Под кроватью у меня была спрятана бутылка виски, и еще вторую я запрятал в шкафу. Мне принес их официант, я подкупил его, потому что пить виски мне было запрещено. Но когда я не пил виски, я не мог спать, а когда я не мог спать, появлялась Сибилла. Садилась на мою грудь и не давала мне дышать. Пока я разговаривал с доктором, она тоже была в комнате, я это ясно чувствовал. Я не мог ее видеть. Я больше никогда не смогу увидеть Сибиллу. Только ощущать ее я еще мог. Когда она сядет мне на грудь, я не смогу дышать. Поэтому я подкупил официанта, чтобы он принес мне виски. Виски было сильнее Сибиллы. Если я его пил, она не приходила. Официант снабдил меня еще и льдом, и содовой. Он был малый с понятием, этот Франц. Мне было приятно думать, что у меня есть еще полторы бутылки виски. Кажется, это последнее утешение, которое мне осталось.
- Итак, мне нельзя вставать? - спросил я доктора, полный решимости сразу после его ухода выпить стакан или два, потому что чувствовал, что Сибилла в комнате, я ощущал запах ее кожи, я слышал ее дыхание. Это не имело никакого значения, что Сибилла была мертва. Я все равно слышал ее дыхание. Я все равно ощущал запах ее кожи.
- Пока что категорически запрещаю вам вставать и писать, - сказал, подымаясь, доктор Гюртлер.
Как только он ушел, я встал. Я выпил стакан виски и натянул пижаму. Рану под сердцем тянуло и кололо. Я был еще очень слаб. Возможно, у меня был жар. И тем не менее я сел к окну и вставил лист в пишущую машинку. Сибилла была здесь. Я это чувствовал с особой силой, аромат ее кожи и ее духов душили меня. Я отпил еще глоток. Наконец наступило чудесное облегчение, похожее на то, когда я написал первые слова моего повествования, когда я вспомнил ту ночь, с которой все началось, ту снежную, морозную ночь в Берлине. Я писал почти два часа. Потом прервался.
И вот я сижу здесь и размышляю, хватит ли у меня сил продолжать. Многое произошло за последние два месяца. И произошло со мной. Со мной, который не был готов к этому. Из всех людей - со мной. Что мне делать?
Пот стекает по моему затылку за ворот рубашки, клавиши машинки становятся скользкими. В ушах гул. Губы сухие. Сердце колотится. "Господь хранит любящих" - так говорила Сибилла. Но разве Он сделал это? При каждом вдохе у меня еще болит под сердцем рана, из которой доктор Гюртлер совсем недавно умело и аккуратно извлек стальную пулю калибра 6,65.
Господь хранит любящих…
Внизу, на площади, венские цветочницы предлагают свой товар: фиалки, примулы, подснежники. В Вене очень тепло, тепло для апреля. Какой-то самолет летит над городом в дальние края, я слышу гул его моторов.
Самолет. Какая чушь!
Мне надо писать дальше. Только так я смогу освободиться от того, что случилось. Случилось в течение двух последних месяцев, а началось в закрытом, разделенном на четыре части городе Берлине, в сердце надвое расколотой страны, зимним днем, в пять часов утра, в Груневальде, в квартире дома по улице Лассенштрассе, 119.
3
Дом был очень большой.
Какой-то богатей построил его на рубеже веков, вроде бы это был личный нотариус кайзера Германии. Дом стоял посреди старого парка. Было и озеро, которое зимой покрывалось толстым слоем льда. В хорошую погоду на льду всегда играли дети. Их смех и крики долетали до комнаты Сибиллы.
После Второй мировой войны дом разделили на части. Поставили перегородки, заложили одни входы, прорубили другие - так и образовалось в общей сложности четыре квартиры, в которых поселились жильцы. Это были тихие замкнутые люди: супружеская пара, промышленник со своей подругой, два молодых художника. Соседи встречались только в парке, потому что каждая квартира имела отдельный вход. Никаких строений поблизости не было. Дом с левой стороны выгорел во время войны, и там были только черные заброшенные руины, которые постепенно исчезали под ползучими сорняками. А с правой стороны было озеро.
Я сознательно упоминаю эту уединенность, потому что в развитии событий она сыграла свою роль.
Портье звали Вагнером. Это был маленький блеклый человечек, имеющий большую грузную жену и дочь шестнадцати лет. После скарлатины в острой форме эта дочка стала немой. Мария - так звали девочку - могла издавать только хриплые лающие звуки. И всегда казалось, что она ими вот-вот подавится. Она была русоволоса и хорошо развита.
С год назад она начала гулять с парнями. Иногда она исчезала на целую ночь. Мать приходила в отчаяние. Однажды она сказала мне:
- Парни знают, что Мария ничего не может рассказать.
Мария стояла возле нее и смотрела на меня из-под полуприкрытых век. Кончик ее языка лихорадочно скользил по губам. Потом она издала пару резких высоких звуков и убежала…
- Как тихо, - сказала Сибилла.
Она стояла у окна, когда я вышел из ванной комнаты, теперь она была в пеньюаре. Еще не накрашена.
- Ты благополучно долетишь, - сказала она, глядя куда-то в парк. - Мне кажется, очень холодно.
Она все говорила и говорила. Предложение. Пауза. Еще предложение.
- И гололед. - Ее большие черные глаза избегали меня. - Надеюсь, взлетная полоса чистая.
Я обнял ее за плечи, и она повернулась ко мне.
- Любимая, - сказал я.
Она поцеловала меня в щеку и тихо вздохнула. Я подсунул руку под пеньюар и коснулся ее обнаженного плеча. Она мягко отстранилась.
- Не надо, - сказала она. - Пожалуйста, не надо. Я просто заболеваю, когда ты меня касаешься, но я знаю, что у нас больше нет времени.
- У нас есть время. - Моя рука проскользнула дальше. - Еще немного времени у нас есть.
- Для этого мы слишком взвинчены, - сказала она. - Одевайся, я сварю кофе.
Она пошла на кухню. Я вышел в небольшой холл, который был расположен между двумя комнатами и двери которого выходили на каменную террасу. Я посмотрел на улицу. Фонари еще горели.
Небо было свинцово-серым. Ни дуновения ветерка.
Пока я одевался, Сибилла возилась на кухне. Потом я упаковал свой небогатый гардероб и положил на чемодан пишущую машинку. Теперь, я слышал, Сибилла была в ванной. Я сел возле полки, на которой стояли некоторые из ее книг. У нее было много книг, большей частью на итальянском. Сибилла долго жила в Италии. Теперь она использовала эти книги в профессиональных целях. Она была учительницей итальянского.
Она любила Италию и беспрестанно рассказывала мне об этой стране. Я думаю, что в Италии она была очень счастлива. Она бросила бесчисленное количество монет в фонтан Треви в Риме. Говорят, если сделать это, то обязательно вернешься в Вечный город…
Я снял с полки тоненький томик. Это был критический опус об Анаксимандре из Милета. Сибилла читала нечто подобное? У нее были удивительные книги, которые ей совсем не подходили. Я полистал книжку, слушая, как она чистит зубы, и прочел место, отчеркнутое кем-то карандашом: "Происхождение вещей - бесконечность. Откуда они возникают, туда и приходят с неизбежностью, там приносят друг другу покаяние и получают воздаяние за беззакония свои после конца мироздания".
- Пауль?
Я поднялся. Она стояла передо мной в одних чулках и бюстгальтере - и больше ничего. Я смотрел на ее по-мальчишески сложенное тело, на узкий таз, широкие плечи, маленькие груди со вздернутыми сосками. Она протянула ко мне руки. Теперь я увидел родинку под правой подмышкой. Она была темно-коричневая, величиной с монету в одну марку.
- Что мне надеть? Зеленый или черный костюм?
- Черный, - ответил я. - Он теплее.
- Посмотри на меня, - сказала она. - Посмотри еще раз внимательно, любимый, чтобы не забыл, как я выгляжу.
- Я тебя никогда не забуду. В любой момент я могу закрыть глаза и видеть твое лицо и твое тело, они сразу возникают передо мной отчетливо и ясно.
- У меня так же.
- Потому что мы любим друг друга.
- Сейчас я буду готова. Через десять минут можем садиться завтракать, - сказала она и ушла в спальню.
Я чувствовал себя усталым и опустошенным. Голова болела, руки были холодными.
4
Мы выпили только горячего кофе, оба мы не могли есть. Свежие булочки остались на тарелке, яйца всмятку - в своих стаканчиках. Цветной джем, желтое масло.
- Это бессмысленно, - сказала Сибилла. - Я не могу проглотить ни кусочка.
- Мы психопаты, - поддержал я. - Уже год мы знаем друг друга, и каждый раз, когда пора расставаться, повторяется одна и та же сцена.
Я пошел к телефону и вызвал такси. Сибилла надела свое тяжелое пальто. Когда она поднимала его большой воротник, ее голова совершенно исчезала в нем. Я взял чемодан и направился к двери.
- Дай мне понести твою машинку, - попросила она.
Теперь у нее на голове была шляпка, похожая на колониальный шлем, серая фетровая шляпка. Пальто тоже было серое. С большими карманами. Мы спустились по лестнице и вышли во двор. Был пронизывающий холод, мороз перехватывал дыхание.
- Осторожно, любимая, действительно очень скользко.
Она семенила возле меня на своих высоких каблуках. Мы дошли до ворот и вышли на улицу. Такси еще не было. Мальчишка развозил на велосипеде свежие булочки. Но ему приходилось толкать велосипед - ехать на нем было слишком скользко. Улица блестела, как зеркало. Мальчишка, весь съежившись от холода, развешивал на ручки садовых калиток белые льняные мешочки.
Такси подъехало бесшумно, как корабль по морю. Внезапно нас ослепили его фары. Шофер затормозил и вышел, чтобы уложить мой чемодан.
- В аэропорт, - сказал я.
В такси я сел с трудом - никак не мог поднять ногу с протезом. Культя все еще ныла. Погода менялась. В машине я нащупал руку Сибиллы. Она сняла перчатку и тесно переплела свои пальцы с моими. На заднем сиденье было холодно, пахло бензином и прелой кожей. На поворотах машину заносило.
- Поезжайте медленнее, - сказал я. - Мы не спешим.
Шофер ничего не ответил.
Мы ехали по городу. Продрогшие рабочие стояли на автобусных остановках. Было еще очень тихо. Я смотрел на двух девчушек, которые подпрыгивали, чтобы согреться. Что делают дети в такой час на улице?
Я сказал Сибилле:
- Когда вернешься домой, ляг снова и попытайся заснуть. Прими капли.
Она кивнула. Теперь мы проезжали по большому мосту. Из-под него раздавался визг тормозов. Вдали пускал дым локомотив. Белый столб прорезал темноту и терялся в белесой мгле свинцового неба.
Внезапно с оглушительным свистом над нами пронесся самолет, он шел на посадку. Были видны его зеленые и красные посадочные огни.
- Прибыли, - сказала Сибилла бесцветным тоном.
Шофер подъехал к большой площади перед Центральным аэропортом. Я посмотрел на памятник Воздушному мосту, уходящую ввысь бетонную дугу, которая внезапно обрывалась. Я спросил:
- А много самолетов разбилось во время блокады?
- Несколько, - ответила Сибилла. - Пилотам трудно посадить машину - наш аэропорт расположен посреди города. Самолетам приходится взлетать и приземляться прямо между домами.
Шофер, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг заговорил:
- Однажды мне пришлось увидеть это собственными глазами.
- Крушение?
- Да. - Он повел своим небритым подбородком в сторону руин. - Это случилось вон там. Я тогда здесь работал.
Он говорил не поворачиваясь. Сейчас он осторожно вел машину по зеркально гладкой площади на огни аэропорта.
- Я помогал разгружать самолеты. Ну вот, и однажды вечером, было холодно, как сегодня, садился ами, груженный мукой, понимаете? Ну и взял в коридоре слишком влево - и прямо в дом! Вот это, скажу я вам, было дело! - Его передернуло от воспоминаний. - Шесть трупов, куча раненых. Пока мы что-то смогли сделать, загорелась мука.
- И что, пожар нельзя было потушить?
- Знаете, был такой жар, что обломки самолета раскалились добела! А перед домом стояло дерево, старый каштан. Все в снегу, ну вот, значит, было холодно, как сегодня, наверно, середина января. Так на следующее утро знаете что случилось?
- Что?
Машина затормозила перед входом в аэропорт, навстречу заторопился носильщик.
- Каштан зацвел!
- Не может быть!
- Истинно, вот как я сижу перед вами. - Шофер, повернувшись, важно покивал головой. - А виновата жара. Проклюнулись листочки - и свечи цветков! Это было ужасно! Везде развалины, и кровь, и мука - и посреди всего этого дерьма стоит себе вот такой старый каштан и цветет!
Носильщик распахнул дверцу машины и поздоровался.
- "Панайр ду Бразил", - сказал я. - На Рио. Возьмите чемодан. Машинку я понесу сам.
- Хорошо.
Я обратился к шоферу:
- Если вы остановите счетчик и подождете - дама поедет с вами назад в Груневальд.
Но, прежде чем шофер выразил свое согласие, Сибилла возразила таким тоном, какого я за ней не знал:
- Нет, спасибо, я возьму другое такси или поеду на автобусе.
Я посмотрел на нее. Она отвела свой взгляд. Я пожал плечами и расплатился с разочарованным шофером. Между тем Сибилла ушла вперед. Я нагнал ее у входа в зал ожидания:
- Что случилось?
- Где?
- В такси.
- Ничего. - Она деланно рассмеялась. - Мне не понравился шофер.
- Но его история с каштаном…
- Именно из-за этой истории он мне и несимпатичен!
- Не понимаю, - сказал я, пораженный жесткостью ее приговора.
- Вся история лжива! - Она свела брови, ее ноздри нервно подрагивали. - Этот мужик врет ради понта. Ненавижу таких!
Она остановилась, ее голос взвился. Ничего подобного мне еще не приходилось пережить с ней.
- Листочки и свечи! - продолжала она с негодованием. - Одних листьев ему мало! Вранье сверх всякой меры! На месте смерти возрождается жизнь, и нет конца, и вся эта символическая чепуха! Противно все это! - Губы ее дрожали. - Что умерло, то умерло! И никогда не вернется, ни в каком виде!
- Сибилла! - прикрикнул я, встряхнув ее за плечи.
Она посмотрела на меня совершенно пустым бессмысленным взглядом, как будто приходила в себя после тяжелого сна. Постепенно сознание ее прояснилось, и она смущенно потупила глаза.
- Что с тобой?
- Нервы. - Она отвернулась. - Только нервы. Пойдем!
Она взяла меня за руку и повела в здание аэропорта. При этом она пожимала мои пальцы своими. Я понял, что это означало: больше не надо говорить о ее вспышке.
Холл аэропорта был освещен неоновыми лампами. В его холодном и резком свете все люди казались больными. За длинными стойками различных авиакомпаний работали многочисленные служащие. У девушек от усталости были красные глаза, молодые люди в синих костюмах нервничали.
Я был ошеломлен, увидев огромные толпы людей. Я не ожидал такого наплыва. Просторный холл был полностью забит пассажирами: женщинами, мужчинами, детьми.
- Что здесь творится? - спросил я носильщика.
- Политические беженцы из Восточной зоны, - ответил он. В его голосе звучало презрение. - Летят на Запад.
Он поставил мой чемодан на электрические весы у окошечка Панамериканских воздушных линий и пожал плечами:
- У нас так каждое утро. И говорят, будет еще хуже.
Я оглядел беженцев. Они сидели на своих узлах и чемоданах, плохо одетые, бесправные, павшие духом. Они тихо переговаривались между собой. Женщины носили платки, мужчины крестьянскую одежду. Многие были без галстуков или в косоворотках. Их руки были натруженными, покрасневшими от холода. Заплакал младенец.
- Пятьдесят пфеннигов, - сказал носильщик.
Он откозырял и исчез. Сибилла держала меня под руку. Внезапно я крепко прижал ее к себе, потому что перед моими глазами вдруг встали все беженцы, которых я когда-то видел в Сайгоне, беженцы в Сеуле, беженцы на острове Куэмой. Я постоянно встречал их в аэропортах, сидящих на своих узлах. Мужчин с застывшим и безвольным взором в никуда; матерей, прижимающих к груди своих кричащих детей; древних старух, что-то бормочущих себе под нос, и стариков в инвалидных колясках. И всегда у них на шеях висели таблички, на которых возле имени стояли номера. По этим номерам их и выкликали. По номерам. Не по имени.
"Внимание! - донеслось из репродуктора. - Объявляется посадка на самолет компании "Эр-Франс" на Мюнхен, рейс семь - девяносто шесть. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу два. Женщины с детьми - в первую очередь. Желаем вам приятного полета".
Возникла толчея. Ожидающие хлынули на посадку. Служащие, сцепившись за руки, сдерживали толпу.
- Пропустите же вперед детей! - кричал кто-то. Но его никто не слушал.
И снова за спиной я слышу торопливый бег неумолимого времени…
Я еще крепче прижал к себе Сибиллу. Перед нами служащий из "Пан-Америкен" разбирался с восточным беженцем. Я встал за ним. Мужчина держал в руках старую шляпу. Несмотря на мороз, он был без пальто, в ветхой косоворотке. Мужчина был бледен и небрит. Он говорил на саксонском диалекте. Это был простой человек, который никак не мог понять, в чем загвоздка.
- Господин пилот, - униженно просил он клерка. - Пожалуйста, поймите меня правильно. Мы из Дрездена. Моя жена, двое детей и кошка.
Только теперь я заметил его кошку. Она лежала под покрывальцем в небольшой корзинке, которая стояла на стойке. Эта была толстая рыжая кошка, которая выглядела очень сонной.
- Из Дрездена, господин пилот.
- Я не пилот, - отвечал служащий, мужчина холерического типа с намечающейся лысиной. - К сожалению, ничем не могу вам помочь.
- Господин… простите, как вас зовут?
- Клэр.
- Господин Клэр, поймите, кошка вместе с нами покинула Дрезден. Это очень далеко, от Дрездена досюда. Мы провели в дороге три дня. Мы тайно прибыли в Западный сектор. Нам нельзя обратно.
- Господин Кафанке, мне известно все это. Я…
- Мы признаны политическими беженцами. Мы все были на Куно-Фишер-штрассе. И кошка. У нас у всех оформлены бумаги!
- У кошки нет.
- Но она же с нами из Дрездена, господин! Мы подмешали ей в корм бром, чтобы она была спокойной! Господин Клэр, что же нам делать? Мы не можем бросить животное в Берлине!
"Внимание! Объявляется спецрейс компании "Бритиш юэропиен эйрвейз" на Ганновер и Гамбург. Номер рейса три - двадцать два. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу три. Желаем вам приятного полета!"
- Господин Кафанке, поймите же наконец. С животными не разрешается. На это есть предписание. Посмотрите, какая уже за вами образовалась очередь, все спешат.
Мужчина из Дрездена кротко глянул на стоящих за ним людей и, согнувшись, как русский почтмейстер перед генералом царской армии, сказал:
- Прошу прощения, господа, не сердитесь, речь идет о моей кошке. Простите за задержку!
Все молчали. Некоторые кивнули.