- Подождите, господин Голланд, это еще не все, что сказали полицейские. Они еще сказали, что хотели бы знать, есть ли у меня политическое сознание. Представляете себе?! Таким заявлением человека вообще можно в гроб вогнать!
- И что вы на это ответили?
- А что бы вы ответили на это, господин Голланд?
- Я репортер, госпожа Хегль. Мне просто так подобных вопросов вообще не задают.
- Вам хорошо, господин Голланд! Я, конечно, ответила, что оно у меня есть. На это полицейские сказали, что я должна пускать только те программы, которые отвечают моему политическому сознанию.
- И вы это исполняете?
- Разумеется! - Госпожа Хегль глубоко вздохнула. - Я и моя сестра. Мы целыми днями сидим в магазине с пальцем на выключателе. Неделю она, неделю я. На прошлой неделе была моя очередь. Теперь я в отпуске.
- Отпуск в Берлине?!
- Ах, - воскликнула она, - это такой удивительно спокойный мирный город!
- Спокойнее, чем Хоф в Баварии?
- Никакого сравнения, господин Голланд! - Госпожа Хегль снова вздохнула. - Завтра с утра опять начнется эта мука, и мучиться снова мне! Знаете, иногда я думаю, что эти люди с "Эрнста Тельмана" просто хотят свести нас с ума. Еще никогда программы не менялись с такой скоростью, как у них!
Госпожа Хегль погрузилась в мрачное молчание. Видно, коньяк разобрал ее. Она заснула и проснулась только над Фульдой, когда самолет совершал поворот, выводящий из советского коридора в воздушное пространство Федеративной Республики Германии, и снова заснула, и снова проснулась, когда мы кружили над Мюнхеном. Было десять минут четвертого. Я спросил, почему мы не приземляемся.
- Только что прибыл из Кельна карнавальный король. Взлетную полосу блокировали участники карнавала, - объяснила мне стюардесса.
Когда около половины четвертого я выбрался из самолета, карнавальная компания из Кельна все еще была здесь. На них были кивера и шлемы, красные куртки с золотыми позументами, облегающие белые брюки. Все они были обуты в сапоги, у многих поблескивали на боку сабли. Какой-то рабочий из наземной команды комментировал происходящее, хотя его об этом никто не просил:
- Вон те господа в красных жилетах - из кельнской шутовской свиты. Это лейб-гвардия. Дамы в белом - девственницы из свиты Его Глупейшества. Девушка в красных сапогах, которая танцует, - это функенмарихен.
Роскошная блондинка и впрямь вскинула ноги. Мелькнули белые кружевные трусики и розовые ляжки. Функенмарихен вертела в воздухе белый жезл.
Вроде бы танец в честь мюнхенской карнавальной королевской четы, которая стояла здесь же, напротив, со своей не менее пестрой свитой, заканчивался. Мюнхенский карнавальный король был красный и толстый и смахивал на сына мясника. Королева, наоборот, была бледной и тощей.
- Она из семьи богатейших баварских владельцев гастрономов, - вещал непрошеный комментатор из наземной команды.
Через площадку было невозможно пробиться, пока шла приветственная церемония. Госпожа Хегль стояла возле меня. Пару раз она беспомощно произнесла: "Боже мой, Боже мой!" - и снова смотрела на представление.
Здесь были фоторепортеры и корреспонденты из "Новостей дня". Жужжали камеры. Прибывший с кельнцами духовой оркестр заиграл "Зачем на Рейне так прекрасно". Со звуками этой песенки все участники, взявшись друг за друга, начали ритмично раскачиваться. Функенмарихен все еще вскидывала ноги.
Как только песня кончилась, кавалеры из кельнской королевской гвардии встали на одно колено и шумно захлопали по своим роскошным задницам и при этом орали на своем непонятном кельнском явно двусмысленные куплеты, которые все равно вызывали дикий хохот.
Госпожа Хегль посмотрела на меня, потом снова повернулась туда.
Я думал о том, что я репортер, и меня ничего не задевает, что мое дело только информировать, без страха, без страсти, без сочувствия. Я думал, что от меня никто не должен ожидать ни отвращения, ни ревности, потому что я только репортер. Я думал о Сибилле…
Теперь карнавальные королевы обоих городов обнимались и целовались. Карнавальные короли жали друг другу руку.
Тот, что из Кельна, носил позолоченные очки, на его гладком лице виднелись шрамы. У мюнхенского были по-военному коротко стриженные русые волосы, и, кланяясь, он щелкал каблуками.
- Страшно богатые люди эти господа, - рассказывал тип из наземной команды. В его голосе звучало удивление.
Между тем баварцы под аплодисменты толпы выволокли громадную пушку, стреляющую связками вареных телячьих колбасок, и огромный бочонок пива. Грянула новая песня.
Теперь пели мюнхенцы - "Там внизу на берегу Изара".
- Боже! - потерянно пробормотала госпожа Хегль.
Вся компания подняла огромные глиняные кружки, полные баварского пива. Карнавальные короли осушили свои залпом. Их губы были в пене. Ликующе они потрясали своими пустыми кружками перед жужжащими камерами операторов из "Новостей дня". Они стояли там рука об руку, с пурпурно-красными лицами, единые и непобедимые. Настал черед колбасок.
- По телевизору, - чуть слышно сказала госпожа Хегль, - во время праздника на верфи имени товарища Пика, там тоже были униформы. И флаги. И транспаранты. И разинутые рты. И рев.
Я только репортер. Для меня представляет интерес все, что относится к разряду новостей. Происходящее здесь было поэтому мне интересно.
- Мне страшно, господин Голланд!
Я посмотрел на нее с удивлением.
- По воскресеньям я хожу в церковь, - объясняла она тихим голосом, пока вся карнавальная компания отхлопывала по попке юной дамы из Кельна, - и на прошлой неделе наш пастор читал одно место из Откровения Иоанна, оно постоянно приходит мне на ум.
- Что за место?
- "Если не одумаетесь, все погибнете", - ответила госпожа Хегль из баварского города Хофа.
Я попрощался с ней и через толпу слегка подвыпивших гостей из Кельна направился к зданию аэропорта. На моем пути оказались двое из Индии, мужчина и женщина, которые смотрели на происходящее с неподвижными лицами.
Женщина тихо спросила:
- Have you ever seen anything like this?
Мужчина серьезно ответил:
- It's their way to enjoy themselves.
Я вошел в спокойное здание аэропорта Мюнхен-Рием и направился к окошечку "Эр-Франс". Здесь меня знали. Я положил записку с именами пяти итальянцев перед приветливой стюардессой и попросил выяснить, не вылетали ли эти пассажиры рейсами "Эр-Франс" или других компаний за последнее время.
- Обождите пока в ресторане, господин Голланд. Это займет около получаса, надо проверить списки.
Это заняло целый час. Через громкоговоритель меня снова вызвали к стойке компании. Стюардесса сказала:
- Четверо из пяти господ отбыли назад в Рим. Пятого мы не смогли обнаружить ни в наших списках, ни в списках KLM, SAS, РАА, BEA или SABENA. Это господин…
- Карло Дзампа, - поспешно закончил я.
Стюардесса удивленно взглянула на меня:
- Почему? Вовсе нет.
- Карло Дзампа тоже отбыл в Рим?
- Да, десятого февраля в восемнадцать тридцать рейсом один - двадцать девять компании "Пан-Америкен эйрлайнз".
- А как имя того, кого вы не нашли в списках?
Стюардесса ответила:
- Его зовут Эмилио Тренти.
19
Я взял такси и поехал в отель.
Еще из Берлина я забронировал номер в "Четырех временах года" и сообщил свой новый адрес в наше Центральное бюро во Франкфурте.
По дороге в город мне встречалось множество людей в масках и причудливых костюмах, которые спешили на зрелища. Мюнхен праздновал карнавал.
Мой номер находился на пятом этаже. Я принял горячую ванну, потом спустился в холл, сел в уголок, закрыл глаза и стал обдумывать ситуацию. Четверо из пяти человек, которых я разыскивал, уже покинули Германию. Пятого не нашли. Этот пятый не был тем, кто в Берлине, в кондитерской Вагензайля, спрашивал имя Сибиллы. Этот Карло Дзампа вернулся в Рим. А вот Эмилио Тренти не улетел с остальными. Что бы это значило? Почему он задержался?
Может быть, это не значило ничего. Может быть, у него были еще дела в Германии, а может, он давным-давно в Италии, только уехал поездом или автомобилем. Возможно поездом или автомобилем, но в какой-то другой город Германии. Или в какую-то другую страну. А возможно, он был еще в Мюнхене, возможно даже здесь, в отеле "Четыре времени года".
Я отдал должное комиссару Хельвигу. Действительно, совершенно невозможно отработать каждый след. Что мне теперь делать? Ехать в полицию и просить проверить списки регистрации? На поиск уйдет не один день - только в одном Мюнхене. И это в том случае, если Эмилио Тренти зарегистрировался, а не просто проехал дальше. По трезвому размышлению я понял: даже если мне удастся найти этого Эмилио Тренти, шанс девяносто из ста, что он никак не замешан в похищении Сибиллы. Я вдруг подумал, что лучше бы мне остаться в Берлине! Там хоть у меня были Роберт и квартира. Здесь никого и ничего…
- Господин Голланд?
- Да, в чем дело? - Я открыл глаза. Передо мной стоял посыльный.
- Вас к телефону. Междугородний звонок из Франкфурта. Кабина три.
- Меня?
Он кивнул и показал рукой:
- Туда, вниз, пожалуйста!
Я прошел в обитую кабину, в которой пахло валерьянкой. Послышался голос нашей телефонистки из агентства:
- Минуточку, господин Голланд, соединяю вас с господином Калмаром.
Сразу за этим раздался его голос:
- Пауль?
- Да, что случилось?
- Хорошо, что ты уже в отеле. Я думал, ты прибудешь вечерним рейсом. У нас для тебя новость.
Я приоткрыл дверь кабины, запах валерьянки почти задушил меня.
- Тебе знаком некий Эмилио Тренти?
Я прислонился к обитой стенке и с силой рванул воротник:
- И что он?
- Он звонил сюда. Два часа назад. Он сказал, что завтра непременно должен встретиться с тобой.
Я молчал. Мне сдавило горло, я боялся, что, если заговорю, мне не хватит воздуха. Сибилла, подумал я. О Сибилла!
- Он сказал, что мы обязательно должны найти тебя и сообщить, что завтра в четыре вечера ты должен быть у него.
- Где?
- В Зальцбурге.
- Где?!
- В Зальцбурге. Это город в Австрии. По адресу…
- Подожди минутку!
Дрожащими пальцами я взял лежащий передо мной карандаш и стал писать адрес, который диктовал Калмар:
- Зальцбург-Парш, Акациеналле, три. Записал?
- Да.
- Он сказал, что Парш - это пригород Зальцбурга.
- Телефон?
- Там нет телефона. Он сказал, что приезжать туда раньше нет смысла, он будет там только завтра в это время. Надеюсь, ты понимаешь, о чем речь?
- Не слишком. А он объяснил, по какому поводу?
- Да, Пауль.
Ну почему здесь так пахло валерьянкой?! Как эта валерьянка попала в кабину? Мерзкий запах!
- По какому?
- Он сказал, что по поводу Сибиллы Лоредо.
Часть II
1
Уже три недели, как я живу в отеле "Амбассадор", точнее, двадцать два дня. Воздух в Вене потеплел, люди сидят в открытых кафе, а на солнце даже жарко. Все говорят, что и лето в этом году будет ранним.
Сегодня перед обедом со мной распрощался доктор Гюртлер. Для меня это было совершенно неожиданно. Он обследовал меня в очередной раз, как обычно это делал в истекшие три недели, и сказал, что скоро я буду в полном порядке.
- Мы видимся с вами в последний раз, - вдруг огорошил он меня, сложив свои инструменты и направляясь в ванную мыть руки.
Я прошел за ним.
- Завтра вместо меня будет мой коллега, можно даже сказать друг, - доктор Дойч. Он выдающийся специалист. Я просил его обратить на вас особое внимание.
- А вы?
Он, вытирая руки, с улыбкой посмотрел на меня:
- Я больше не практикую в первом округе. Я ухожу.
- Уходите? Но почему? - воскликнул я.
И получил странный ответ:
- Потому что я не могу дальше так жить.
- Простите, я не подумал, что у вас могут быть личные причины.
Он, возвращаясь со мной в гостиную, покачал своей большой седой головой:
- Ничего страшного. Не знаю, как вы, господин Голланд, но я уже несколько лет не чувствую в душе покоя.
Я смотрел на него и молчал. Внизу, на улице цветочницы все еще предлагали свой товар:
"Примулы, - пели они, - нарциссы, свежие фиалки, пять шиллингов за букетик, покупайте, господа!"
Доктор Гюртлер покусал губу, разглядывая ковер у себя под ногами, и хрипло сказал:
- Ни один человек не может жить без веры во что-то.
Я молчал.
- Звучит смешно - да? Когда прагматичный естествоиспытатель вроде меня утверждает нечто подобное?
- Вовсе нет, - смутился я.
- Да знаю я, как это звучит.
Мы стояли друг против друга в гостиной моих золотисто-красных с белым апартаментов и старались не смотреть друг на друга, как если бы он доверительно сообщил мне, что я болен гонореей. Странно, мы смутились оба, подумал я, а он всего лишь констатировал, что каждый человек должен во что-то верить…
"Фиалки, - пели цветочницы внизу, - прекрасные свежие фиалки, пять шиллингов за букетик…"
Я спросил:
- А вы нашли, во что верить, доктор?
Старый врач поднял, словно просыпаясь, голову:
- Хорошо, я скажу вам. Вы - журналист. Может быть, вам будет это интересно. Говорят, что журналисты интересуются всем…
Он тяжело опустился в кресло. Всегда прекрасно одетый, он неизменно производил на меня впечатление респектабельного человека. Его практика, как-то рассказал он мне, была одной из лучших в Вене.
- Хотите что-нибудь выпить? - спросил я.
Он покачал головой:
- Вы знаете Флоридсдорф, господин Голланд?
- Нет.
- Флоридсдорф - это промышленный квартал на севере Вены, - пояснил он. - Там живут исключительно рабочие. Недавно община оборудовала там детскую больницу.
Я сел в глубокое мягкое кресло напротив. Косой луч солнца упал в салон. В нем танцевали пылинки.
- Руководит этой больницей человек по имени Эрлих. Он значительно моложе меня. Доктор Вальтер Эрлих.
Он умолк. Я осторожно спросил:
- Вы нашли того, в кого можно верить?
Он кивнул:
- Вы находите это смехотворным?
- Нет.
- Я… я восхищаюсь им, - сказал мой доктор и, казалось, сам смутился от своих слов. - Я хочу стать таким, как он. По крайней мере, быть похожим на него. Я хочу делать то, что делает он. И думать так, как думает он.
Я поднялся и подошел к панели, на которой стояла бутылка виски. Сифон и ведерко со льдом кельнер Франц поставил рядом. Я налил себе глоток. Я думал о Сибилле, и шрам под сердцем причинял мне боль. Я думал о том, что теперь Сибилла мертва, непоправимо мертва, положена в гроб и погребена глубоко под землей. Я думал о том, что она никогда не вернется и что мои дни в Вене сочтены. Мне было пора уезжать. Мое агентство уже дважды справлялось, как долго я еще намерен оставаться здесь. Я должен был лететь в Бразилию. Они ждали, когда я скажу, что здоров, чтобы послать меня в Бразилию. Но, прежде чем я покину Вену, я должен кое-что решить. Без этого решения невозможно уехать.
Пока я пил, доктор продолжал говорить:
- Он хирург, как и я, господин Голланд. В его больнице, представьте себе, лечатся только дети из бедных семей. Их родители - рабочие. На них нельзя заработать. - Его глаза сияли. - Но вы должны видеть эту больницу, господин Голланд! Это одна из современнейших больниц в городе! - Он все больше возбуждался. - У доктора Эрлиха свой метод. У него ни один ребенок не испытывает страха перед операцией. Все дети смеются и чувствуют себя счастливыми.
Я снова выпил и подумал: "Ах, Сибилла!"
- За день перед операцией, - рассказывал Гюртлер дальше, - доктор Эрлих устраивает для малышки Лизель, или Рут, или для малыша Ганса детский утренник с музыкой, и подарками, и тортом!
- В честь пациента?
- Да, господин Голланд. Пациент - герой дня! Это подчеркивается особо, ведь назавтра ему предстоит операция. Смотрите, какой он храбрый, какой взрослый! Он нисколько не боится! Ни капельки не боится! Наоборот, он знает, что операция поможет ему выздороветь, и поэтому радуется ей!
- И что, метод работает?
- Вы представить себе не можете как, господин Голланд! Я присутствовал на таком празднике одного десятилетнего мальчика, которому надо было ампутировать ногу. Сам он сидел на постели и выдувал на дудке "Все мои утята" и сиял во все лицо. Все бесконечно восхищались им. И только двое малышей расплакались.
- Почему?
- Потому что тоже хотели на следующий день оперироваться. Но это было невозможно. Они должны были еще обождать. И чувствовали себя несчастными.
Мой врач продолжал:
- Доктор Эрлих заботится и о тех детях, которые ушли из больницы. Многие из них живут в ужасных условиях: им приходится спать вместе с родителями, у них нет своей кровати, нет еды. И тогда доктор Эрлих снова забирает их в больницу.
- Здоровых?
- Да. Так сказать, на отдых. В его больнице столько же здоровых детей, сколько больных.
"Примулы! - выкрикивали цветочницы. - Нарциссы и фиалки!"
- И к этому доктору Эрлиху, - сказал я, - вы и уходите.
- Да, господин Голланд.
- А где вы будете жить?
- У него, в больнице.
- И все бросите в городе, даже свою квартиру?
Он кивнул:
- Я познакомился с доктором Эрлихом год назад, на его докладе. Он тогда сказал одну вещь, которую я никогда не забуду.
- И какую же?
- Он сказал: "Добросердечность важнее любви".
Я допил свой стакан и подумал, что должен прийти к какому-то решению. Уже три недели я сидел в Вене и записывал все, что пережил, в надежде передать на бумаге всю правду. Полиция допрашивала меня снова и снова. Я рассказал полицейским, как умерла Сибилла. Но я не сказал им всей правды. Ее я записываю сейчас на этих страницах, настоящую, чистую правду. И когда закончится мое повествование, станет понятно, почему я так делаю…
- Мне будет вас не хватать, - сказал я доктору Гюртлеру, когда мы на прощание пожимали друг другу руку.
- Может быть, вы как-нибудь меня навестите? Мой новый адрес: Донауфердамм, три - два - четыре.
- Вы радуетесь своей новой работе, да?
Его старческие глаза залучились:
- За всю мою жизнь я еще не был так счастлив!
Он ушел. Я снова остался один. И снова сижу у машинки и думаю о Сибилле, только о ней одной, и знаю, что ее больше нет среди людей. Она - только идея, в которую можно верить. Но можно ли, должно ли?