12
Выла сирена.
Я чувствовал, что лежу на чем-то узком и твердом, которое беспрестанно покачивается. Я открыл глаза. Человек в белом сидел возле меня и набирал шприц из какой-то ампулы. Я лежал в машине "скорой помощи", которая в бешеном темпе мчалась по улицам Вены. Красный свет с крыши машины, короткими вспышками через окошко, скользил по моему лицу.
- Где…
- Не разговаривать! - приказал человек в белом.
Вторые носилки были пусты.
- Сибилла, - прошептал я, - она…
- Не разговаривать, - сказал человек в белом и воткнул мне в руку иглу. Все потемнело, и я снова начал падать.
13
Это было девятнадцатого марта в двадцать часов сорок пять минут.
В двадцать часов пятьдесят три минуты в Общей больнице было поднято на ноги кардиоотделение, и меня прооперировали. Долгое время я был без сознания. Полицейских пустили только к вечеру двадцать первого марта.
Они задали мне кучу вопросов, после того как сообщили, что Сибилла умерла. Ей врачи не могли помочь. Она выстрелила себе прямо в сердце. Полицейские сообщили, что тело находится в морге Института судебной медицины и пока не может быть выдано для погребения. Но в чемодане Сибиллы нашли признание, написанное ее рукой, в котором она обвиняет себя в убийстве Эмилио Тренти.
Сибилла застрелилась.
- Уйдите, - сказал я полицейским.
Но они остались и пообещали мне в перспективе расследование и, возможно, обвинение в содействии побегу. Петра Венд была арестована и находилась в камере предварительного заключения. Ее раскололи, и она созналась в попытке шантажа. Кредиторы подали на нее в суд.
- Пожалуйста, уйдите, - сказал я полицейским.
Но они остались и заявили, что уже уведомили учреждение, в котором я служу, и изъяли мой паспорт и что возле дверей палаты будет круглосуточно дежурить их сотрудник, чтобы я не попытался бежать.
Потом пришел врач и настоял, чтобы они оставили меня в покое. Уходя, они пообещали, что еще вернутся. Врач сделал мне инъекцию, и я провалился в глубокий сон, и во сне я снова был с Сибиллой.
Вот то, что я видел во сне.
Бар Роберта Фридмана был в этот вечер совершенно пуст. И его самого тоже не было. За стойкой вместо барменши стоял пожилой господин. Когда я подошел, он склонился в поклоне. На нем был смокинг.
Сибилла ждала меня на нашем конце стойки и, после того как я ее поцеловал, познакомила с господином в смокинге.
- Это господин Голланд, - представила она меня. - А это господин Бог.
- Думаю, вы предпочитаете виски, - сказал господин Бог, пододвигая мне стакан.
- Спасибо, - поблагодарил я.
Сибилла погладила меня по руке:
- Ты сильно намаялся, любимый?
- В Рио такие толпы, - ответил я. - Просто невозможно было пробиться. Особенно ужасно на пляже Копакабана.
- Знакомая местность, - вставил господин Бог.
- Я очень сожалею, что тебе пришлось ждать, - сказал я Сибилле.
Пианист постарел, но играл все тот же "Се си бон".
- Ничего страшного, - ответила Сибилла. - Мы тут пока мило беседовали, правда, господин Бог?
- Ваше виски за мой счет, - сказал тот и кивнул: - Да, я беседовал с Сибиллой.
Теперь он говорил голосом Роберта Фридмана, и его лицо вдруг стало лицом старого еврея, добрым и грустным, с большими мешками под глазами.
- Мы с Сибиллой, знаете ли, господин Голланд, старые знакомые. Мы многое пережили вместе.
- Мне она о Вас тоже много рассказывала, - сказал я. - Только я думал, что Вас на самом деле нет…
- Иногда меня и нет, - вежливо ответил он. - Вот, например, с девятьсот тридцать третьего по девятьсот сорок пятый меня не было в Германии.
Сибилла сказала:
- Мы уже все обсудили, любимый. Господин Бог считает, что теперь все будет хорошо.
- Мы получим наши паспорта? - взволнованно спросил я, потому что вдруг вспомнил, что господин Бог именно тот человек, который должен выдать нам новые паспорта с разрешением на жительство.
- Конечно, - успокоил он. - После того как Сибилла застрелилась, нет никаких препятствий для разрешения на жительство. Осталась одна мелочь… - Он открыл свою авторучку. - В вашем паспорте не хватает одной записи… подождите-ка… вот…
Он надел толстые роговые очки и внимательно посмотрел на меня:
- Где вы умерли?
- Сто шестьдесят миль восточнее Рио-де-Жанейро, - ответил я.
- Благодарю вас, - сказал господин Бог. - Этого достаточно.
Он внес данные в мой паспорт и передал его мне.
Это был совершенно новый, роскошный паспорт.
Господин Бог сказал с улыбкой:
- На этот раз я его сам изготовил. На старого Франца в последнее время совсем нельзя положиться, а я не хочу, чтобы у вас были трудности.
- Мы все состаримся, - сказала Сибилла.
А потом мы пили за здоровье друг друга, и я думал: какой все-таки замечательный друг Роберт, старый Роберт Фридман с Курфюрстендамм в Берлине.
- А как твоя рана?
- Великолепно, - сказала Сибилла. - Хочешь посмотреть?
Она спустила с левого плеча платье и обнажила маленькую крепкую грудь. Под соском я увидел крошечное красное пятнышко.
- И это все? - спросил я.
- Да, - сказала Сибилла, - это все.
14
В Общей больнице я пролежал четыре недели.
Все четыре недели перед моей дверью сидел полицейский, а следователи из отдела убийств посещали меня снова и снова. Правда, они стали дружелюбнее. Я тоже стал дружелюбнее. В конце концов, это их профессия - задавать мне вопросы. Через пять дней после того, как Сибилла застрелилась, ее тело было выдано для погребения. Меня спросили, не хочу ли я похоронить ее на Центральном кладбище и готов ли оплатить расходы по погребению.
- Сожгите ее, - сказал я. Сибилла мне как-то сказала, что хотела бы, чтобы ее сожгли.
Итак, они отправили тело в крематорий. И, так как у Сибиллы не было родных и близких, а сам я не мог присутствовать на церемонии, они сожгли Сибиллу в ночь на двадцать четвертое марта, около двух часов. В эти дни крематорий был чрезвычайно загружен работой, и они были рады сделать дело, как в случае с Сибиллой, в неурочное время.
На следующий день я получил счет и извещение, что урна с прахом находится в северном зале, ячейка номер DL 7659/1956.
Из Общей больницы меня выписали с предупреждением, что если я в ближайшие два месяца не буду соблюдать постельный режим и меры крайней предосторожности, то я - покойник. Я вернулся в отель "Амбассадор", в номер на четвертом этаже, с красными обоями и выложенной зеленым кафелем ванной. Здесь меня регулярно посещал доктор Гюртлер, пока не оставил свою практику и не переехал в детскую больницу во Флоридсдорфе. Здесь, в отеле "Амбассадор", седьмого апреля я начал записывать свою историю. Внизу цветочницы предлагали фиалки, примулы и крокусы, и в Вене было уже очень тепло. Очень тепло для апреля… Два месяца пребывания превратились в четыре… Следствие по уголовному делу против Петры Венд и меня затянулось. Полиция держала меня под своего рода домашним арестом, покидать город мне запрещалось. Мое агентство во Франкфурте предоставило мне отпуск. Отъезд в Бразилию был отсрочен. Сотрудники прислали мне денег и адвоката, они были очень щедры. Но даже адвокат не мог ускорить работу ведомства. Я должен был ждать.
Моя рана хорошо заживала, и я писал не останавливаясь. Лето выдалось дождливым, было много гроз. Такие прекрасные дни, как весной, больше не вернулись.
Я регулярно пил в эти четыре месяца, а на ночь принимал снотворное. Спал я много и беспокойно. Сибилла мне больше никогда не снилась. Должно быть потому, что дни напролет я занимался ею. Семнадцатого июля меня посетил молодой человек в роговых очках. Он представился Альфредом Петером, у него было умное лицо и хорошие манеры добропорядочного венского буржуа из квартала респектабельных вилл.
- Господин Голланд, я работаю в венском книжном издательстве. - Он назвал имя. - Я слышал, что в настоящий момент вы работаете над романом, который… который описывает пережитое вами за последнее время.
- Где вы это слышали? - спросил я.
- Оберкельнер Франц рассказал мне, я иногда обедаю здесь, в отеле. Он меня знает.
- Ага, - сказал я.
- Я интересуюсь вашей рукописью. Если она закончена, не могли бы дать мне ее на прочтение?
- Я не уверен, хочу ли я вообще ее публиковать.
- Но когда вы начинали писать…
- Это было совсем другое. Тогда я был совсем плох, а теперь дело идет на поправку. Я не могу вам гарантировать, что допишу книгу до конца.
- Вы написали больше половины?
- Две трети.
- В таком случае обязательно допишете, - заверил меня господин Петер. - А когда она будет закончена, пришлите ее мне.
В день, когда он посетил меня, шел дождь. Я проводил его вниз и пошел в музыкальный магазин на Кертнер-штрассе. Здесь были кабинки, в которых можно было прослушивать пластинки. Я подумал, что было бы здорово приобрести проигрыватель. В магазине я выбрал аппарат, и в уютной кабинке поставил второй концерт Рахманинова.
Я курил и пытался думать о Сибилле. Я положил перед собой ее фотографию и смотрел на стройное тело в купальном костюме, на искрящиеся глаза и на большой смеющийся рот. Но и фортепьянный концерт не помог, я видел маленькую металлическую ячейку на Центральном кладбище. Единственное, что помогало, было только виски. Я покинул кабинку.
Продавщице я сказал:
- Вы не слишком рассердитесь, если я не буду покупать этот проигрыватель?
- Разумеется, нет. - Но она поджала губы. - Вы думали, это будет иначе?
- Да, - ответил я. - Извините меня.
15
Судебное заседание по делу Петры Венд и моему состоялось четвертого июля 1956 года в малом зале Венского окружного суда. Слушание дела заняло один день. Против меня было выдвинуто единственное обвинение в попытке махинации с паспортом. Я не хотел называть имя фальсификатора, и меня приговорили к шести месяцам условно. Этим ограничились потому, что я был иностранцем и у меня был хороший адвокат.
Петра Венд за грубый шантаж, вымогательство, за нарушение неприкосновенности жилища и мошенничество с векселями по совокупности была приговорена к полутора годам тюрьмы общего режима. На ней был строгий английский костюм серого цвета. Во время вынесения приговора она была совершенно спокойна и уравновешенна. На слушании присутствовали некоторые из ее кредиторов, которые мрачно и неодобрительно взирали на нее.
- Хотят ли подсудимые что-нибудь добавить? - провозгласил председатель суда.
Я отрицательно покачал головой.
Петра кивнула.
- Пожалуйста, госпожа Венд!
- Это касается господина Голланда… - Петра впервые за этот день бросила на меня взгляд.
В зале было очень душно. Над городом собрались грозовые облака, мне было плохо и кружилась голова. Петра Венд сказала:
- Простите за то, что я сделала, господин Голланд!
Я промолчал.
- Мне очень жаль… - Она умолкла.
Я вспомнил одно выражение, которое когда-то где-то вычитал: "Уныние и забота - корни всех злых дел".
Я сказал:
- Мы все виноваты, Петра.
- Так вы прощаете меня?
Во время нашего разговора нас снимали. Я подумал, что мне абсолютно безразлично, прощу я ее или нет, что это не имеет никакого значения, и поэтому я сказал:
- Да, я прощаю вас.
- Заседание закрыто! - возвестил судья. - Обвиняемый Голланд в зале суда освобождается из-под стражи.
Потом они провели мимо меня под стражей Петру Венд, и она еще раз кивнула мне. Внезапно мне показалось, что она чувствует себя умиротворенной и счастливой. Заботы о ее ребенке взяло на себя государство, с кредиторами все уладится, и ей предстоят полтора года покоя и мира. На самом деле ее защитил Бог. Он оградил ее от забот и уныния, потому что они - корень всякого злого дела. "Что за ерунда, - думал я, выходя из зала, - что за ерунда…"
- Господин Голланд…
Передо мной стоял доктор Гюртлер, врач, который меня оперировал:
- Поздравляю!
- Вы были на суде?
- Да, все слушание. - Он улыбался. Выглядел он намного моложе, загорелый и уверенный в себе. - Я специально приехал в город сегодня, господин Голланд. В отношении здоровья вы уже в полном порядке, да? Я хотел пригласить вас навестить меня в нашей больнице.
- С удовольствием, - ответил я.
- Сейчас у вас есть время?
Я заколебался.
- Я отвезу вас и привезу обратно в отель, господин Голланд. Я на машине.
Мне не на что было сослаться, так что я согласно кивнул.
Когда мы въехали на мост через Дунай, разразилась гроза. Начался такой ливень, что мы были вынуждены остановиться. В одночасье все потемнело. Сверкали молнии, и непрерывно гремел гром. Поднялся порывистый ветер. Гроза прошла быстро. Через десять минут уже снова просветлело. Ливень перешел в редкий затяжной дождь. Мы двинулись дальше.
Здание детской больницы было расположено на бесконечно длинной пригородной улице, у реки, между складами и фабричными корпусами - уродливое строение из красного кирпича, возведенное на рубеже веков. Интерьеры соответствовали фасадам, но были очень чистыми. Полы коридоров выложены желтой продолговатой плиткой.
Дети, которые встречались нам, вежливо здоровались, но выглядели очень худыми и бледными.
- У меня, естественно, была причина пригласить вас сюда, - сказал доктор Гюртлер, проходя вперед. - Вполне определенная причина. И я не случайно пригласил вас именно сегодня.
Он открыл белую дверь. В помещении стояли три кровати, но только одна из них была занята. На ней мирно спала девочка лет десяти. Возраст девочки определить было сложно, потому что у нее на глазах была черная повязка, которая закрывала пол-лица.
- Присаживайтесь, - предложил доктор Гюртлер, не понижая голоса.
- Но малышка…
- Она нас не слышит. Ей сделали укол морфия, и она проспит до завтрашнего утра. Когда она придет в себя, то будет уже в самолете.
- В самолете? - удивился я.
На тумбочке возле кровати сидел коричневый мишка с высунутым языком. Девочка крепко держала его за левую лапу. У нее были каштановые волосы и, как я прочитал на карточке над кроватью, звали ее Ангелика Райнер. Там было еще что-то мелко написано, но я не разобрал что.
- Завтра Ангелика полетит в Нью-Йорк. У нее внутриглазная злокачественная опухоль, которую здесь мы не можем удалить.
- Но Нью-Йорк - это не слишком дорогостояще?
- Невероятно, господин Голланд! - Казалось, этот разговор доставляет ему удовольствие, он усмехнулся и начал протирать свои очки. - Страшно дорого! Но там оперирует крупный специалист, который берется за случаи, подобные этому. Доктор Хиггинс! И еще Ангелику будет сопровождать один взрослый - это, как говорится, будет стоить целое состояние. Ровно восемьдесят тысяч шиллингов. Кстати сказать, мать Ангелики умерла. Отец работает в Винтерхафен.
- И чем он там занимается?
- Помогает разгружать грузовые суда, когда те приходят. Когда не приходят - ничем.
Я сказал:
- Понимаю, история как раз для меня.
- Вы же репортер. Однажды вы мне сказали, что вас интересуют только истории.
- Так и есть. Только истории и факты.
- Тогда слушайте. - Он снова водрузил очки на свои близорукие глаза и потер руки. - С полгода назад отец привел девочку к нам. Левый глаз был уже сильно поражен, правый несколько меньше. Помутнение хрусталика, нарушение зрения, головные боли, потеря чувства равновесия и так далее, и так далее.
Спящее дитя протяжно вздохнуло и пошевелилось.
- Мы оперировали, но безрезультатно. Раз. Еще раз. Потом установили: с нашими методами мы бессильны. В Европе вообще нет никого, кто смог бы ей помочь. Да, забыл упомянуть, что отец очень любит малышку. Гораздо больше, чем обычно отцы любят своих дочерей. У него это… ну, одержимость, что ли. - Теперь он старательно избегал моего взгляда. - Это, знаете ли, необычайно сильная связь между отцом и дочерью.
Я начал понимать, к чему он клонит, и ощутил дурной привкус во рту. За окном дождь прекратился.
- Мы сказали отцу правду, - продолжал доктор Гюртлер. - И что вопрос еще в деньгах, и что такую большую сумму мы не можем ей дать. Возможно, мы смогли бы ее собрать, но не так быстро. А девочке нужна срочная операция, если визит к доктору Хиггинсу вообще еще имеет смысл.
Я уже пожалел, что приехал сюда. Мог бы и предположить, что меня здесь ожидает. Мне больше не хотелось выслушивать подобные истории. Они страшно раздражали меня, настолько, что я едва мог себя сдерживать. Но сдерживать себя было необходимо, как-никак доктор Гюртлер был тем человеком, которому я обязан жизнью. Хорошим человеком, который старался мне помочь.
- А потом произошло известное чудо, - сказал я, чтобы хоть как-то приблизить развязку.
- Да, господин Голланд. Как-то в отеле "Амбассадор" мы говорили о Боге, помните?..
Ну наконец-то!
- И вы были о нем не слишком высокого мнения.
- Да.
- А еще мы говорили о любви. Ее вы тоже не слишком ценили. Я тогда сказал вам, что Бог хранит…
Я оборвал его:
- Незачем продолжать. Я прекрасно помню, что вы тогда говорили.
- Господин Голланд, отец этой малышки так же мало верит в Бога, как и вы. Он активный и преданный член социал-демократической партии. Так что он не отправился в церковь молиться, а заполнил билет футбольной лотереи.
- И, конечно, выиграл, - закончил я.
Ангелика отпустила лапу мишки и перевернулась на другой бок.
- Нет, - покачал головой доктор.
- Что?
- Он, естественно, не выиграл. Вы кого-нибудь знаете, кто бы выиграл в лотерею?
- Тогда что же?
- Об этой истории написали в газете. Множество людей узнало, что Ангелике нужна помощь. Позвонили из одной американской авиакомпании. Они презентовали Ангелике и ее отцу два билета до Нью-Йорка и обратно. - Он чуть слышно добавил: - Пути Господни неисповедимы, чтобы хранить любящих.
- Вы хотели сказать, что эта американская авиакомпания знает многие пути.
- Нет, я говорю о Боге, - ответил он так же тихо. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, господин Голланд.
Я отвернулся от него и стал смотреть в окно.
- Чудесная история, - сказал я. - Надеюсь, что доктор Хиггинс спасет вашу пациентку. Да нет, я в этом просто уверен.
- Да?
- Да. Это же ваш аргумент, что отец и дочь любят друг друга.
- Любовь бывает разного рода, господин Голланд. И ваша любовь к женщине, которая умерла, только одна из многих. Она такого рода, что…
- Я не намерен обсуждать, какого рода была моя любовь.
Он встал и положил руку мне на плечо.
- Ваша беда в том, что вы верили больше, чем все мы…
Я взялся за свою шляпу.
- …И вы больше, чем все мы, полагались на него. Теперь вы на него рассержены.
- Господин доктор, - сказал я, - если вас не затруднит, я хотел бы вернуться в отель. Мне еще нужно собраться и написать пару писем.