– Помню, читал. Хорошо написали, спасибо.
– Но я вам тогда не прислал журнал…
– Ничего, мне прислали, спасибо.
Леонид Петрович представил себе скромный, но с изумительным вкусом обставленный кабинет директора и его самого, посмеивающегося, пошучивающего, абсолютно безмятежного. Казалось, он не прикладывает ни к чему никаких усилий, просто является неким центром вращения, как умелый хула-хупщик, который почти не двигает телом, а обруч вращается вокруг него как заведенный. Так вращалось, будто само по себе, немалое совхозное хозяйство: малочисленные, но эффективные полеводческие бригады, три скотофермы, картофелехранилище с мощными воздуходувами и нехитрым механизмом, поворачивающим картошку; как бы сами по себе возникали бесконечные цветники на территории усадьбы, плескалась вода в бассейне с красивыми мозаичными стенами, жил своей жизнью сельхозтехникум с собранными со всей республики трудолюбивыми студентами.
Все это разглядел, разведал тогда Леонид Петрович, и сейчас, сидя на убогом раскладном диване в миниатюрной своей временной квартирке, почувствовал в горле предательский комок ностальгической тоски. Но Леонид Петрович решительно проглотил неуместный комок и приступил к делу.
– Вы только не удивляйтесь, я сейчас работаю у одного предпринимателя, который издает полное собрание сочинений Майн Рида и Конан Дойла, и ему для этого нужна машина мяса.
– Я ничему не удивляюсь, – посмеявшись, пробасил директор эстонского совхоза. – Какого мяса: свинины или говядины?
– Пополам, – бухнул не готовый к ответу Леонид Петрович. – И недорого.
– Вы только не удивляйтесь, – в тон ему заявил директор, – но мне нужен вагон комбикормов. Вы мне вагон комбикормов – я вам машину мяса. И будет у нас бартер. Договорились?
– Договорились, – неуверенно отозвался Леонид Петрович.
– Запишите мой железнодорожный адрес, – потребовал директор. И без паузы, по всей видимости, на память, продиктовал реквизиты.
Леонид Петрович положил трубку, и телефон тотчас же зазвонил.
– Это центр маркетинга Т-Бридж? – спросил строгий женский голос. Леонид Петрович узнал этот голос сразу: он принадлежал Людмиле Аристарховне, председателю общества книголюбов города Силамяэ. Положительно, это был час Эстонии! Когда-то по приглашению этой достойной дамы он приезжал в Силамяэ, закрытый город, в котором велись секретные работы, – выступать перед книголюбами со своими стихами и рассказами.
Людмила Аристарховна, веселая и властная женщина, в прошлом – секретарь райкома по культуре, замечательно организовывала творческие встречи, стараясь так поставить дело, чтобы приехавший из Таллинна писатель отработал за день две, а то и три путевки.
– Я насчет подписки, – продолжала между тем Людмила Аристарховна. – Я готова организовать коллективную подписку – человек десять, не меньше. Какая будет скидка?
– Людмила Аристарховна, здравствуйте, – широко улыбнулся Леонид Петрович. – Как поживают ваши внуки?
– Здравствуйте, здравствуйте, – отозвалась Людмила Аристарховна, – ее ничуть не удивило, что кто-то знает ее имя и ее внуков. – Внуки здоровы. Так как насчет скидки?
– Я поговорю с начальством и сам вам позвоню.
– Хорошо. Буду ждать. – Она повесила трубку.
Леонид Петрович нажал на рычаг и тут же отпустил, чтобы не успел прорваться очередной подписчик. Он набрал 09.
– Министерство сельского хозяйства РСФСР!
Ему дали телефон приемной.
– Мне нужно, – попросил Леонид Петрович, – в коммерческих целях, – где имеются заводы комбикормов.
Первым ему назвали город Тольятти. Кто бы мог подумать! Тольятти как-то всегда связывался с ВАЗом – и только. Хорошо, что в телефонном справочнике имелись справочные службы всех городов.
– Тольятти? Справочная? Мне завод комбикормов, пожалуйста. Что именно? Общество книголюбов и комитет комсомола. Книголюбов нет? Давайте комитет комсомола.
Ответил мужской голос.
– Комитет комсомола?
– Да.
– Вы кто?
– Я – Дима.
– Дима, вы решаете вопросы?
– Я? Решаю.
– Тут такое дело. Я представитель издательской фирмы. Мы проводим подписку на два полных собрания: Конан Дойла и Майн Рида.
– Так, – сказал Дима.
– Мы предлагаем вам некоторое количество подписок.
– Сколько? – спросил Дима.
– Ну, десять, – подумав, сказал Леонид Петрович.
– Так, – повторил Дима. – А что вам надо?
– Нам нужен вагон комбикормов.
– Подписки бесплатно?
– Бесплатно.
– Позвоните через полчаса.
Через полчаса Дима заявил:
– Вопрос решен. Говорите адрес, куда высылать.
Леонид Петрович продиктовал реквизиты.
– Да, кстати, как вас зовут, и ваш номер телефона!
Леонид Петрович назвался и продиктовал номер.
– До свидания, – сказал Дима. – Ждите.
И все.
И все?
Без бумаг, без договоров, не слезая с дивана? Под подписки, на которые еще и талонов-то не напечатали! Что тут можно было сказать? Перестройка…
Через две недели сквозь частокол телефонных звонков прорвался голос со знакомым до боли эстонским акцентом: "Мы тут мясо привезли. Находимся у "Динамо". Приезжайте, поедем с вами сдавать мясо!"
Бумвинил на обложки первого тома Конана Дойла был получен.
К чему лукавить: Леонид Петрович был рад и горд, он испытывал чувство подъема сродни тому, которое посещало его прежде при выходе в свет рассказа или подборки стихов. Особенно обострилось это чувство, когда Ваня Шалун сам пожаловал в его крохотную квартирку и вручил Леониду Петровичу премию в миллион рублей – за коммерческую инициативу. Формулировка привела Леонида Петровича в восторг. Вот как: за коммерческую инициативу! Знать бы Леониду Петровичу, что настоящую-то коммерческую инициативу проявляли в это смутное время люди совсем другого масштаба. Они оперировали не вагонами, а составами, и – что там комбикорм: цветные металлы, партии новых автомобилей, месторождения полезных ископаемых плавно перетекали в частные руки, и что там миллион тех обесцененных рублей – миллионы долларов ломились на счета вновь и вновь открывавшихся банков. Но Леонид Петрович и не подозревал обо всем этом. Иван, например, Моисеевич, подозревал, но не знал, как сменить масштаб, и временно довольствовался своим книжным предприятием. Леонид же Петрович, как натура все еще восторженная, был упоен открывавшейся стезей делового человека. Он и в прежней-то, таллиннской жизни любил примерять на себя то ту, то иную профессию, как куртку, покупаемую на сезон. Умудрился после демобилизации поработать истопником на БАМе, лесорубом в Усть-Илиме, докером в порту. В ход шли даже такие экзотические профессии, как дрессировщик слонов в зоопарке и артист в альтернативном театре на хозрасчете. Теперь он намеревался освоить новую профессию – коммерсанта – и по примеру прежних случаев написать потом книгу на этом материале. Он не знал тогда, что из коммерции уйти гораздо труднее, чем из леспромхоза или бродячего театра.
Леонид Петрович поссорился со своим миллионером, и был, на наш взгляд, неправ.
Вообще-то Иван Моисеевич нравился Леониду Петровичу. Больше того: Леонид Петрович им восхищался. Восхищался его неугомонной энергией, порывистостью и быстротой принятия решений. "За такими будущее – не без восторга размышлял Леонид Петрович. – Пионеры, заселившие Америку, были людьми такого же авантюрного склада и избыточной энергии. Джеки Лондоны". И когда Шалун поручил Леониду Петровичу подыскать ему недвижимость в Подмосковье, тот взялся за это дело с энтузиазмом. Он выискивал объявления, встречался с хозяевами дач и загородных домов, фотографировал объект со всех сторон. Но как-то все получалось впустую: ни один вариант не устроил Ивана Моисеевича. Между тем пустые хлопоты эти времени заняли больше месяца.
Иван Моисеевич разочаровался, что было логично и правильно. Он взял да и понизил зарплату Леониду Петровичу в три раза. Леонид Петрович тоже возмутился, что было тоже логично, но не правильно. Логично, потому что любой возмутится, если ему в три раза урежут зарплату. А не правильно, потому что – кто же станет платить большие деньги работнику, не давшему результата? Тогда Иван Моисеевич предложил Леониду Петровичу написать заявление об уходе. Леонид Петрович поджал губы и написал. Он долго потом возмущался поведением Ивана Моисеевича, и был, разумеется, неправ. Вот так и окончилась, не успев развиться, первая бизнес-служба Леонида Петровича.
Выпустил ли Иван Моисеевич обещанные тома, Леонид Петрович так и не узнал. Но несколько томов выпустил точно. Базой для выдачи подписных талонов Шалун выбрал магазин "Военная книга" на Садовом кольце, о чем и сообщил в газетах. И вот со всего еще не распавшегося Советского Союза стали съезжаться в Москву любители приключенческой литературы. В "Военной книге" в тамбурах поставили столики, за которыми сидели все абсолютно сотрудники Шалуна, обложенные талонами, списками и компьютерными распечатками. В течение месяца от "Военной книги" почти до метро "Красные ворота" бурлила очередь. Ну ладно, не до метро, но по крайней мере до ближайшего перекрестка. Этот хвост можно было сравнить разве что с очередью за водкой в горбачевские времена тотальной борьбы с алкоголем.
Вадик терпел, терпел, да и написал Лешке письмо. Это было не просто письмо, а прямо-таки поэма тоски и томления. Вадик сообщал, что он, во-первых, скучает по брату, а во-вторых, работы у него нет до такой степени, что не на что купить даже дешевых сигарет и приходится крутить самокрутки и "козьи ножки". Дома-то еще ничего, а как на улицу выйдешь, "козью ножку" не закуришь – от людей стыдно. Поэтому если Лешка худо-бедно пристроился в Москве, то пусть приблизит и брата, а брат уже себя оправдает, не подведет. В письме были такие, например, трогательные обороты, как "начинаю понимать голодного волка, который воет на луну", или "я без тебя, как человек в одном ботинке: ни босой, ни обутый", и так далее. Заканчивалось не менее трогательно: "Возьми меня, Леша, я старательный". Заклеив конверт, написал красиво, плакатным шрифтом: "Москва, Центральный телеграф, до востребования", потому что постоянного адреса в Москве у Лешки пока еще не было. Отправил не из частного сектора, а из города, с центральной почты, чтобы скорей дошло.
Лешку письмо растрогало, и Вадик вскоре получил ответ. Лешка писал, что сам еще не встал на ноги, но Вадик пусть приезжает, куда-нибудь Лешка его пристроит. Прибыть в Москву следует в любой понедельник, потому что этот день у Лешки выходной и он сможет самолично Вадика встретить. Только пусть Вадик даст перед отъездом телеграмму – тут уж Лешка написал адрес, по которому в настоящий момент проживал. Телеграмма из экономии должна состоять из слова "еду" и номера поезда. Можно было бы и без слова "еду" обойтись, но на почте, чего доброго, подумают, что это какой-нибудь шифр, например, – шпионский, и телеграмму возьмут да и не примут.
И Вадик поехал в Москву. А что ему! Продал задешево часы, оставшиеся от лучших времен, купил сидячую плацкарту и поехал. И все бы ладно: от безденежья уезжал, от безработицы, к тому же – к Лешке, старшему братику, рядом с которым ничего было не боязно в жизни. А вот не было веселья, сжималось что-то внутри, да и горло нет-нет, а перехватит. Он чувствовал, что уезжал надолго, что отрывался от теплого своего лежака в родной хате, от отца-матери, ото всего, что прежде и не замечалось, а тут – нате вам – выперло на передний план и не дает радоваться будущей жизни. Самодельная ремонтная мастерская, где немало с Лешкой пота пролито и без счета говорено друг с дружкой, конь Серко, такой родной и понятливый, точно родственник, только что говорить не умеет, и то порой кажется, что вот-вот заговорит. Гуси, куры – тоже себе на уме, в особенности – гуси. Казалось бы, что в них: "га-га", да "га-га", а вот лезут перед глазами, нагло вытягивая шеи, чем дальше от города Братство отстукивает поезд на стыках, тем сильнее лезут, окаянные, чтоб им пусто было! Вот и попробуй тут не закури! Вадик нащупал в кармане ополовиненную пачку "Явы" и вышел в тамбур. "Ява" – не "Марлборо", конечно, но уж и не самокрутка и даже не "Прима". На людях закурить не зазорно. Вадик курил, посматривая в окошко. Поздняя осень хороша в этих местах! Деревья все сплошь стояли в золоте: клены желтые, каштаны – красные с прозеленью, а уж березки-то, березки – все в монетах старой чеканки, как Вадик их себе представлял. А этот чистый желтый цвет кленового листа!
Вадик, как человек, посещавший в детстве изокружок и писавший в армии плакаты, не мог равнодушно относиться к чистоте колора. И ведь стоял лист, не падал пока, радовал глаз. Потом-то уж как посыплется, как посыплется! То-то ковры под ногами и зашуршат – хоть в парке, хоть вот в придорожном перелеске. Манька как-то заявилась к ним во двор в венке из кленовых листьев, егоза! Запомнилось…
Да… А в Москве лист опал – Вадик видел по телевизору голые деревья. Холодает там: ночью – до нуля. А теплого-то у Вадика – одна курточка-полуперденчик из кожзаменителя. На зиму и нет ничего. Ну да Лешка что-нибудь придумает. При мысли о Лешке Вадик приободрился, пошел на свое сидячее место, да и уснул под стук колес. Кто-то сбоку привалился к нему, какой-то мужик, положил голову на широкое Вадикино плечо. А Вадик к его голове щекой прислонился, зафиксировался. Так и спали: в тесноте, да не в обиде.
Поезд пришел рано утром. Лешка встречал на перроне, стоял возле локомотива. Номер вагона сообщить Лешка не распорядился – Вадик и не сообщил. А и не надо: перрон узкий, не разминешься. Вадик, как вышел из вагона, так вскоре и увидел Лешкину долговязую фигуру. Увидел – и припустил полубегом. Бегом было как-то неловко: Москва все-таки, какая тут может быть беготня! А так – вроде марш-броска, не теряя достоинства. Обнялись, похлопали друг дружку по спине. Лешка подхватил нетяжелую Вадикину сумку, понес. Вадику и самому было бы не трудно – тем более он младше и физически сильней. Но Лешка следовал законам гостеприимства, и Вадику это было – как медом по душе: выходило, что он не обуза и нахлебник, а любимый братишка и дорогой гость. В Москве было холодно и промозгло, и братья двигались ходко, ловко лавируя в толпе. Возле вокзала их ждала машина: старенький микроавтобус-иномарка.
"Ого! – подумал Вадик. – Ай да Лешка! Уже микроавтобус у него".
Но микроавтобус оказался, к сожалению, не Лешкиным. Открылась дверца, с высокого сиденья спрыгнул небольшого роста худощавый человек с аккуратно постриженной седой бородкой. Он отодвинул скользящую по рельсе боковую дверь, и Лешка кинул сумку в огромный, как вагон, пустой кузов.
– Вот, – сказал он, – познакомьтесь, Леонид Петрович: мой брат Вадик. – У невысокого и немолодого Леонида Петровича неожиданно оказалось крепкое рукопожатие – рукопожатие рабочего человека. Вадик всегда пожимал руку крепко и не любил и даже терялся, когда в его ладони оказывались безвольные пальцы, наподобие вареных сосисок. А тут небольшая узкая ладошка оказала приятное сопротивление, на усилие ответила усилием. Рукопожатие это было для Вадика первым московским впечатлением, и впечатлением положительным.
В кузове имелась самодельная банкетка, Вадик пристроил ее так, чтобы смотреть вперед между Леонидом Петровичем и Лешкой, и они поехали. Лешка сначала задавал положенные вопросы: о родителях, худобе и соседях, а потом стал разговаривать с водителем – Леонидом Петровичем, речь их изобиловала непонятными словами и выражениями: "На клубе тиража нет" или "Клуб двадцать, розница – от двадцати пяти", "Лермонтов озверел, склады переворачивает", и так далее, и так далее. Вадик и вникать не стал, и вслушиваться. Пытался к Москве приглядеться, и тоже ничего не понял: машины, машины, светофоры, светофоры, развязки диковинные. Чтобы влево свернуть, сначала направо едут, потом – под мост или на мост… Это ж знать надо, куда! А дома стояли далеко от проезжей части – большие, чужие, одинаковые в своей неприступности.
– Сейчас направо, на мостик и налево, – сказал Лешка Леониду Петровичу. Ай да Лешка, освоился, змей! В кузове сделалось тепло, Вадик расстегнул курточку.
– Во печка у иномарки: такой кузов нагрела! – осмелился он вступить в разговор.
– Это москвичевская, – отозвался Леонид Петрович. Леша мне ее пристроил.
Что тут скажешь? Разве что еще раз мысленно воскликнешь:
– Ай да Лешка!
Тут машина остановилась, прижавшись к тротуару. Прибыли.
– У нас коммуналка, – говорил Лешка, когда они поднимались по лестнице. – Но хозяйки сейчас нет: она по суткам дежурит. Комната хорошая, светлая. Да ты увидишь. Рядом авторынок. Слыхал про московский авторынок? Называется – Южный порт. Увидишь – закачаешься. И уже у двери в свою квартиру вдруг повернулся к Вадику и, глядя прямо ему в глаза, сказал слегка дрогнувшим голосом.
– Только не удивляйся. Договорились?
Вадик пожал плечами:
– Договорились…
А что он мог еще сказать? Да ничего.
В общем, они вошли в комнату, а там на раскладном диванчике сидела Манька и смотрела на Вадика широко раскрытыми глазами.
– Приехали?
– Приехали.
Попробуй тут разобраться в чувствах – полная сумятица. В голове проносились обрывки мыслей: "Так Манька же еще… ай да Лешка… что же ты делаешь, змей… и вот это он ее под себя… она же поломается… а глаза как были бесстыжими…" И чувство тоски и почему-то – страха. Сказано же – сумятица! И он стоял, совершенно не зная, что сказать, только выкатывал глаза, как настоящая овца. Счастье еще, что среди непонятных образовалось и одно понятное чувство: чувство голода. И Вадик произнес с каким-то даже облегчением:
– А я есть хочу!
– О! У меня все готово, – подхватила Манька. – Пошли на кухню. На кухне будем.
Еще только начинался ноябрь, а в Москве уже вовсю топили, батареи пылали жаром. В квартире было тепло, и на Маньке болтался только короткий домашний халатик, тоненький. Так как ничего под тонким халатиком не вырисовывалось: ни лямок никаких, ни шовчика, ни застежек, получалось, что под халатиком ничего не было: тщедушное тело, да и только. И грудей никаких не наблюдалось – вот ведь удивительное дело! Так, что-то остренькое обозначилось уже на кухне, при повороте к кастрюле, да и то: то ли обозначилось, то ли показалось – еще вопрос.
– Как же так, – думал Вадик, – ведь рано, ведь нет же еще ничего! – И сам себе резонно возражал: если к восемнадцати годам нет, то уж и не вырастет!
Манька между тем разливала борщ – она с утра борщ приготовила! А подавала так: в левой руке держала почти полную тарелку, а в правой – полный "уполовник". "Уполовник" плыл над тарелкой, роняя горячие капли, некогда тарелка водворялась на место, дополнял ее до краев. Точно так же дома разливала борщ мать, кормя его с Лешкой. От этого на душе потеплело, и Вадик с потеплевшей уже душой принялся за борщ. Борщ был вкусным.
– Погоди, братик, давай за встречу!