- Что вам теперь делать? - переспросил Богомолов. - Жаловаться, конечно, что же еще! Ведь вы поймите - начинается борьба! И это просто превосходно, потому что борьба есть жизнь. На данном историческом этапе настоящая жизнь - это борьба, то есть такое положение вещей, когда одни люди принципиально безобразничают, а другие принципиально мешают им безобразничать. Безобразничать веселее, по мешать безобразничать - благороднее. Поскольку вы порядочный человек и, к сожалению, без фантазии, вам остается только мешать.
- Ладно, а как это будет выглядеть на практике? - спросил я.
- В практическом смысле вы не мешкая, то есть прямо сейчас, едете в нашу районную прокуратуру и подаете жалобу на незаконные действия администрации. Только езжайте прямо сейчас, а то знаю я вас, непротивленцев, пятое-десятое, а потом - гори все синим огнем…
Как ни претит мне такого рода борьба, я все же решился подать жалобу на незаконные действия администрации, тем более что речь шла не о каких-нибудь пустяках. Я сказал себе, что вот сейчас поднимусь в учительскую за портфелем, оденусь и прямым ходом поеду в прокуратуру. Однако осуществиться этому намерению было не суждено.
Глава VII
1
Добраться до прокуратуры мне в тот злосчастный день помешало то подзабытое обстоятельство, что возле нашего метро меня дожидалась Наташа Карамзина. Из-за разговора с Богомоловым, из-за позорного объяснения с директрисой матримониальные дела у меня совершенно выскочили из головы, и, еще издалека увидев Наташу возле метро, я в смущении встал, как столб. Мне вдруг до такой степени не захотелось с ней объясняться, что я спрятался за телефонную будку и стал дожидаться, когда иссякнет ее терпение и она уйдет. Таким образом простояли мы что-то около часа; Наташа, понятно, ни до чего не достоялась, а я достоялся до того, что ехать в прокуратуру было уже безнадежно поздно.
На другой день я не поехал подавать жалобу потому, что была суббота. Правда, Богомолов подстерег меня на второй перемене и начал настаивать, чтобы вместо прокуратуры я ехал бы в юридическую консультацию на улице Чехова, которая работает по субботам, и для начала составил бы там жалобу по всем правилам юридического искусства. Он до того мне надоел, что я уже решил ехать. После четвертого урока я зашел в учительскую за портфелем, но, спускаясь по лестнице, вдруг встретил Владимира Ивановича Иова, поднимавшегося мне навстречу. Я был поражен. После того, как Владимир Иванович ушел на пенсию, в моем сознании он внезапно прекратил существовать в качестве человека и совершенно превратился в литературную категорию, так что встретить его на лестнице мне было в такой же степени дико, как встретить Андрея Болконского или Тараса Бульбу. Я немного постоял, странными глазами глядя на приближавшегося Владимира Ивановича, а потом спросил:
- Чего это вы явились?
- Работать надо бросать постепенно, - сказал Владимир Иванович, поднося к моему носу указательный палец, - как курить.
- Ну что же, - произнес я, - в таком случае пойдемте потреплемся в учительской. У меня как раз имеются к вам вопросы.
На самом деле никаких вопросов у меня к Владимиру Ивановичу не было, просто я опешил и сказал первые подвернувшиеся слова. По этой причине мне пришлось спешно выдумывать какие-нибудь вопросы, пока мы с ним направлялись в учительскую - он спереди, а я сзади; я смотрел в затылок Владимиру Ивановичу, мучительно соображая, но, как назло, соображение работало вхолостую.
В учительской была одна химичка, Мария Яковлевна, которая просматривала какие-то записи. Она покосилась на Владимира Ивановича, потом на меня и снова уткнулась в свои бумаги.
- Первый вопрос такой, - сказал я, когда мы с Владимиром Ивановичем уселись за низкий столик, на котором стоит в учительской телефон: - Как вообще жизнь?
- Какая теперь жизнь, - ответил Владимир Иванович. - Скука одна. Это вам весело: вы и детишек учите, и чего-то там сочиняете. Кстати, что вы там сочиняете?
Я отозвался не сразу, так как, слушая Владимира Ивановича, я про себя изумлялся тому, что вот сидит передо мной литературный герой и смотрит на меня, жестикулирует, говорит…
- Да ничего не сочиняю, а все описываю, как есть, - наконец отозвался я. - Вот опишу все, как есть, а из этого выйдет предсказание будущего.
- Ворожите, стало быть, - сказал Владимир Иванович и не по-хорошему ухмыльнулся.
- Да нет, уж какая тут ворожба. Без малого научный анализ, как в Гидрометеоцентре.
- Все-таки удивляюсь я на нашего брата: в стране гречневой крупы нет, а они будущее предсказывают! И на кой оно вам сдалось, это будущее? На хлеб его, кажется, не намажешь!..
- У вас, Владимир Иванович, прямо какой-то гастрономический подход к философским вопросам. На хлеб будущее действительно не намажешь, но поскольку наше народное будущее - это не просто будущее, а из ряду вон выходящее будущее, то к нему следует быть готовым.
- Это за что же нам такое отличие: у всех народов будущее как будущее, а у нас опять не как у людей?
- Этого так просто не объяснишь. Тут надо принять во внимание и особенности нашего национального характера, и особенности нашего общественного устройства, и особенности нашего недавнего прошлого. Возьмем хотя бы наше недавнее прошлое: в течение последних десятилетий мы прошли через такие мучения и передряги, через которые другие народы не пройдут и за несколько сотен лет. Должны тут быть какие-то исключительные следствия или нет?
- За народы я не ответчик, а за себя скажу: вот я, как говорится, прошел огонь, воду и медные трубы, а никаких исключительных следствий не примечаю. На пенсию спровадили - вот вам и все следствия…
Эти слова Владимира Ивановича меня огорошили, поскольку они подтачивали мою футурологическую идею. Кроме того, меня неприятно тронуло то обстоятельство, что мой персонаж, еще не облекшись в литературную оболочку, уже кобенится и бунтует.
- Хорошо, - сказал я, - а что вы думаете делать дальше?
- Как что? - сказал Владимир Иванович. - Жить буду, скучать буду в качестве рядового пенсионера.
- И все?
- И все.
"Вот дает! - подумал я, сердито глядя на Владимира Ивановича. - Без ножа режет! Ну просто голыми руками душит выстраданную идею!"
Сначала я так огорчился этому разговору с Владимиром Ивановичем, что шел из школы домой, не разбирая дороги, какими-то закоулками, а возле булочной чуть было не угодил под велосипед. Но уже дома, хлебая грибные щи, я вдруг подумал, что на то провидение мне и вручило перо, чтобы художнически осмысливать реальное бытие и как угодно перекраивать его в интересах своей идеи. Это соображение меня успокоило, и после обеда я принялся за работу.
Захватив запас бумаги, две ручки, резинку и карандаш, я закрылся на кухне и уже поставил с краю стола портреты Чехова и Толстого, как на кухню явилась Елизавета.
- Папа, - спросила она, - я тебе не помешаю, если помою посуду? Мама велела помыть посуду.
- Господи! Ну конечно же, помешаешь! - воскликнул я и скорчил страдальческую гримасу.
Елизавета, нахмурившись, удалилась, но вместо нее пришел немедленно Александр.
- Спроси меня, пожалуйста, что бы я сделал, если бы был злым волшебником? - молвил он.
- Ну, что бы ты сделал, если бы был злым волшебником?
- Я бы сделал так, чтобы твой "Спартачок" вылетел во вторую лигу.
После того, как Саша ушел, за стеной заплакал соседский ребенок.
Оставшись один, я прежде всего перечитал тот кусок, который написал во время своей болезни, и поступил неосмотрительно, потому что я прочитал его и оцепенел - настолько это было нехорошо. Я просто изумился тому, что я в состоянии писать настолько нехорошо, но затем я сказал себе: "Одно из двух: либо моя идея действительно с червоточинкой, и тогда естественно, что ее художественная реализация с самого начала не вытанцовывается, поскольку фальшивая задача неизбежно влечет за собой фальшивое исполнение, либо я к себе придираюсь". Мне почему-то казалось, что я к себе именно придираюсь. Впрочем, это было легко проверить - достаточно было дать для прочтения мой увертюрный кусок компетентному человеку, и все станет ясно, как божий день. Я начал мысленно отыскивать этого человека и уперся в редактора Сидорова - больше некому было дать. "Конечно, - сказал я себе, - Сидоров тяжелый человек и говорит загадками, но, с другой стороны, больше некому показать". Тогда я приписал к своему куску специальный финал, который, по моему мнению, сделал его цельным и придал ему видимость самостоятельного произведения, составил коротенькую объяснительную записку и на другой день отправил пакет в журнал.
2
Как уже было сказано, свидание с Ольгой Иовой совершилось само собой. Произошло это в результате таких неприятных перипетий…
В понедельник я на переменах старался не выходить из класса, чтобы ненароком не повстречаться с Наташей Карамзиной; в субботу я был спокоен на этот счет, так как по субботам наши девятиклассники ходят в учебно-производственный комбинат.
То ли на третьей, то ли на четвертой перемене ко мне в класс пришла Валентина Александровна и распорядилась:
- Чтобы сегодня после шестого урока заявление лежало у меня на столе.
- Не будет никакого заявления, - сказал я.
- А хотите, я вам прямо сейчас строгий выговор объявлю?! - предложила Валентина Александровна, сощурив по-прежнему светящиеся глаза.
- Это за что? - удивился я.
- Ну, положим, повод мы всегда найдем. В действительности же за то, что вы подговариваете детей организовать депутации в вашу пользу. За это не то что выговор, за это четвертовать мало!
- Какие дети?! Какая депутации?! - воскликнул я.
Валентина Александровна ничего не ответила; она посмотрела на меня обжигающими глазами и ушла, зловеще-аккуратно притворив за собою дверь.
После разговора с Валентиной Александровной я немедленно пошел разыскивать Богомолова, чтобы выяснить, не он ли наплел директрисе про мифические детские депутации. Однако Богомолова я застал подло-непроницаемым, и на все мои вопросы он отвечал одними и теми же загадочными словами:
- Вот вы не поехали давеча в прокуратуру - теперь расхлебывайте!
Тут я сообразил, что во избежание дальнейших неприятностей нужно срочно ехать в прокуратуру, то есть не в прокуратуру, а для начала в юридическую консультацию, иначе Богомолов заварит такую кашу, какую мне сроду не расхлебать.
После шестого урока я отправился на улицу Чехова, где была единственная известная мне юридическая консультация. Из-за того, что всю дорогу меня мучили предчувствия серьезной беды, порог консультации я переступал в крайне нервном, даже паническом состоянии. Я прошел пустынный коридор, обставленный стульями, и первая живая душа, которую я увидел, была Ольга Иова, сидевшая за пишущей машинкой и смотревшая на меня припоминающими глазами. Я остановился перед ней и тоже стал вспоминать, зачем мне давеча нужно было ее увидеть.
- Я вас сначала не узнала, - сказала Оля и улыбнулась. - А сейчас, когда вы на меня так смешно посмотрели, я вас сразу узнала. Ведь вы в папиной школе работаете, верно?
- Мне, Оля, нужно с вами поговорить, - сказал я несколько растягивая слова, поскольку я еще не припомнил, зачем мне нужно было ее увидеть, и судорожно придумывал повод как-нибудь навязаться. - Вы не беспокойтесь, ничего особенного, просто нужно поговорить.
Оля немного удивилась и стала закуривать сигарету, видимо, что-то думая про себя, потом сказала сквозь дым:
- Я скоро кончаю. Если хотите, то подождите меня немного.
Я с радостью согласился ее подождать - с радостью потому, что у меня выкраивалось время припомнить, зачем она мне понадобилась, и обмозговать тему для разговора. Как только я перестал понимать, зачем нахожусь в юридической консультации, я сразу припомнил, что знакомство с Ольгой имеет для меня прямое литературное значение, поскольку в ракурсе футурологической идеи она для меня была, так сказать, носителем следствий прошлого и знамений будущего; но по второму пункту мне ничего не удалось выдумать, то есть я никак не мог сочинить предлога, существенного настолько, чтобы тащиться в юридическую консультацию и беспокоить, в сущности, незнакомого человека. И время-то уже было такое, что Ольга вот-вот должна была появиться…
- Ну вот и я, - внезапно раздалось у меня над ухом, я поднял голову и увидел Олю. Она как-то незаметно подкралась, и внезапность ее появления так ударно подействовала на мои сочинительские способности, что у меня все мгновенно обмозговалось.
- Вы меня извините, Оля, что я вас побеспокоил, - сказал я. - Я не знаю ваших планов, но…
- Давайте без чайных церемоний, - перебила она меня и вытащила из сумочки сигарету.
- Ну да. Так вот, у меня к вам дело следующего порядка: видите, ли, у нас в школе намечается диспут о современной живописи, и было бы хорошо, если бы на нем выступил какой-то художник. Я знаю, что ваш брат Саша - художник; может быть, он не откажется к нам прийти? Мне кажется, к нему проще будет подъехать, потому что он нам все-таки не чужой. Но как его найти, я понятия не имею…
Высказавшись, я, признаться, забеспокоился относительно правдоподобия этой выдумки, а Ольга еще подогрела мои сомнения:
- А почему вы не обратились прямо к отцу? - спросила она, закуривая сигарету.
- Видите ли, Владимир Иванович в лучшем случае дал бы мне Сашин адрес, а этого недостаточно: Саша спросит, откуда у меня адрес, я скажу - от отца, а у них, кажется, сложные отношения. Стало быть, помочь можете только вы. Извините, но я имею в виду, что вы привезете меня к Саше якобы в гости, а там я уж с ним как-нибудь разберусь.
Ольга немного помолчала, снимая с губ налипшие табачинки, вздохнула и согласилась:
- Делать нечего, - сказала она, - поедемте. Только в восемь часов у меня свидание.
Я ответил, что до восьми скорее всего управлюсь, что дел тут, в сущности, на какие-то полчаса.
Затем мы сели в троллейбус, проехали несколько остановок по Садовому кольцу и вышли неподалеку от того места, где оно пересекается с улицей Чернышевского. Тут мы завернули направо и, пройдя с полквартала, вошли в довольно трущобный дворик; в этом дворике мы еще раз повернули направо, обогнули угол какого-то желтого дома и вошли в подъезд, который начинался деревянной скрипучей лестницей - только мы на нее ступили, как она немедленно запела на разные голоса. Пахло в этом подъезде так тяжело и затхло, что противно было дышать.
Мы, наверное, минут пять крутили ушко звонка, на котором было написано патриархальное "Прошу крутить", пока за дверью не послышалось шарканье и надрывный утробный кашель. Это был Саша; отворив дверь, он сначала нахмурился - впрочем, было видно, что он нахмурился не по причине неудовольствия, а от удивления - и пригласил нас войти странным жестом, который заключался в маятникоподобном помахивании рукой. Мы с Олей вступили в маленькую полутемную прихожую, где стояли засаленная газовая плита и кухонный стол с какими-то объедками, разделись тут и затем вошли в комнату. Сашина комната была весьма большой и имела необыкновенную форму - в геометрическом отношении она представляла собой усеченную пирамиду, лежащую на боку. Стены ее были оклеены какими-то серенькими, совершенно выгоревшими обоями, посредине стоял самодельный стол, возле него два разных стула - один венский, другой обитый коричневой кожей, слева у стены был… диван не диван, а что-то очень похожее на крупное нечистоплотное животное, прикорнувшее в непоказанном месте; справа у стены стоял загадочный агрегат с корабельным штурвалом, который оказался графическим станком, посредством которого изображение переносится на бумагу. Даже пахло в Сашиной комнате необычно, пахло печным теплом; кто застал эру московских печек, тот знает этот чудесный запах, самый домашний и уютный из существующих, в котором сплетаются угарный привкус, нечто припахивающее свежим хлебом и томительный дух от голландского изразца.
Как только мы с Олей вошли в эту комнату, Саша откуда-то достал две бутылки портвейна и с выжидательным видом уселся на венский стул. Оля присела на стул, обитый коричневой кожей, я же - с опаскою - на диван. Мы сели и замолчали. Из-за того, что мне предстояло выкручиваться и перед Ольгой, и перед Сашей, я себя чувствовал более чем неловко.
С минуту Саша смотрел на нас так, как, вероятно, смотрят на сумасшедших - с тяжелым изумлением и тоской. Потом он достал из-под стола три грязных стакана, разлил в них портвейн и снова стал смотреть на нас, точно на сумасшедших.
- Понимаешь, Саша… - начала Ольга, но я ее перебил.
- Понимаете, Саша, - сказал я, - мы тут с Олей прогуливались поблизости и надумали к вам зайти.
- Добро пожаловать… - вкрадчиво сказал Саша.
- Наверное, следует выразиться прямее, - продолжал я. - Честно говоря, я попросил Олю, чтобы она привела меня к вам, так как я вообще интересуюсь живописью. Кстати, вы меня не помните?
- Не помню.
- Ну, это ничего. Так вот, я интересуюсь живописью.
- А сами вы, случаем, не художник? - спросил меня Саша, и в этом вопросе мне послышалась потаенная неприязнь.
- Нет, не художник…
- Тогда, может быть, вы картины покупаете?
Я смутился.
- Тоже нет. Зарплата учительская не та.
- Как же тогда вы можете интересоваться живописью, если вы не художник и картины не покупаете? Ведь это получается чушь собачья! Это то же самое, как я вот сейчас возьму и заинтересуюсь жизнью на планете Алькор.
- А что это за планета такая? - спросил я, чтобы уйти от опасного направления разговора.
- Это такая маленькая звезда, - сказала Оля, - по ней в древности проверяли остроту зрения.
- Нет, на что это будет похоже? - гнул свое Саша.
Я начал сердиться. Собственно, мне была нужна Оля, а не этот дурацкий Саша с его злобными разговорами и портвейном, но по стечению обстоятельств я теперь был вынужден сидеть на нечистоплотном животном и тянуть нисколько не интересный для меня разговор.
- Однако по-вашему получается, что живописью могут интересоваться только художники и коллекционеры, - после некоторой паузы сказал я. - Тогда зачем музеи развели, разные выставки устраивают?
- А черт его знает! - ответил Саша и залпом выпил стакан портвейна. - Я и сам этого не понимаю. Наверное, для художников и коллекционеров.
- Я, пожалуй, пойду… - сказала Оля.
"Ну вот, сейчас еще и Ольга уйдет, совсем будет хорошо!" - подумал я и умоляюще на нее посмотрел; Ольга поежилась и осталась.
- Ну, еще для художников, которые не умеют рисовать, и для коллекционеров, которые не имеют денег, - великодушно добавил Саша.
- Нет, это прямо какая-то ископаемая позиция, - сказал я. - Это выходит - искусство для избранных, для немногих. Я, честно говоря, придерживаюсь традиционной точки зрения: искусство принадлежит народу!
- Не совсем так, - сказал Саша. - Я предлагаю следующую формулировку: искусство может принадлежать народу. Вот вам пример из литературы: "Мертвые души" - гениальная книга, но скажите откровенно, лично вам нравятся "Мертвые души"?
- Лично мне нравятся.
- Ну, вы, наверное, исключение. Вот давайте у Ольги спросим: Оля, тебе нравятся "Мертвые души"?
Оля пожала плечами.