– Всё живое извели, придурки! – продолжал ругаться Петя, наращивая по спирали свой снежный ком. – Заполняют землю по трафарету, чтобы у человека не осталось пространства для поиска истины. Меня и то слопали! Представляешь, звонит мне Наташка, ученица моя, и говорит: дайте мне ваши "Песни рассвета" Шумана, там, мол, всё размечено, как я привыкла. Отвечаю: Наташк, я все ноты давно ликвидировал. – Как ликвидировал? – Посредством перемещения в мусоропровод. И знаешь, что она мне на это заявила? "Петр Олегович, ну это просто детский сад!" Я чуть не рухнул!
Произнося свою чувствительную речь, он скатывал снег в глыбины и придвигал одну к другой. На поляне вырисовывалось основание крепости. Вздохнув, я взялся ему помогать.
Мы заканчивали класть уже третий ряд снежных булыжников, когда с другого конца деревни поползла и приблизилась к нам старенькая, брусничного цвета машина Тузина.
Не доехав до спуска, Николай Андреич притормозил и высунулся в окошко:
– Приветствую, Костя! Здрасьте, Петр Олегович, давно не виделись! Окапываетесь? А я-то думал, после сегодняшнего "покоса" у нас передышка. Неужто получены новые сводки?
– Присоединяйтесь – расскажем! – не отвлекаясь от снегостроительных работ, отвечал Петя.
– Я бы с радостью! Но меня ждут на репетиции пошлейшего действа. Буду биться, чтобы вместо ста процентов пошлости осталось где-нибудь восемьдесят пять. Как вы полагаете, достойная цель? – Тузин улыбнулся и, отсалютовав ладонью, выехал на ведущую вниз дорогу.
Петя встал, отряхивая перчатки и щурясь на солнце. По выражению его лица и позе было ясно: настроение его пошло в гору.
– Да, а кстати, как наша рыжая страдалица? – обернувшись ко мне, спросил он.
– Петь, ты строй давай! – сказал я. – Вон, у тебя бойницу засыпало!
Однако Петя больше не желал строить. Не удостоив меня ответом, он выбрался на дорогу и потопал на месте, выколачивая из ботинок снег.
– Ну и надули же вашу золушку! – сказал он, не отрывая взгляда от левого фланга деревни. – Почти как меня с музыкой.
– Это чем же?
– Обещали, вестимо, любовь, а взяли кухаркой!
На этих словах, он вышел на середину дороги и, ускоряясь, пошагал в сторону тузинской дачи. Из трубы в зелёной крыше вылетали шелковистые пряди дымка.
Я не знал, как поступить. Сбить его в сугроб и, заработав "красную карточку", быть удалённым из дружбы?
– Ты хорошо подумал? – окликнул я его.
Петя обернулся и миролюбиво сказал:
– Я только столик у них заберу – на реставрацию. Хочешь, пошли со мной? – И по снегу дороги, хрустящему, как мокрый сахар, продолжил свой путь к Ирине.
Когда я, бранясь про себя, доплёлся-таки до тузинского крыльца, в прихожей вовсю шла беседа. Через щель неплотно прикрытой двери вместе со струйкой тепла до меня долетел голос Пети.
– Ирин, послушайте меня, ведь это старинная, дорогая вещь! Я её вам разнёс к чертям и теперь имею человеческое право починить. Так или нет? Меня на днях свели с отличным мастером. Так что даже не спорьте! Убирайте свои клубки и найдите что-нибудь – тряпку, что ли, или полиэтилен, или, знаете, для грядок такой материал чёрный. Есть у вас? Будем упаковывать!
Я обстучал ботинки о половик и зашёл в пахнущую печным теплом прихожую.
Через открытую дверь гостиной было видно, как Ирина, розовая, смущённая, убеждала обнаглевшего конкистадора:
– Петя, это же всё не моё! Я не могу! Это всё Николая Андреича!
– Ну а ваше-то есть что-нибудь? – полюбопытствовал Петя, бесцеремонно перекладывая Иринино вязанье со столика на диван.
– Моё? – Она огляделась. – Ну вот цветы!.. – и повела рукой над подоконником. Там в разнообразных горшочках цвели фиалки – белая, розовая и несколько голубых. И две герани – розовая и белая.
Я покашлял в дверях. Ирина зримо вздрогнула и обернулась.
– А, Костя, это вы!.. – произнесла она с облегчением. – Проходите! А я вот говорю о цветах! – и скользнула взглядом по окну. – Вы знаете, когда не торопясь занимаешься цветами, от них идёт такой мягкий белый свет. Не материальный, конечно, а такой… как воспоминания!
Петя шагнул к окошку и присел на корточки – так, чтобы глаза и уши стали вровень с горшками.
– Вот детей, например, тяжело любить, – продолжала Ирина, становясь рядом с Петей. – И животных тоже. Всё время за них переживаешь. А цветы любишь, но без боли. Когда цветение сильное, я слышу их речь… – задумчиво проговорила она. – Такой невинный лепет: "Тили-тили-тили". Я его, конечно, не ушами слышу, а духовным слухом, умом. Понимаете меня? – спросила она, обернувшись почему-то ко мне.
Я сказал, что да, понимаю – в поэтическом смысле…
– С ними, наверное, не кучей надо общаться, а один на один? – спросил Петя, взглядывая снизу вверх на Ирину.
– Ну да… – улыбнулась она.
Петя встал и, отойдя от окна, прошёлся по солнечной комнате.
– Ирин, покажите мне ещё что-нибудь ваше! – потребовал он, оглядывая пространство. – Мне тогда очень у вас понравилось, со свечами. Но ведь ни черта видно не было!
– Что-нибудь моё? Даже не знаю, – растерялась Ирина. – Вон, Косте мой садик нравится. Или, хотите, покажу вам залу?
Через потайной коридорчик она провела нас на террасу, где в Новый год мы двигали мебель. Там пахло, как пахнет на дачах, когда в первый раз после зимы отворяешь напитанную весенней сыростью дверь.
– Представьте себе, Новый год, тридцать первое! – живо рассказывала Ирина, двигаясь вдоль окон и стремительно отдёргивая занавески. – Николая Андреича нет – у них самый, как они это называют, "чёс". Костя к родителям собрался. В Горенках, на родине моей, у тёти Нади сердце – тоже не приедешь. И я решила – пропадать, так с музыкой! Выволокла мебель, Костя вот помог, получилась зала. И мы тут с Мишей со страху вальсировали! – Ирина встала посередине террасы и огляделась, словно сама не верила в свой рассказ. – За окном – пустота, бездна! Буквально у космоса на ладони! А у нас Чайковский!
– Костя, говорите, помог? – сказал Петя и потрогал дрогнувшими пальцами трещинки на эмали подоконника. – Ирин, а ведь я тридцать первого звонил вот этой скотине! – Он взглянул, растворяя меня в черноте зрачков. – Звонил, плакал ему, как брату, про то, как бы всё я кинул, лишь бы здесь у вас очутиться! Если б он хоть слово сказал – я бы примчался. Играл бы вам хоть всю ночь. Для чего ещё жизнь убил на этот гроб полированный? Только чтобы вам играть!
Вроде бы он обращался к Ирине, но смотрел на меня – сильный и опасный, львиный какой-то Петя.
– Петя, Петя, погодите! Оставьте! – залепетала Ирина, стараясь перехватить его взгляд. – Да оставьте вы! Ничего он дурного не сделал. Лучше скажите, а Чайковский, по-вашему, хорош или нет? Вот почему-то я так люблю его! А может, это наивно? Может, он не так и хорош? Но я под него прямо в слёзы!
Уловка её удалась.
– Ну почему же? – отвлёкся Петя, поймав наживку. – Чайковский хорош. Во-первых, потому что он Пётр! – и, забыв про меня, улыбнулся пленительно. – Во-вторых, у него тоже есть музыка. Нет, не вальсы, конечно… Другое. Мне только не нравится, что он умер от холеры.
– А ты бы от чего предпочёл, Петрович?
Петя взглянул, возвращаясь к отложенной битве.
– По мне, хороших тут только два варианта. Решил, лёг на лавку – и до свиданья. Ну или в бою. Так что нас с тобой, брат, ждёт ещё бой кровавый! – пообещал он и, положив ладонь мне на спину, обернулся к хозяйке. – Ирин, вы простите. Мы с Костей пойдём покурим.
– Ну чего ты взъелся? – сказал я, когда мы вышли на крыльцо. – Ты мозги включи! Как бы я тебя к Ирине стал приглашать на Новый год? Совсем ты сбрендил!
Петя помолчал и вздохнул – широко и облегчённо. Весенний день растворил его злость.
– Хочешь, брат, искупить вину? – сказал он. – Подгони-ка мою машину! А я столик пока отшвартую.
Порывшись в кармане куртки, он достал ключи, кинул мне и вернулся в дом. А я отправился исполнять поручение.
И вот я уже здесь, дожидаюсь. Две сигареты долой. Наконец распахивается дверь, и они грохочут по ступенькам, смеются. Петя – с повёрнутым боком столиком. Ирина без тулупчика, в накинутом на плечи платке.
Привязывать столик к верхнему багажнику не понадобилось. Он прекрасно уместился внутри просторного джипа.
– Эх! Что бы ещё такого наворотить! – сказал Петя, закрыв багажник. – Чувствую могучие силы! Ирин, может, вам чего-нибудь хочется? Ну там с неба звёздочку? Мечта у вас есть?
– О-ох! – рассмеявшись, пропела Ирина. – Мечта!..
– Ну ладно, вы думайте пока насчёт мечты! А я погнал, – сказал Петя. – Не знаю, когда починят. Может, и не так быстро – работа ведь тонкая! – и, простившись с почтительным кивком, сел в машину.
– Ну и я прокачусь! – заявил я, усаживаясь рядом с водителем. – Подбросишь до Отраднова?
Мы лихо тронулись. Ирина, рыжеголовым деревцем замершая на блестящей дороге, уменьшилась в зеркале и исчезла.
Кожаный запах салона, панель со всяческими наворотами – весь этот "модный кабинет", в котором разъезжал теперь мой друг, подействовал на меня раздражающе. Мне захотелось взять Петю за загривок и ткнуть башкой в руль – пусть катится в сугроб вместе со мной и со своей пижонской тачкой. Будет знать, как сбивать с толку провинциальных барышень!
Но каким-то строгим было выражение его лица – ни намёка на самодовольство. В задумчивости он вёз свои дары, как, бывало, возил после концерта музыку – чтобы "перебрать" её дома по тактам.
– Отстань от неё! – сказал я, решив ограничиться простой тирадой.
– Ты не сердись, – проговорил Петя. – Я бы отстал. Я даже постараюсь. Но ты ведь знаешь мою ситуацию… – Он помолчал, удерживая обеими руками руль. Машину вело по снежным ухабам. – Я ведь тебе говорил – вроде всё пошло-поехало, другая жизнь. А, чувствую, нету ничего внутри. Плащ накинут, а под ним – ноль, пустота. А я хочу, чтобы что-то было, – понимаешь?
– Ну а кто мешает? – вскипел я. – Найди себе музу! Что, свободных девушек нет?
– Ни одной! – серьёзно покачал он головой. – Ни одной, которая смогла бы компенсировать музыку!
Само собой, я был зол на него, виноват перед Тузиным, но и – тронут! Впервые в жизни великосветскому Пете понравилась женщина с признаками простой человечности.
Рыжая, без маникюра и с семьёй, к тому же не выезжающая из деревни. Петрович вообразил, что от всего этого веет "музыкой".
Простившись с ним, я всё-таки собрался и съездил в булочную, но без толку и ненадолго. А когда вернулся, тела деревьев вывезли, и взгляду открылся недурной горнолыжный спуск. Луна освещала долину со всем её безобразием, а на холме в нашей с Петей недостроенной крепости уже залегли солдатики – Миша и пропустивший утреннюю катастрофу Коля. Они лежали на животах и крошили из "калашей" укрепления Пажкова: "Та-да-да-да! Та-да! Та-да-да-да-да! Пиу! Та-да-да-да!"
Часть вторая
33 День рождения
Февраль промчался, как лыжник с горы, и стало ясно, что за зиму я никак не продвинулся к цели. Коробка будущего дома послужила дудочкой зимним ветрам. Сам я кое-как послужил товарищем Ирине и Николаю Андреичу. В булочной, правда, стараниями пекаря Антона и немножко моими обновился ассортимент. Но главная моя цель заброшена, зажата намертво в промёрзшей земле.
И вот ты ждёшь и ждёшь, когда Бог поможет твоему бессилию, и понимаешь уже, что пропал, – как вдруг приходит март. Он не обещает чуда – в нём нет ни Пасхи, ни Рождества. И ничем не намекает на пробуждение, потому что метелен и слякотен. Но вдруг на карниз вспархивает синица – ей поручено известить тебя, что твоё ожидание принесло плод. Пришло время получить это яблоко, или грушу, или очередную шишку – никому не известно, что именно ты заработал.
Не в одной синице, конечно, дело. Март славен тем, что в нём родилась моя дочь. С приближением семнадцатого числа я начал дёргаться. На то были причины. Во-первых, с тех пор как я остался один, семейные праздники превратились для меня в подобие минного поля. Я накатывал на него, зажмурившись: взорвусь или Бог помилует? Во-вторых, надо было придумать для Лизы подарок, а это всегда морока.
Я купил мешок всего в надежде, что хоть что-нибудь подойдёт: пяток меховых зверей, мобильник со всеми прибамбасами, блистательный во всех смыслах рюкзак для юной фигуристки и в придачу – сумасшедше прекрасное платье.
По ряду утаённых от меня причин день рождения Лизы решено было отмечать у моих родителей. Семнадцатого марта в полдень, со всеми дарами, я завалился к ним и застал дым коромыслом. В доме пахло праздничным столом. Солнце било в чистейшие стёкла, возвращая мне детство. Из форточки нёсся воробьиный – не щебет – рёв. Мама драила плиту.
В последнее время из-за постоянного чувства вины за всё, что напортачил, связь между мной и родителями поистёрлась. Но сегодня от отчаяния во мне снова включилась детская вера: мама может всё.
Я вошёл на кухню и спросил совершенно всерьёз:
– Мам, ну и что мне делать?
Мама сразу вытерла руки о фартук и, опустившись на стул, кивнула мне на соседний – садись!
– Костя, сынок, – заговорила она. – Послушай меня. Прежде всего ты должен примириться. Мужчины примиряются с лысинами, женщины – с лишним весом, дети – с разводом родителей. Мы все примиряемся со старостью и смертью. Примирись и договорись насчёт дочери – ты меня слышишь?
– Нет, – возразил я спокойно, хотя и почуял в животе холодок. – Мне нужна семья целиком.
– Ах, тебе нужна семья? – сказала мама, и щёки её слегка покраснели. – Сначала ударился в бизнес, потом – в деревню! Потакаешь всю жизнь своим прихотям, а теперь тебе нужна семья! Максимум, на что ты можешь рассчитывать, – хоть какие-то отношения с Лизой!
Холодок окреп и вырос в солидный спазм – мне почудилось: сейчас я согнусь и рухну – но нет. Выдох, вдох – опять в строю!
– Я не "ударился" в деревню. Я строю новую жизнь и перетащу их в неё.
Мама собралась мне возразить, может быть, даже полотенцем по физиономии, – так яростно сжался её кулак. Но, видно, навалилась тоска, и на гнев не хватило силы.
– Чёрт тебя подери, Костя! – сказала она устало. – Ты хотя бы в состоянии понять, что своим тупым упрямством можешь лишить меня внучки? – и, поднявшись со стула, принялась за дела.
Я бросил взгляд в прихожую – там висела моя куртка, и с ботинок уже натекло слякоти. Секундное дело: раз – и исчез! Но краем глаза я видел, как дрожат, перекладывая в салатник огурчики, мамины руки. Так туго, так медленно до меня доходило, что я связан с кем-то ещё и не могу убегать всякий раз, когда мне этого хочется.
Я сказал маме, что постараюсь держать себя адекватно, и достал сигареты – будешь? Моя мама курит по праздникам.
Мы продымили с ней всю стряпню и сошлись уже на том, что на лето надо будет непременно требовать Лизку в деревню, как вдруг – точнее не вдруг, а вовремя – затрубил дверной звонок. Мама сунула в рот петрушку зажевать табак и помчалась открывать, а я тщательно – секунд двадцать – тушил свою сигарету и вышел, только когда мои пальцы стали серыми.
Первые мгновения встречи припоминаются мне с трудом. Память, стерев приветствие Майи и поцелуй именинницы, сберегла одного Кирилла.
Не переступая порог, он поздоровался с родителями, переглянулся с Майей и, как-то горестно касаясь ладонью виска – словно прикрыв глаза от бокового солнца, вышел. Расталкивая вновь прибывших, я рванул за ним на лестничную площадку.
– Да ладно, останься!
– Побудьте своей семьёй, – отозвался он, не оборачиваясь, и поскакал вниз по лестнице.
– Кир, да ты у нас щедрый! И справедливый! – крикнул я, склоняясь через перила.
Не могу сказать, что мешок подарков произвёл впечатление на Лизу. Вежливо улыбаясь, она распотрошила его, примерила платье и, сложив всё в кучу, села рядом со мной на диванчике. Припомнив "домашние заготовки", я взялся рассказывать ей о булочной, о наших новых – но безупречно старых – вяземских пряниках и об Илье, который достроит дом, где начнётся у нас у всех счастливая жизнь.
Лиза робко мне улыбалась. Она знала, конечно, что ничего этого не будет, но опасалась моего сумасшествия и помалкивала.
На кухне, куда я пришёл покурить, мама набросилась на меня:
– Костя, что ты треплешь девочке нервы? У Майи хорошие, хорошие отношения с Кириллом! Нет никаких оснований рассчитывать, что она вернётся! Тебе надо думать о том, как нормально общаться с дочерью!
Я не стал возражать, а взял банку из-под горошка и ушёл докуривать на лестничную площадку. "Кирилл – курил" – навязчиво рифмовалось в башке, и бродила досада на маму, посягнувшую на моё отлично спланированное будущее.
Вскоре родители забрали Лизку играть в домино, а мы с Майей сели за "стол переговоров". Им оказался старенький журнальный столик в моей комнате, где мы с Петей, бывало, резались в настольный хоккей.
Мне казалось, я смотрю на Майю с любовью, но, наверно, я смотрел с обидой, потому что она отвернулась к окошку с кактусами и заговорила быстро и холодно:
– Я была не права – бросила тебя в беде. Кирилл мне это растолковал. Конечно, ты был невменяемый. Да и потом – я с тобой гибла!
Я кивнул.
– Да? Ты действительно это осознаёшь? – обрадовалась Майя. – Но с другой стороны, ты ведь из-за меня даже болел. Тогда, с аллергией. Ведь если посмотреть в корень, это было из-за меня?
Её сочувствие было невесомое, лёгкое – оно означало ноль. Но мне очень хотелось принять его за полновесную человеческую эмоцию. И даже мелькнуло – сорваться, обнять! Но нет, внутренне Майя бы не далась, наглухо закрыла бы сердце. Обнял оболочку – и что?
– Твоя мама очень просила, и она совершенно права – надо действительно уже взять и договориться. Ты не против? – Майя улыбнулась, стараясь держаться непринуждённо. – Наше с Кириллом предложение такое. Мы с тобой будем регулярно общаться по поводу Лизы. Установим дни. Скажем, будем тебе Лизку выдавать на один выходной. Согласен?
– Конечно, согласен! – сказал я. – Только наоборот. Это я с вами буду регулярно общаться по поводу Лизы и на один выходной выдавать.
Майя нахмурила брови.
– Или мы говорим серьёзно, или не говорим вообще.
Ах, как сладко было бы встать, разнести что-нибудь в щепки – вот хоть, по примеру Пети, этот журнальный столик! И, вырвавшись на весенний холод, умчаться прочь.
– Хорошо, – сказал я, собрав всё трезвомыслие, сколько было во мне. – Тогда давай прибавим к выходным некоторую часть лета у меня в деревне. Захочешь – приезжайте вдвоём.
Майя замерла секунды на две и неожиданно согласилась:
– А почему нет? Только, чур, чтобы доски не сыпались с потолка. А то я наслышана о твоём сарае.
Я молчал, проклиная себя за то, что не купил готовый дом – привезли, собрали, живи! – а вляпался в эту стройку.
– Да, ну а если говорить о выходных – тебя устроит суббота? Ты понимаешь, Кирилл всё равно по субботам работает. Ели бы ты забирал Лизку, я бы могла…
Я тяжко, с судорогой, вздохнул. Не то чтобы у меня не было слов – они были. И всё-таки я примял их, затоптал в груди и вместо костра проклятий задал один мирный вопрос:
– Майя, ты поёшь?
Она взглянула изумлённо.
– Вообще-то пою, да. Мы с Кириллом…