Лешка тоже спустил одну коробку, но следующую ходку делать не стал, стоял, скрестив руки наподобие Наполеона Бонапарта, смотрел, как Манька споро выкладывает витрину. Да и правильно: чего ему бегать по этажам, когда Вадик – вот он, под рукой.
Когда витрина была разложена, Лешка повел Вадика в другой конец зала. Народ, надо сказать, интенсивно заполнял торговое пространство, так что идти приходилось, лавируя между людьми. Лешка обернулся к Вадику и сказал, смеясь глазами:
– Сейчас кого-то увидишь, не удивляйся.
– Добро, – кивнул Вадик.
Возле одной из торговых точек, удобно расположенной в стенной нише, стоял не кто иной, как младший сержант милиции Вова Блинов и с важностью принимал деньги у оптовиков. Оптовики – толпились.
"Во дает, змей! – с восхищением подумал Вадик. – Давно ли шестерил у капитана Оноприенко! А теперь и не узнаешь: настоящий босс!"
Особое впечатление производило то, что за Вовиной спиной, в нише, орудовал рослый мужик лет тридцати пяти. Он ворочал пачки, складывал их, рвал, доставал книжки, и, сверяясь со списками, складывал заказы. Получалось, Вова обзавелся наемным работником. Ну не змей ли!
– Что за мужик у Вовы? – спросил Вадик, обернувшись к Лешке. Они вдвоем тащили девять пачек, выданных как раз Вовиным работником. Лешка тащил четыре пачки, а Вадик – пять.
– Это Анатолий, Вовин грузчик, между прочим, офицер.
– Неужели офицер? – засомневался Вадик. – В отставке, что ли?
Ну, не верилось. Да хоть бы и в отставке. Это что же выходит: младший сержант командует офицером!
– Да нет, не в отставке. Действующий. Он в штабе каком-то несет оперативное дежурство. Когда не дежурит, пашет на Вову. Денег-то военным мало платят. И нерегулярно.
– А звание у него какое?
– Подполковник.
Вадик помотал головой, переваривая.
Потом спросил:
– А у тебя есть грузчик?
– Имеется. Но сейчас заболел. Дня через три выйдет. Ты тут пока побегай за него. Не возражаешь?
Конечно же, Вадик не возражал.
Постелили Вадику на полу, на куртках. Мягкой такую постель не назовешь, но Вадик не тужил: он обладал завидной способностью засыпать в любых условиях, лишь бы ему в этот момент не терли уши. Вот Вадик и устроился на бесхитростном ложе, угнездился, закутавшись в плед, и приготовился, как говорили в армии, отойти ко сну. Но сон не шел, как ни странно. Вадик и потрудился на славу, и поел хорошей яичницы с колбасой, и выпил полстакана перед яичницей. А сон не шел. Ведь сон когда приходит? Когда ничто не тревожит усталую голову. А Вадику голову тревожило нечто совсем не нужное в такой обстановке, лишнее и неуместное. Это были обнаглевшие мысли о Маньке. Мысль первая: кто сегодня Манька – недоросток-козочка или взрослая коза? Лешка утром сказал про Маньку, что она – настоящая баба. И вот вам, пожалуйста, мысль вторая: а что он имел в виду? Может то, что она по хозяйству ловко управляется, как настоящая баба: и борщ у нее налажен, и в комнате чисто, и в кухне помыто – может, это? Может – что с книжками, с торговлей этой, с ценами, с вопросами-ответами бойко так справляется – от нее только отскакивает все, залюбуешься. А может, то обозначает слово "баба", что Манька уже как женщина может соответствовать, наподобие своей матери Аделаиды. Уж Аделаиду-то Лешка знает, да и Вадик благодаря Лешкиным заботам с ней поближе познакомился, и по неполным разведданным толстый человек Вова Блинов тоже там побывал. Мысли об Аделаиде были необидны, легки и приятны, и Вадик впал в пограничное состояние между сном и бодрствованием. И уже готов был миновать эту границу в сторону, разумеется, сна, как вдруг услышал приглушенный шепот:
– Ты что, Леш, не надо!
– Почему не надо? Надо!
– Так услышит же, стыдно от него…
– Не услышит. Спит.
– А вдруг не спит?
– Спит-спит. Я его знаю ему только голову прислонить…
– Нет, Леш, нельзя так.
– Ну ладно. Только руку не отталкивай.
– Рука пусть будет, а сам не шевелись.
И Лешка, точно, не шевелился. Если бы зашевелился, Вадик бы услышал, потому что он хоть и затаил дыхание, но вовсе не спал: сон будто спугнули, как сторожкую птицу, и он уже летел прочь – поминай как звали!
В общем, все заснули не в разумное время, а ближе к утру, и будильник ударил неожиданно по ушам, и не хотелось верить, что это он звенит всерьез, в положенный час, а не тренируется в учебных целях.
За завтраком все трое были неразговорчивыми. Да и вряд ли это можно было назвать завтраком. Растворимый кофе и сигарета – больше ничего в глотку не лезло.
Лешка был хмур, Вадик – тоже невесел. Никаких, однако, объяснений между ними не происходило. В разгар работы, часу примерно в одиннадцатом Лешка сказал:
– Вы тут постарайтесь без меня, я отлучусь.
И они – Вадик и Манька – принялись стараться. Когда требовалось принести книги со склада, Манька накидывала на лоток широкую тряпку и они с Вадиком бежали наверх. Там Манька доставала все с полок – и пачки, и россыпь – и летела вниз, оставив поклажу Вадику. Иногда книг было так много, что Вадик нагружался выше головы, с удовольствием бравируя силой. Манька, оказалось, не хуже Лешки знала и оптовиков, и цены, и вполне справлялась с заказами. И оптовики, что удивительно, знали Маньку, называли ее уважительно Маней и даже Марией. До отчества, правда, дело не доходило, но и "Марии" для Маньки было более чем достаточно. Дважды Манька посылала Вадика за пачками к Вове Блинову, и подполковник Анатолий отпускал их Вадику безо всякой расписки.
Лешка появился к концу клуба, то есть к двум часам. Он посчитал кассу, расплатился с Вовой, помог собрать точку. Потом оплатил аренду точки на завтра. Когда все трое вышли на улицу, Лешка сказал:
– Ты, Маня, ступай домой без меня, а ты, братка, поедем со мной, я снял тебе комнату.
Они пошли к метро.
– Запоминай дорогу, – велел он Вадику, – запиши станцию, где пересадка.
Ехали минут сорок, не меньше. Наконец Лешка сказал:
– Это – конечная. Записывать не надо. Все равно дальше не повезут.
И как бы в подтверждение его слов над самым ухом раздался ясный женский голос:
– Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.
Братья поднялись по эскалатору. А толкучка была наверху! Небольшая площадь с большим количеством автобусных остановок была уставлена рыночными палатками. Очень много было людей с чемоданами.
– А чего это они все с чемоданами? – спросил Вадик.
– Да тут Шереметьево – рукой подать. Знаешь Шереметьево?
Вадик не знал.
– Да аэропорт же, аэропорт это: Шереметьево-один и Шереметьево-два.
И Вадик заулыбался:
– Так бы сразу и сказал – "Шереметьево-два", я сразу бы и вспомнил. Потому что фильм такой был. Я смотрел.
– Еще бы ты не смотрел, если мы его крутили в видеосалоне. Мы же не одну порнушку наяривали. Помнишь?
Вадик помнил.
Оба заулыбались, вспоминая лихие деньки. Это внезапно налетевшее воспоминание мгновенно сблизило братьев, и Вадику стало легко, будто вернулось прошлое: он да Лешка – им сам черт не брат! И не думалось о том, что прошлое ведь не возвращается в полном виде. Возвращаются чувства, а обстоятельства – никогда.
Обстоятельства были такие: двухкомнатная квартира на пятом этаже "хрущевки". В одной комнате проживала хозяйка, а в другой вот поселили Вадика.
Хозяйка была дома. Невысокая седоватая женщина, худая и сутулая, она где-то что-то сторожила, сутки дежурила, трое – отдыхала. Сегодня она как раз отдыхала. Отперла Вадику комнату: диванчик, стол, старый рассохшийся платяной шкаф да две пластмассовые табуретки – вот и все убранство. Диванчик был покрыт синим байковым одеялом, отдававшим казармой. Имелась и подушка в желтой застиранной наволочке, и две латаные простыни, постиранные, но не поглаженные.
– Вот, – сказала хозяйка. – Комплект белья, как уговаривались.
– Ну все, – объявил Лешка, когда они остались одни в комнате, – за месяц вперед я за тебя заплатил. Вот тебе на еду на сегодня. Сходишь в магазин, тут рядом. Завтра приходи на клуб, я насчет тебя договорился. Грузчиком пойдешь?
– К тебе?
– Да нет же, я же ж сказал – договорился. Не ко мне, – он помолчал-помолчал, да и выпалил. – К себе на работу я тебя не возьму. Мне с тобой трудно будет разбираться, если что.
"Из-за Маньки это", – с горечью подумал Вадик, и впервые в нем шевельнулось недоброе ревнивое чувство.
– Ну я пошел, братка, – сказал Лешка.
– А я? – невольно вырвалось у Вадика. Отвратительная, паскудная тоска сжала его сердце.
– А ты остаешься, – невозмутимо ответил Лешка. – Отдохни, осмотрись, потом смотайся в магазинчик.
И ушел.
В дверь постучали, вошла хозяйка.
– Значит, так, – сказала она. – Не пьянствовать, девок не водить, курить на лестнице.
Начиналась столичная жизнь.
На клубе Лешка подвел Вадика к тому самому Леониду Петровичу, который на своем микроавтобусе вез братьев с Киевского вокзала. Торговая точка Леонида Петровича пристроилась в углу между стенкой и перилами широкой лестницы. За прилавком стояла женщина в вельветовом брючном костюме и принимала заказы у оптовиков.
– Все тут с женами, – заметил про себя наблюдательный Вадик и подумал лукаво, – себе, что ли, жениться!
Леонид Петрович задал Вадику несколько вопросов: имя, фамилия, откуда родом, чем в жизни занимался.
Ну, Вадик много, чем занимался: и в армии служил, и на таможне, и киномехаником…
Но Леонид Петрович слушал не очень внимательно. Он сказал:
– Значит, такие условия: рабочий день не нормирован. Как правило, – с восьми до пятнадцати. Но при необходимости задерживаемся, сколько требуется. Выходные дни – воскресенье и понедельник. Выходные дни не оплачиваются. Отпуск не оплачивается. Болезнь не оплачивается.
– Да я – здоровый, – вставил Вадик.
– Зарплата – ежедневно, в конце рабочего дня. Испытательный срок – десять рабочих дней. Во время испытательного срока зарплата – семьдесят рублей в день. Потом – один процент с выручки, но не менее ста рублей. Согласен?
Еще бы не согласен! Сегодня же он получит первые деньги! Каково!
– Вопросы?
– Налоги? – спросил грамотный Вадик.
– Какие налоги! – махнул рукой Леонид Петрович, – у тебя небось ни прописки, ни регистрации. Ведь так?
– Так.
– Ну вот. Для налоговых органов ты не существуешь, тебя нет.
У них как-то сразу установилось, кто кому "тыкает", а кто кому "выкает". Вадик, в прошлом младший сержант, учуял в Леониде Петровиче офицера и сразу стал говорить ему "вы". Леонид же Петрович, должно быть, учуял в Вадике младшего сержанта и, не задумываясь, стал говорить ему покровительственное "ты". Да и по возрасту Вадик годился Леониду Петровичу в сыновья.
– И еще, – сказал Леонид Петрович. – Я могу в любой момент сказать: "Завтра не приходи". Это будет увольнение. Выходное пособие не выплачивается. И – главное. На работу не опаздывать. Ты можешь не опаздывать на работу?
Вадик мог.
Леониду Петровичу с грузчиками на клубе не везло. Вот, например, Гарик. Он был хорошим человеком: добрым и безотказным. Появился на горизонте, когда Леонид Петрович с Мариной внедрились на Камергерский проезд. Там, возле магазина "Педкнига", стояло не менее двадцати книжных лотков. Один из них принадлежал Леониду Петровичу с Мариной. Старательный Гарик был у них грузчиком и частично – продавцом и, несмотря на старательность, иногда приводил Леонида Петровича в изумление. Однажды, в трескучий мороз Гарик стоял один на точке, уныло переминаясь с ноги на ногу. Чертов мороз медленно, но верно овладевал его телом – несмотря на валенки и полушубок. Пред Гариком лежал пустой Камергерский проезд, бывший Проезд Художественного Театра. Изредка пробегали мимо, скрипя снежком, прохожие. Они торопились покрыть расстояние до станции метро "Охотный ряд". О том, чтобы остановиться перед книжным лотком, не могло быть и речи. За спиной Гарика находились парикмахерская и кафе. Когда кто-нибудь открывал дверь в заведение, на улицу вырывались клубы пара и воображение рисовало заманчивую картину теплого помещения. Некоторые продавцы время от времени заваливались в кафе в своем ямщицком облачении, чтобы потоптаться в тепле и хлебнуть горяченького. Некоторые, но не Гарик. Гарик покорно принимал окоченение, выполняя долг, как он его понимал. Неизвестно, чем бы окончился его стоицизм, не появись на месте бездействия Леонид Петрович.
– Гарик, – воскликнул он. – Вы совсем замерзли. Ступайте в кафе, выпейте чаю!
– Нет, – еле разлепляя смерзшиеся губы, мужественно пролепетал Гарик. – Я так достою.
Леонид Петрович заподозрил, что самоотверженность Гарика частично объясняется нежеланием тратиться на чай. Гарик был слеповат, носил линзы и копил деньги на глазную операцию. Ведь он был артистом, Гарик! Но об этом мы поведаем чуть позже.
А сейчас самое время заглянуть в душу Леонида Петровича. Заглянув, обнаружим, что в ней проснулось три чувства: два полезных – заботы и ответственности – и одно сомнительное – куража.
– Марш в кафе, – без улыбки скомандовал бывший капитан-лейтенант. – Это приказ.
И Гарик вдруг углядел в Леониде Петровиче начальство. А перед начальством он всегда робел.
Мела мелкая поземка, поэтому книги на лотке лежали под целлофаном, целлофан был и защитой от случайного воришки. Впрочем, в такой-то мороз… Бросив извиняющийся взгляд на торговую точку, Гарик вслед за шефом переместился в кафе.
Леонид Петрович подошел к кассирше:
– Люба! У нас Гарик сейчас дуба врежет. Надо спасать.
Люба смерила Гарика оценивающим взглядом:
– По сто граммов вам – это как минимум и по два чая. А закуску сами посмотрите.
– Пельмени, – сказал Леонид Петрович и быстро, чтоб у Гарика не возникло никаких сомнений, расплатился. Когда они принесли все на подносе и уселись друг против друга на резные деревянные стулья, Гарик вдруг сказал, стесняясь:
– Но я не пью.
– Это приказ, – опять заявил Леонид Петрович, довольный собой и своей властностью.
Ну, Гарик споловинил свою порцию и не поморщился. Видно, так у него все внутри промерзло, что водка и не ощутилась. А если что-то, все-таки, защипало, то застывшее лицо не могло отреагировать мимикой. Но, отправив в рот пельмень, Гарик вдруг прислушался к себе и, чуть раздвинув в улыбке все еще деревянные губы, признался с удивлением:
– Горячим обдало!
И налег на пельмени. Потом он взглянул на стакан Леонида Петровича. Стакан был пуст. И Гарик произнес отмягшим голосом:
– Может, допьете? Мне хватит.
Леонид Петрович в третий раз произнес слово "приказ", и Гарик допил свою водку.
Так и хочется почти процитировать его высочество принца датского: "Бедный Гарик!"
Он был робок. Однажды участковый майор милиции потребовал, чтобы Гарик предъявил разрешение на торговлю. А документ в этот момент находился на продлении в муниципалитете. Майор не хотел ничего слушать и заявил, что он арестовывает товар. Бедный Гарик дрожащими, буквально, руками распихал книжки по банановым коробкам и отвез их на садовой тележке в опорный пункт милиции. Когда Леонид Петрович явился на "Камергер" – так книжники называли свое торговое пространство – торговой точки на месте не было, а был только Гарик, который стоял отрешенно на весеннем ветру, как верный присяге часовой, про которого забыли. Гарик был так убит, так убит…
– Да ладно, – весело сказал Леонид Петрович, – не убивайтесь. Берите тележку, пошли к майору. – "Двести пятьдесят рублей", – думал искушенный уже к тому времени Леонид Петрович, – двести пятьдесят рублей, и вся проблема". – Но майор содрал с него все триста.
Во всяком случае, торговая точка через полчаса была восстановлена, и Гарик вновь приступил к своим обязанностям и посматривал весело. И выручка в тот вечер была совсем не плохая.
– Что вы так-то уж сильно робеете? – спросил Гарика Леонид Петрович. А Гарик вот что ему ответил:
– Я всякое начальство боюсь. Если человек в форме, то у меня от страха ноги отнимаются… Ну и язык…
Эх…
Внимательный читатель уже, наверное, заметил, что Леонид Петрович обращался к Гарику исключительно "на вы", тогда, как Вадику он сразу стал "тыкать". А если заметил, то вправе потребовать разъяснений. И разъяснения не заставят себя ждать. Вот они.
Во-первых, Гарик был уже не молод. Ему весной стукнуло тридцать девять. А во-вторых, Гарик был артистом! Да-да, самым настоящим артистом, который выходил на сцену, играл свою роль и раскланивался после спектакля. Правда, сцена была, скажем честно, не МХАТовская, а клубная, но все-таки… С началом перестройки в стране, как грибы после дождя, полезли наружу бесчисленные театры-студии, опьяненные репертуарной свободой режиссеры дерзали на подмостках второго эшелона, то обретая, то теряя публику. Театры-студии быстро возникали, но и быстро умирали, как дождевые пузыри на весенних лужах: им никто не мешал, но никто и не поддерживал материально. И только единицы из сотен выживали, заботливо окучивая ростки талантов. Но ведь кто-то же в этих студиях играл? Вот – Гарик. Играл на голом энтузиазме, заслуживавшем уважение. Леонид Петрович его и уважал. И когда Леонид Петрович с Мариной перебрались на клуб, они взяли с собой и Гарика – грузчиком. Но на клубе как-то у Гарика не заладилось. Он не подходил к суровому клубному рационализму. Гарик был не просто старательным работником – он был чересчур старательным. Если ему говорилось, что нужно принести со склада то-то и то-то, он от своей старательности улетал наверх, не дослушав, и уже наверху начинал понимать, что одно "то-то" пролетело мимо ушей, и ему приходилось совершать две ходки вместо одной. Если он приносил и ставил на пол столбик из четырех пачек, то делал это спешно и убегал, не оглядываясь. Столбик за его спиной обязательно падал, но он этого уже не видел. Стоило Леониду Петровичу отвернуться, как Гарик уже кому-то что-то тащил – совершенно безвозмездно, из одной только вежливости. Собственно, с этим можно было бы мириться, потому что таких преданных и абсолютно честных людей, как Гарик, нужно было поискать. Леонид Петрович и мирился до поры, уважая Гарика, как творческую личность, и будучи с ним исключительно "на вы". Более того: он решил перевести Гарика на роль своего помощника, так сказать, из статистов – в персонажи. Это-то и погубило их союз.
Как-то Леонид Петрович сказал Гарику:
– Гарик, вот вам пятьсот рублей.
– Зачем мне? – испугался Гарик. – Я не заработал.
– Вы дослушайте, пожалуйста.
Гарик приготовился слушать.
– Отправитесь в издательство "Никас", где мы с вами прошлый раз грузились. Найдете?
– Найду, – с готовностью согласился Гарик. Он хорошо ориентировался в Москве.
– Там для нас отложен "Русский пятый" – двести пятьдесят пачек. Они получили по обмену, а мы с Мариной у них выкупили на корню.
Гарик кивнул. Он знал, что "Русский пятый" был в этот момент на клубе дефицитом.
– Ну, вот, погрузите на машину и привезете на наш уличный склад. Вместе с водителем разгрузите. Машина подойдет к шестнадцати ноль-ноль. Тентовый "УАЗ". Теперь деньги: водителю – триста за перевозку и сто за разгрузку. Сто – вам, на мелкие расходы: покушать там, попить и вообще…
– Мне не нужно, – торопливо возразил Гарик.