На этом номере ставок не было. Два игрока выиграли на Cheval, пара других - на простой шанс. Игорный зал в Зальцбурге не отличался помпезной роскошью казино в Баден-Бадене, не было ни сверкающих монстров под потолком, ни золоченых кариатид. Но были отличные ковры, гобелены на стенах и массивная клубная мебель. Служители носили ливреи, кружевные жабо и эскарпы, крупье были безупречно одеты. И в Зальцбурге следовали правилу, что деньгами легче всего рискуют в атмосфере роскоши.
"Vingt-sept, rouge, impair et passe!"
За столом послышались удивленные возгласы. Дважды подряд выпал один и тот же номер. Какая-то пожилая дама никак не могла успокоиться: "Это ужасно, господа, ужасно! В первый раз у меня уже были "лошадки". Я хотела поставить на этот номер и удвоить ставку, но мне не хватило духу! Господи, уму непостижимо!" Ее голос дрожал, она была готова расплакаться. Один из крупье кивнул ей, второй уже снова крутил рулетку.
"Faites vos jeux, mesdames, messieurs!"
Публика была разношерстной. Здесь были дамы в платьях для коктейля и крестьяне в грубошерстных костюмах. Крестьяне делали самые высокие ставки. Казалось, денег у них было больше всех. Тяжелые и широкоплечие, они возвышались над столами и клали на стол фишки потрескавшимися красными руками. Среди игроков женщин было больше, чем мужчин, и многие из этих женщин были старше пятидесяти. Некоторые явились в сопровождении хорошо одетых господ. Молодые жиголо стояли позади своих дам и со скукой взирали на происходящее.
"Trois, rouge, impair et manque!"
Через короткие промежутки времени голоса крупье взлетали над шепотом игроков; они были сигналами удачи, дорожными знаками страсти, которая так же стара и неистребима, как само человечество.
"Rien ne va plus, monsieur, rien ne va plus!"
Мне вспомнились голоса из громкоговорителя на аэродроме в Берлине, я закрыл глаза и снова услышал их: "Внимание! Объявляется посадка на самолет компании "Пан-Америкен ворлд эйрвейз" на Дюссельдорф и Лондон, номер рейса семь - пятьдесят четыре. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу три. Желаем счастливого полета!"
Голоса все звенели - те, из аэропорта, и эти, крупье, - а я думал о Сибилле, и мне было страшно. С тех пор как я нашел сережку, покой оставил меня. Каждое мгновение, думал я, со мной может что-то случиться, что-то неотвратимое, непоправимое, ужасное. Вокруг была только видимость безопасности. Тишина вокруг меня была тишиной в эпицентре смерча. Смерть Эмилио Тренти не потрясла меня. Сережка Сибиллы выбила из колеи.
"Cinq, rouge, impair et passe!"
Тут я увидел Петру. Она сидела за вторым столом возле старшего крупье и была полностью погружена в игру. Ее вид поразил меня. Потому что женщина, сидящая здесь, за столом, обитым зеленым сукном, в открытом серебристом платье для коктейля, с сигаретой в руках, была не та Петра, которую я знал несколько часов назад. Это была совершенно другая женщина.
Я встал за колонну, откуда мог наблюдать незамеченным, и уставился на нее. Фишки она ставила не сама. Она подвигала крупье рядом с собой столбик фишек и тихо переговаривалась с ним. Он кивал и бросал фишки на поле. Я обратил внимание, что Петра играет исключительно пятьюдесятьюшиллинговыми фишками, и притом ставит не меньше восьми штук. Сейчас она играла на одиннадцать вместе с другими четырьмя игроками, на тридцать пять, на последние шесть и на последние три.
"Faites vos jeux, mesdames, messieurs!"
С отсутствующим видом Петра стряхнула пепел со своей сигареты. Пепел упал на зеленое сукно рядом с пепельницей, она этого не заметила. Ее светлые глаза расширились и неестественно застыли, как будто она закапала в них атропин. Лицо бесцветной миловидной женщины неожиданно приобрело цвет и форму. Щеки лихорадочно горели, губы шевелились, я заметил, что она разговаривает сама с собой. Она кивала головой или отрицательно мотала ею, споря со своими мыслями, доказывала что-то себе, расходилась сама с собой во мнениях.
Шарик покатился.
И, хотя ставок больше не было, Петра вскочила и поспешно бросила одну фишку на двадцать пять, одну на двадцать девять и одну на Transversale pleine: четыре, пять, шесть. Потом села с замедленными движениями заводной куклы и уставилась перед собой.
Крупье выкрикнул номера.
Петра выиграла. Ей пододвинули фишки. Она, не обращая никакого внимания на выигрыш, давала крупье новые указания. Пятидесятишиллинговую фишку она бросила через стол.
Крупье на краю стола поднял кружок вверх, прежде чем бросить его в лунку. Все крупье закричали хором: "Merci, Madame, pour les employés!"
Игра продолжалась. Петра выигрывала. Она играла словно в трансе. Я подумал: "Откуда у нее деньги? Модный салон приносит такой доход?" Она удваивала ставки и заставила уже весь стол. Я видел, как под тонким серебристым материалом вздымается и опускается ее грудь. Она была безмерно возбуждена. Теперь она поднялась и играла стоя. Она беспрерывно курила.
"Seize, rouge, pair et manque!"
Ничего, ни на цвет, ни на номер. Крупье освободил стол. На этот раз Петра проиграла - около тысячи шиллингов, быстро прикинул я. Она, не дожидаясь, пока стол освободится, уже двигала новые фишки на каре. Для нее все происходило недостаточно быстро. Она нервно покусывала губы в ожидании игры. Ну почему шарик все еще не крутится? Почему задержка? Внезапно она придавила сигарету, пододвинула крупье кучку фишек и дала ему указания. Он кивнул. Взяв оставшиеся фишки и свою миниатюрную сумочку, Петра прошествовала к первому столу. Я вдруг заметил, что она удивительным образом вдруг выросла, стала стройной, с длинными ногами. В брюках я не мог разглядеть ее ног, теперь я видел их. Ей уступили место за первым столом. Но она не стала садиться, а бросила крупье у нижнего края стола фишки и сказала, на что ставить. Он поднял глаза, чтобы запомнить ее лицо, и кивнул ей с улыбкой. В это время за вторым столом запустили шарик. Петра вернулась к нему.
"Deux, noir, pair et manque!"
Она выиграла. Оставив выигрыш на своем месте - крупье сделает за нее ту же игру, - она снова пошла к первому столу.
"Trente-trois, noir, impair et passe!"
И снова она выиграла. Теперь она играла на двух столах одновременно. Она путешествовала туда-сюда, иногда, если спешила или боялась пропустить игру, даже бежала. Ковер скрадывал стук ее высоких каблуков. Она проигрывала и выигрывала, выигрывала и проигрывала.
Из всех игроков, рассказывал мне как-то один старый крупье, самые уязвимые те, кто живет в каком-то страхе. Страхе перед жизнью, перед старостью, потерей благосостояния, в страхе перед болезнью или смертью. Мужчины около пятидесяти и женщины после сорока уязвимы, потому что думают, что стоят на границе способности чувствовать и переживать. В игорном зале всем этим людям присущи схожие мысли: зачем осторожничать? какой смысл в деньгах? для кого их копить? Все равно один конец! На таких игроках и держатся банки. Не на робких туристах или господах, заскакивающих время от времени тайком от супруги, и не на азартных маньяках, которые рискуют тысячами, но и уносят тысячи. Не на них. Только на людях в страхе. Поэтому ни в каком другом веке игорные залы не процветали так, как в нашем.
Я задумался, перед чем Петра Венд испытывала страх, какого рода террор испытывала она на себе, и наблюдал за ней дальше, как она сновала между двумя столами, затаив дыхание, возбужденная, в своего рода уединенном экстазе. Примерно через три четверти часа она собрала свои фишки и направилась в бар. Кажется, дурман прошел. Она осталась при своем: пару тысяч шиллингов проиграла, но обладала еще кучей фишек. Я подошел и сел возле нее за стойку.
- Добрый вечер.
- О! - Она вздрогнула в испуге. Потом ее глаза сузились. - Вы давно здесь?
Я кивнул.
Подошел бармен:
- Что будете пить?
- Бокал шампанского.
- Мне одно виски, - сказал я.
Бармен удалился. Ослепительно белые волосы Петры блестели. Она тихо спросила:
- Вы следили за мной во время игры?
- Да.
Она скрестила свои красивые ноги, туго забила в сигарете табак и сказала еще тише:
- Я тоже следила за вами, господин Голланд.
Я ожидал нечто подобное, это было почти облегчение.
Бармен поставил перед нами бокалы и снова удалился. Из зала доносились выкрики крупье, иногда было слышно, как крутится шарик.
- Где вы за мной следили?
- В доме на Акациеналле, господин Голланд. - Ее голос звучал кротко, она мурлыкала, как кошка, тепло и мягко. - Когда вы… тот предмет вынули из складки.
Я чувствовал запах ее духов. Она сидела, нога на ногу, откинувшись назад, с вызывающим видом. Сумочка с фишками лежала перед ней.
- Я видела, как вы спрятали его в карман.
Я ничего не ответил.
- Вы ведь спрятали его в карман, не так ли?
- Если вы это видели, почему не сообщили комиссару?
Она взяла в рот сигарету. Я дал ей прикурить. Она выдохнула клуб дыма, потом серьезно ответила:
- Я подумала, что это был предмет, существование которого вы хотели сохранить в тайне. Предмет, принадлежащий той женщине, о которой вы говорили.
- Сибилле Лоредо?
- Да, женщине, которую вы любите.
- Поэтому вы промолчали?
- Да, поэтому.
"Trente-quatre, rouge, pair et passe!" - донесся голос крупье из зала.
Я понял, что утаивать что-либо не было никакого смысла.
- Это была сережка. Она принадлежала Сибилле. Я не знаю, как она попала в дом на Акациеналле. Я… я также не знаю, что теперь буду делать. Я вам очень признателен, что вы не выдали меня.
Она отхлебнула глоток.
- У вас есть фотография госпожи Лоредо?
- Да.
"Zéro!"
И оживление в зале.
- Конечно.
Я вынул бумажник и достал фотографию, которую всегда носил с собой. На ней Сибилла была снята на пляже Ваннзе. Она лежала в черном купальнике на песке и смеялась. Мне всегда очень нравилось это фото.
- Вот, пожалуйста, - протянул я фотографию Петре Венд.
- Это… - начала она.
Стакан выпал из ее рук и со звоном разбился. На красном ковре расплылось темное пятно.
- Что случилось?! - бросился к нам бармен.
- Помогите мне, - сказал я. - Даме стало плохо!
8
Кроме нас в баре сидели еще двое мужчин; они бросились мне в глаза сразу, как я вошел. Оба, должно быть, проигрались. Они прислушивались к голосам крупье из зала, точнее к голосу одного из них. Когда я шел к стойке, тот как раз выкрикнул: "Trente-six, rouge, pair et passe!"
На это один из мужчин сказал:
- У меня было двадцать на последней дюжине и десять Transversale pleine.
Другой ответил:
- Черт, а я, идиот, опять поставил на двенадцать, два слева, два справа!
Оба продолжали играть. А так как у них больше не было денег, они могли играть только мысленно, чем они и занимались. В мыслях они ставили фишки, которых больше не имели.
"Vingt-neuf, noir, impair et passe!" - крикнул крупье от первого стола.
- У меня ничего, - сказал один.
- А у меня "лошадка" с десятью шиллингами, - ответил его партнер по странной игре и потер руки.
Сейчас, когда мы с барменом старались привести в чувство Петру, оба мысленных игрока подошли к нам. Один смущенно спросил, не может ли он чем-нибудь помочь, второй в это время поднял с пола упавшую сумочку Петры. Две двадцатишиллинговые фишки выкатились из нее. Продувшийся игрок воспользовался всеобщим замешательством, чтобы их украсть. С отрешенным видом он опустил кусочки искусственной смолы в карман. Он был убежден, что этого никто не заметил. Никто и не заметил, кроме меня, а у меня были другие заботы.
- Я принесу даме коньяк, - сказал бармен.
Воришка высказался, что при обмороках лучше всего "Ферне Бранка", и заспешил в зал.
После первого глотка "Хеннесси", который мы в нее влили, Петра открыла глаза. Она все еще лежала на ковре, я поддерживал ее голову. Как только она пришла в себя, ее зубы застучали по стакану, это звучало ужасно.
- Мне очень жаль. - Она, шатаясь, поднялась и оправила платье, при этом чуть не упав снова.
- Что случилось? - Я крепко держал ее. - Что с вами?
- Волнение от игры, - вежливо пояснил бармен. - Может быть, даме лучше выйти на воздух…
Лицо Петры было совсем белым. Она посмотрела на стойку. Я тоже посмотрел на стойку. Там, куда смотрели мы оба, лежала фотография Сибиллы.
- Пожалуйста, проводите меня в мой номер, - сказала Петра. - Мне нужно с вами поговорить.
Я заплатил за выпивку и вместе с ней двинулся через зал наверх. За первым столом сидел воришка. Он как раз поставил на девятнадцать украденный кружок. Шарик крутился.
"Dix-neuf, rouge, impair et manque!" - возвестил крупье.
Вор выиграл семьсот шиллингов.
Номер Петры был похож на мой. Здесь также был приемник, который передавал музыку. Звучал концерт фа мажор Джорджа Гершвина. Петра выключила радио, села на постель и сказала:
- Теперь я знаю, кто убил Эмилио Тренти…
- Кто?
Она продолжала не двигаясь:
- …и кто так же убил бы меня, если б мог.
- Кто? - спросил я еще раз.
- Женщина, чью фотографию вы мне показали.
- Сибилла? Она кивнула.
Непостижимое становится понятнее, становится переносимее и представимее, как только покидает область невысказанного и облекается в слова, из уст или на бумаге. Кошмар, рассказанный поутру, уже не пугает, он может быть даже смешон.
Мы сидели друг против друга в светлом неуютном номере отеля, Петра на кровати, я - в неудобном кресле, и она сообщала мне, что считает Сибиллу убийцей. Я подумал, что это - не говоря о прочем - страшно, но возможно.
Я спросил:
- Так вы знаете Сибиллу?
- Да, - сказала она, и ее зубы снова застучали.
- Может быть, вы путаете ее с кем-то другим? Фотография не слишком хорошая. Есть люди, очень похожие друг на друга.
- Господин Голланд, у вашей подруги была родинка величиной с шиллинг под левой подмышкой?
- Да.
- Она плохо слышала на правое ухо?
- Да.
- Из-за поврежденной барабанной перепонки?
Я кивнул и подумал, что все, конечно, сплошное недоразумение, и вот-вот все объяснится каким-то безобиднейшим образом.
- И это повреждение, - продолжала между тем Петра своим неестественно спокойным, неестественно чистым голосом, - было результатом удара, который ваша подруга получила еще ребенком?
- Да, - ответил я тяжелым, едва ворочающимся языком, словно был пьян. - Сибилле было двенадцать лет, когда какой-то старик…
- …когда какой-то старик ударил ее на улице.
- Потому что она играла с его собакой.
- Потому что она играла с его собакой.
Мы сказали это одновременно.
Она вздохнула:
- Мне жаль вас, господин Голланд.
- Простите?
- Мне жаль вас, господин Голланд. Вы вызываете у меня сочувствие. Я уверена, что для вас будет тяжелым ударом услышать правду.
- Правду?
- Правду о Виктории.
- Кто такая Виктория?
- Женщина с фотографии.
- Ее зовут Сибилла Лоредо! - прошептал я.
Она покачала головой, сурово и неумолимо, как ангел Господень в день Страшного суда:
- Нет, господин Голланд. Женщину с фотографии зовут не Сибилла Лоредо. Ее зовут Виктория Брунсвик.
9
Теперь мне необходимо преодолеть маленькую трудность в дальнейшем рассказе. Я должен поведать кусочек прошлого, свидетелем которого я не был. Я должен рассказать о двух женщинах - Петре Венд и второй, которую я знал под именем Сибиллы Лоредо, но которую в действительности звали Виктория Брунсвик.
В то время, когда Петра Венд рассказала мне в Зальцбурге, в номере отеля, о своем и Виктории Брунсвик прошлом, у меня еще не было возможности проверить, соответствует ли эта история действительности. С тех пор прошло много дней. Такая возможность у меня появилась.
Я установил, что Петра Венд говорила в ту странную ночь чистую правду. Я нашел свидетеля. И этим свидетелем был не кто иной, как Сибилла Лоредо.
Впрочем, я понимаю, что постоянное использование двух имен - Сибиллы Лоредо и Виктории Брунсвик - может запутать читателя. Поэтому женщину, которая носила оба эти имени, я буду и дальше называть Сибиллой. И так понятно, что это одно и то же лицо. А поскольку сегодня, когда я пишу эти строки, у меня больше нет оснований подвергать сомнению рассказ Петры Венд, я запишу его как реальное событие, от третьего лица.
История, которую я должен здесь изложить, началась апрельским вечером 1944 года в Зеленой гостиной итальянского посольства в Берлине. Шла война. Столица так называемого великого германского рейха только что подверглась англоамериканским воздушным налетам. Битва за Сталинград была проиграна. Сражение за Африку проиграно. Высадка союзников в Нормандии еще предстояла. Голодная, полная страха и отчаяния жизнь теперь протекала в промежутках между воем сирен, фосфоресцирующими ливнями и ковровыми бомбардировками, с Би-би-си, карточками и партийными шпиками.