– Как это зачем? За бабки… Нет, нет, не за деревянные.
– А не могли бы пояснить, что за технология?
– Ну как же, это просто! – Поглядел на меня эдак снисходительно и говорит: – Речь, в сущности, идет о том, чтобы общественное мнение скорректировать, как говорят, направить в нужное нам русло. Что я имею в виду? Ну, скажем, организовать акции протеста или наоборот – всенародную поддержку. Для этого используются не только газеты или телевидение. Нужно поработать и с начальниками на местах. Следует привлечь на свою сторону журналистов из газет другого направления, кое-кого из социологов… Есть и более тонкие методы. Ну вот хотя бы – я спонсирую премию по литературе. А как известно, кто платит, тот и заказывает музыку. – Вот хитро щурит глазки, усмехнулся. – Понятно, что премию получит нужный человек. Но дело, конечно, не только в материальной, что называется, поддержке, а в том, чтобы поднять его авторитет, добиться, чтобы его слушали разинув рот, верили всему, что он ни скажет. Вы же понимаете, сам я не могу этим заниматься. Да и не специалист я в деле одурачивания. Ну так как?
Вижу, улыбается, а мне что-то не по себе от его слов. Конечно, премия – это престижно и приятно, но вот благодаря кому, чему? Быть награжденным наравне с каким-то бездарем, который обслуживает олигарха?
В принципе я бы не против, поскольку мой бюджет уже трещит по швам. Но дело даже не в том, что есть сомнение – справлюсь ли с этой неизвестной мне задачей? Тут сразу вспомнилось, как подрядился сторожить музей. Сначала тоже зарплату обещали, в итоге выплатили девками. А ну как тут?
– Я бы предпочел сразу и всю сумму, – говорю.
– Какую еще сумму? – недоумевает.
– Да вот, чтобы информацию попридержать.
– Вы это о чем? – Вижу, насторожился олигарх.
– О том, как обещали доллары, а заплатили деревянными рублями.
Вот краской налилось лицо, из глаз – то ли искры, то ли молнии. Ну словно бы возник из преисподней.
– Что вы себе позволяете? Да я прикажу вас выгнать вон!
Он потянулся к кнопке вызова охраны, а я подумал: видимо, слегка переборщил. Нет, даже не слегка, а очень, очень сильно. Закрыл глаза. Ой! Что-то сейчас будет…
Но вот слышу:
– Ладно. Пошутили, и довольно. К счастью, у меня полный порядок с чувством юмора. Так все-таки что нужно от меня? Какие просьбы у Ильи Борисыча?
Что ж, это вполне разумно, олигарху ни к чему скандал, потому и пытается свести все к шутке. Да просто хочет избежать излишнего внимания широкой публики. Только недоумку могла в голову прийти чудовищная мысль – попытаться добиться своего с помощью скандала.
В общем, стою и не знаю, что сказать. Да не собирался я ни врать, ни шантажировать. Рассчитывал, что сам земляку что-нибудь предложит. Гляжу на его верхнюю губу и думаю: ведь все равно не выгорит, чего ни попроси. Ясно же было как божий день от самого порога. Тогда зачем все это? Сказал бы "здрасте", повернулся бы и адью, прощай! Прощай, надежда! Прощай, роман! Несбывшиеся желания, прощайте!
И отчего вдруг такое ощущение возникло? Да вроде бы совсем из ничего. Подумаешь, не понравилась верхняя губа! И все же… И все же, допустим, он поможет мне с романом. Допустим, даже рекламу сделают, прославят мое имя, растрезвонят обо мне на радио, на телевидении, в газетах. И буду я ему по гроб жизни благодарен. Причем со всеми неизбежными последствиями – уж это не хотелось бы перечислять. Пусть так. Ничего тут не поделаешь…
И вот стою я у порога, гляжу на эту верхнюю губу и представляю, как все могло бы быть. В деталях представляю, каждое слово, до последней буковки, до хитрого прищура глаз и снисходительной улыбки на его лице. И надо это мне?
– Здрасте! – говорю, затем поворачиваюсь и ухожу.
Только бы сегодня женский день не оказался в бане!
Так все и произошло, то есть ушел, не добившись ничего. Был ли разговор, не был ли – да это и не важно. Что уж тут говорить, если продолжаю сам себе то и дело удивляться. Вот вроде бы готов душу заложить, чтобы опубликовать роман. А вслед за тем начинаю сомневаться – стоят ли успех у публики и кое-какой достаток… стоят ли они того, чтобы ползать на коленях перед ним? Стоит ли такому продаваться? Стоит ли закладывать душу дьяволу?
Все дело в том – кому? Черти, они ведь тоже разные бывают.
17
Денег между тем почти не оставалось. Впрочем, как и надежд на изменение жизни к лучшему. Пришлось обращаться к проходимцу-маклеру. Тоже, конечно, не подарок, однако в издательских делах вроде разбирается, может что и подсказать. Тот принял меня, развалясь в диване, на подушках. Однако, угадав цель моего прихода, тут же отложил в сторону кальян.
– Ну что ж, очень, очень рад. Рад, что, наконец, решились. Я к тому, что могу предложить подходящий вариант. Учтите, это только для вас, со скидкой до двухсот процентов. – Маклер радостно ощерился.
– Так не бывает, – возражаю.
– Что ж, не устраивает двести, пусть будет пятьдесят. Какие могут быть претензии? Мои деньги – ваш товар. Но если вы получили шикарное наследство…
– Не в этом дело…
– Не в этом так не в этом. Я даже не стану возражать. – Тут маклер встал, видимо желая подчеркнуть торжественность момента. – Итак, внимание, вот что я предлагаю. Вы уступаете мне права на свой роман, а я выплачиваю за это единовременно… ну, скажем, пару тысяч баксов.
– Но это же воровство, грабеж средь бела дня! – От такой наглости я даже привскочил на месте.
– Ах, как же вы любите все преувеличивать! – Маклер недовольно сморщил длинный нос. – Я даже не успел всего сказать, а уже навешивают обвинения в членовредительстве, педофилии и еще бог знает в чем.
– Клевета! Я этого не говорил!
– Ну так я вас уверяю, еще скажете. Мой жизненный опыт подсказывает – в иных обстоятельствах и не такое произносят.
– Я вообще могу молчать.
– И правильно сделаете. Шустера никто не переспорит. Так вот, чтобы потом не обвиняли меня во всех смертных грехах… Тут в договоре, в пятом пункте. – Маклер близоруко напряг глаза, вглядываясь в текст. – Словом, если наберете за год требуемую сумму, сможете выкупить свой ненаглядный роман. Да, честно говоря, он мне и не нужен.
– Зачем тогда? – Я донельзя удивлен.
– Ах, господи! Да просто так, вложение капитала, не более того. Впрочем, вы в денежных делах профан.
С чем-то я могу и согласиться. Пожалуй, да, здесь я профан. Но в остальном… Прочие произнесенные маклером слова так и остались для меня загадкой. Увы, ясность наступила много позже. Ну а теперь что оставалось делать? В общем, договор я подписал.
– Кстати, – сказал маклер, помахивая листком в ожидании, когда высохнут чернила, – я тут прослышал, как встретили вас в родном посольстве. Ну просто ужас! Невиданное издевательство над достойными людьми. Как можно человека не пускать домой? – И, перестав махать, развел от удивления руками. – Так вот позвольте в знак нашей с вами дружбы и моего глубокого почтения преподнести… – Тут сунул руку в свой карман. – Вот вам наш, российский паспорт. Ну а второй пригодится на тот случай, если вдруг захотите от меня во Францию удрать. – Маклер хохотнул. – Здесь виза на целый год… Да, только вот с фамилией возникла неувязка. Видите ли, уже был один человек, ваш полный тезка, и притом, кажется, писатель. Так вот, я под другой фамилией вас записал. Чтобы, не дай бог, не возникло неприятностей от органов при пересечении границы. – Загадочно посмотрев в глаза, он протянул мне паспорта.
Я взял. Открыл тот, что для заграницы. На меня смотрело совершенно незнакомое, чужое лицо – то самое, что я узрел в витрине магазина при первой встрече с маклером. Немудрено, что под чужой фамилией. Подумалось: все лучше, чем ничего. Да и фамилия совпадала с псевдонимом – Покровский. Теперь, если что, не будет возникать сомнений в моем авторстве.
Ладно, Покровский так Покровский. Хорошо хоть, пополнился бюджет. Что ж, такое пополнение надо бы отметить – только уж наверняка не с Шустером. Тот небось рад был бы радешенек поддать на дармовщину. Однако жаль, пригласить-то больше некого. Вот говорят: не умеешь ты дружить. Это смотря что под этим понимать. Пустой треп, пересказ чьих-то шуточек, анекдоты с бородой – это без меня. Нет, в дружеском общении, в разговоре мне нужно найти свой интерес, нужно вдохновение. Только откуда его взять? Вот если бы повстречать ту блондинку из театра…
Так, не теряя надежду на возможность интересных встреч, оказался я в том самом кабачке, где успел отметиться с Перчаткиным. Пью виски, думаю о том о сем… И вдруг в зал ввалилась шумная компания. Время уже позднее, в прежние времена актеры после спектакля отправлялись в Дом актера – кто выпить, кто поужинать. Ну вот и эти, видимо. Теперь-то кабаки чуть не на каждом углу. Гляжу, глаз у меня наметанный – сразу вижу, что именно они, хотя в этом интимном полумраке, когда горят только тусклые плафоны вдоль стены, лиц невозможно разобрать. Сели за столик, что-то обсуждают. Им вроде бы смешно, а я как вспомню свой поход в театр, дискуссию с тамошним Евстафием, так сразу тошно мне становится. Что ж, еще виски заказал.
Сижу, слушаю музыку, однако чувствую – что-то здесь не так. Такое ощущение появилось, будто рядом остановился кто-то. Думаю, даже если с друзьями не везет, незачем знакомиться с каким-нибудь ханыгой из завсегдатаев. Если заговорит, сделаю вид, что не расслышал или просто со скуки задремал.
– С горя пьете или так? – А голосок такой, не сказать что тонкий, но очень ласковый, мужики вроде бы так не говорят.
Обернулся… Батюшки! Передо мной Софья, та самая, из театра. То есть не Софья, но как зовут, откуда же мне знать?
– Можно присесть? – спрашивает.
А я, старый болван, даже не привстал, чтобы подвинуть даме кресло.
Надо сказать, что вблизи она не совсем такая, как на сцене. Потому что грима нет? Пожалуй, да – грим некоторых старит. А тут юное, очень миловидное лицо, губы бантиком, тонкий прямой нос, светлые, чуть приглаженные волосы, пучком собранные на затылке. Так и смотрю на нее с раскрытым ртом.
– Это у вас после того случая или с детства? – говорит, присаживаясь.
– Вы о чем?
Смеется. Я бы тоже посмеялся, если б знал, что имеется в виду. Ах да! Видимо, тот скандал, что я учинил в театре.
– Вы уж меня простите, – говорю. – Зря все это затеял.
– Нет, почему же? Мне понравилось.
– Правда? А почему ж тогда кричали?
– Вы заметили? Даже не знаю… Все кричали, ну и я.
– Неужели я похож на соблазнителя?
– Вот вы о чем! Ну, если уж я сама села за ваш столик, так кто же кого тут будет соблазнять? – уже чуть ли не хохочет.
– Надеюсь, все же я… – пытаюсь подыграть.
– Ладно, пусть будет так. И чем собираетесь даму соблазнять? Кстати, я бы тоже выпила.
Виски – это не проблема. Официантка тут как тут. И после глотка скотча говорю:
– А я было подумал тогда, что, если встретимся случайно, обойдете стороной.
– Пожалуй, так и случилось бы, если бы не ваша пьеса.
– Что, понравилась вам? – Я в общем-то не удивлен.
– Очень! Да все наши в неописуемом восторге!
– И даже главреж?
– Ой! Только про него не спрашивайте. Я ведь из театра этого ушла.
– Да что случилось-то? Неужели я был прав?
– Все тютелька в тютельку! И распределение ролей, и постель…
– Выходит, постель вас разлучила? – улыбаюсь.
– Если бы… Скорее всего, он все это для проформы, понарошку, просто так. – Мне показалось, что слышу нотки сожаления.
– Да неужели?
– Ой! Не хочу об этом вспоминать.
– Так что, теперь вы без работы? – готов выразить сочувствие.
– Да нет, совсем наоборот. Я ведь после театрального училища играла в одной очень интересной мастерской, у своего приятеля. Он мой однокурсник. Теперь вот снова возвратилась туда. Кстати, наш худрук хочет с вами познакомиться, поговорить о постановке пьесы.
Странно, вроде бы должен радоваться, но почему-то язык не поворачивается благодарить за добрые слова. Еще совсем недавно мечтал о постановке, а вот теперь все словно сгинуло – нет никакого желания кого-то в чем-то убеждать, не вижу смысла тратить силы на бесплодные дискуссии. И даже вместе с актерами стоять на сцене в день премьеры и ловить восторженные взгляды здешней публики… Перегорело, ничего больше не хочу! Пусть "Гамлета" ставят с хеппи-эндом, пусть "Трех сестер" превратят в гулящих баб, пусть представляют на сцене лишь "перформансы". Мне побоку все это, мне это ни к чему. Не надо мне вашего театра! Так и сказал.
Вижу, что обиделась. Не за себя, а за театр.
– Ну, вы не правы. Нельзя же о театре судить по одному такому случаю. Конечно, многие теперь без ума от авангарда, но далеко не все. Да и причина этого прежде всего в отсутствии хороших новых пьес. Так мне кажется.
– Возможно, – говорю и тут же вспоминаю, что даже имени ее до сих пор не знаю. – Вы мне оставьте телефон, а я, так и быть, подумаю, стоит ли отдавать вам пьесу.
– Ладно, – отвечает мне с улыбкой. – Только вы не очень долго размышляйте.
Я подаю ей записную книжку, она что-то пишет. Говорит:
– Ну вот, пойду, а то мой худрук, наверное, заждался, – и посылает воздушный поцелуй кому-то за тем столиком, где сидят актеры.
Уходит. Вероятно, навсегда. Что ж, поручение выполнила, правда, нельзя сказать, что до конца. А потому что соблазнить автора, уговорив отдать театру пьесу, – это не так просто. Тут не обойтись без более близкого, даже интимного знакомства… Впрочем, может, я и впрямь еще подумаю. А пока раскрываю записную книжку, где красивым ровным почерком записан номер телефона, а под ним имя и фамилия…
Да, честно говоря, мне все равно – что Софья, что Екатерина. Пусть обе будут счастливы! А я уж как-нибудь…
18
В том доме на Большой Садовой, где я по ночам подрядился сторожить музей, жила-была девочка. Роста ниже среднего, телосложения хрупкого, я бы даже сказал, изящного. Но до того времени, когда можно будет рассуждать о ней как о красивой женщине, должно пройти еще лет пять, если не семь. Ну, в общем, девочка как девочка. Да я бы на нее даже не посмотрел, если бы не одно обстоятельство – звали ее… Кира.
Ну, Кира и Кира. Мало ли на свете имен? А эта – не дворянка, не дочь камергера и статского советника. И как ни старайся, не найдешь в ней знакомые черты. Однако воображение подсказывает то, чего, возможно, нет. И думаешь: а не была ли моя Кира в юном возрасте именно такой – взбалмошной, прелестной, шаловливой? Вот и отец все жалуется: мол, покоя никому от этой Киры нет.
А что, если попробовать вернуться мысленно назад? И даже вообразить то, чего и не было и не могло быть вовсе. Вот думаешь, что отдельные фрагменты прошлого никак не соединить, не склеить. Но если все же попытаться…
Уездный городок Карачев. Десяток верст до имения Шаблыкино. А там… Сцена, которую я много раз видел, представлял в мечтах. Пикник в приусадебном парке, на поляне. Дамы в кринолинах, офицеры лейб-гвардии конного полка, выборные от народа в дворянское собрание и местные помещики… Сытые, довольные всем люди. Скажи им, не поверят в то, что случится всего лишь через полтора десятка лет.
А рядом дети. Милые, беззаботные дети, играющие на лужайке. И среди них я, синеглазый мальчик в коротеньких штанишках. И она – девочка в белом платьице, с голубой лентой в волосах. Она кричит:
– Попробуй-ка догнать!
И я бегу за ней, бегу, вот-вот поймаю. Совсем немного уже, и догоню… Но нет, напрасный труд, ничего не получается. Она как белая бабочка – кажется, уже догнал, однако снова и снова ускользает. Еще чуть-чуть, последний мой рывок, вот протяну руку, и тогда… И вот тогда, крепко взявшись за руки, взлетим, стремглав пронесемся над лужайкой, над усадьбой и устремимся туда, где будем мы вдвоем – я, признанный писатель, и она. Прекрасная, дивная мечта…
Но тут вдруг в самый чудный момент раздвинулись кусты на окраине поляны, и оттуда показалось лицо той, подлинной, настоящей Киры. И, простирая руки, сияя огромными от ужаса глазами, она зовет:
– Миша! Михаил! Сюда! Сюда…
Да, это она, я узнаю. Я должен ей помочь! Да неужели способен лишь мечтать, предаваться сладким грезам? Я сделаю все. Все, что только в моих силах! Даже если придется поступить вопреки всему, даже если не суждено мне стать писателем.
Тогда зачем же здесь сижу? Да, да, бежать! Сейчас же, не откладывая на потом. Бегом в Париж!
* * *
По-быстрому рассчитался с хозяйкой, попрощался с соседями, собрал свой чемодан. Там, на углу Триумфальной и Тверской, очень кстати оказалась касса по продаже авиабилетов. Мне снова повезло – только что кто-то сдал билет, и вот я обладатель заветного пропуска в другую жизнь. Не повезло здесь, так непременно повезет в Париже! Но главное, конечно, это Кира.
И вот, наконец, я в зале ожидания аэропорта. Рейс на Париж откладывается – у диспетчеров снова забастовка. Чтоб не завыть от досады и тоски, пришлось тащиться в ресторан. У стойки бара знакомлюсь с соотечественником – писатель, хоть и давно живет в Москве, но родом-то из Киева! На радостях я готов его обнять. Чего не сделаешь после третьей рюмки! А он талдычит про какого-то Экзюпери, про его аэроплан… Говорит, был такой летчик, ну и, конечно, литератор. Да понял я – писателей этих пруд пруди! Нет среди них только меня…
– И вот, поверишь ли, сколь б ни летал, но каждый раз с замиранием сердца поднимаюсь я на борт, смотрю, смотрю на проплывающие мимо облака и вспоминаю Антуана.
А я, стыдно признаться, этого Антуана не читал. И даже в первый раз лечу. Нисколько не боюсь, но кто знает, чем закончится… Только б долететь! Только бы узнать что-нибудь о Кире!
Вот объявили наш рейс. Еще немного, и рассаживаемся по местам. Тот, что писатель, у окна, я рядом. Взлетаем. Чуть качнуло. Он уже спит – бедняга, видимо, умаялся. А я во все глаза гляжу на синее небо, на кучевые облака. И вижу землю под крылом – дороги, пашни, города… И все такое крохотное! Даже не верится, что это та самая земля. Вот пролетаем над рекой – да я даже в темноте ее узнаю! Блестит, вьется по равнине серебристой змейкой Днепр. Там где-то дальше дом, город, улица… Где-то там осталась и моя страна…
И вот еще о чем подумал. И что это писателям не сидится в Киеве? И даже в Одессе? И почему-то в Таганроге? Нет, непременно подавай им либо Москву, либо Париж…
19
Сразу скажу, Париж меня разочаровал. Погода мерзкая – здесь, видимо, не знают, что такое настоящая зима. Дождь, слякоть, серые дома под серым небом… Разве таким должен быть декабрь? В общем, все чужое, начиная с языка… Я уж не говорю про свои мытарства в поисках квартиры. В этом городе сдают для проживания все! Сдали бы и койку в лифте, но, к сожалению, там лишь сидячие места – размер кабины большего не позволяет. Мне почему-то вспомнился летний отдых в Крыму, под Судаком, – мы жили в комнатке, переоборудованной из куриного сарая. Нет-нет, здесь еще до такого не дошли. Но даже за крохотный чуланчик идет отчаянная борьба на грани выживания.
И все же мне повезло. Уже на излете сумрачного, неприветливого дня, прозябший, промокший и голодный, я нашел то, что искал. Уж как я радовался, когда узнал, что моя спасительница была из "бывших", то есть самых настоящих, потомственных русских дворян. Выслушав несколько корявых фраз, выученных мной по словарю, милая дама сжалилась надо мной и произнесла на еще более корявом русском: