Я хотела близости, безумно ее желала. Я так гордилась, что люблю и любима. Я никого не боялась. Я шла по улице с высоко поднятой головой, пылающим взглядом сжигая встречные сплетни. Все покупки я делала сама и смотрела на продавцов, не отводя глаз. Я вела дом, "наш" дом. Родительский дом перестал для меня существовать, как только умерла мать…
Я мчалась бегом из школы, чтобы к твоему приходу быть самой красивой.
Я постоянно выдумывала что-нибудь новое, чтобы ты желал меня все больше и больше. Наша постель была моим царством, и я с каждым днем все сильнее втягивала тебя в свою игру, увлекала за собой. Помнишь клятву на крови в "Старой любовнице"? Помнишь, как однажды вечером я вскрыла вену на руке, чтобы ты выпил моей крови и мы с тобою, таким образом, были бы связаны до самой смерти?
Я не играла, Дэвид. Я действительно в это верила.
До самой смерти…
Шли годы, но мы их не замечали. Счастье проходит бесследно, оно подобно падающей звезде. Перед глазами сменяются ослепительно яркие картины, не оставляющие в памяти ни малейшего отпечатка.
Мы жили в своей скорлупе. Марко растворился в нашем романе. Он жил нашей жизнью, нашей любовью, нашей страстью. Его сердце билось с нашими в унисон. Он дышал в том же ритме, что и мы. Наше влечение, наше противостояние поглотили его без остатка.
А тем временем на первом этаже мой отец выпекал пиццу, и мучил Марию так же, как прежде мучил нашу мать. По вечерам он подсчитывал выручку и мечтал, что закупит новые печи, закажет новенькую неоновую вывеску, сделает заведение богаче и просторнее. Он поставил новые столики, увеличив зал за счет жилых комнат, и, тем самым, еще больше оттолкнул нас от себя. Мы укрылись в твоей берлоге. А отец, завершив расчеты и вдоволь намечтавшись, каждую ночь забирался на послушную Марию, которая делалась все мягче и рыхлее, словно старый матрас, не способный даже скрипеть.
Глядя на нее, я клялась, что ни за что не повторю ее судьбу и судьбу своей матери.
Я разделяла твои мечты, твои тщеславные устремления.
И увлекала за собой Марко.
В этом была моя единственная вина, моя роковая ошибка.
Марко. Он только что потерял мать и всем сердцем привязался к нам. Он был старше меня на два года, но я стала соломинкой, за которую он в отчаянии ухватился. Я была черной, как ночь, а он - светлым, как день. Я была сильной, а он хрупким, я - решительной, а он - робким. Когда мама умерла, он стал делать ей искусственное дыхание. "Не уходи, - бормотал он, - не уходи". И, повернувшись ко мне, умолял: "Кей, ну сделай же что-нибудь, прошу тебя…" Он держал мать за руку до тех пор, пока ее не положили в гроб из светлого дерева. С тех пор брат ни разу не взглянул на отца, не сказал ему ни слова, даже близко к нему не подошел.
Дэвид, ты заменил ему отца.
Ты сам заставил его в это поверить.
Ты выдумал ему будущее, точь-в-точь как у тебя. Ты записывал его на теннис, на английский, на французский бокс. ("Самый стильный вид спорта, - восклицал ты, - для настоящих джентльменов, которые дерутся прямо в смокингах!") Ты учил его фехтованию и боевым искусствам. Учил водить машину, делать заказ в ресторане, разглядывать девушек, одним свистком подзывать такси. Ты покупал ему костюмы на размер больше, чтобы он держался, как мужчина.
Он подражал тебе во всем. Он верил в то будущее, которое ты ему выдумал. Я внушила ему, что между мной и тобой есть место и для него.
Я действительно верила в наш тройственный союз, в наше общее великое будущее. Выбравшись из скромной пиццерии в доме номер 20 по улице Сантье-Мари, мы будем подниматься все выше и выше…
Мы будем счастливы и знамениты.
Все трое.
По вечерам мы просматривали фильмы твоего отца. Ты комментировал: "наезд", "отъезд", объяснял, как выстроены планы, какие детали попали в кадр, как сыграли актеры. Ты показывал нам, где располагалась камера, какую перспективу выбрал оператор, какую изобретательность проявил монтажер. Ты покупал нам книги, учил представлять историю в картинках. Ты открыл нам красоту слов, законы построения сюжета, важность деталей…
Ты научил нас всему.
Все, что я знаю, все, что я в этой жизни люблю, пришло от тебя, Дэвид.
Ты меня создал.
Когда ты ушел…
Я будто разучилась жить.
Я шла по улице с опущенной головой, с потухшим взором.
В ответ на бесстыдные взгляды я робко отводила глаза.
Я забыла, где всходит солнце и где оно заходит, не замечала, как день сменяется ночью, не чувствовала холода и зноя, не ощущала голода и жажды.
Я разучилась жить.
Все, что я когда-то знала, ушло вместе с тобой.
Но самое страшное, Дэвид, это то, что ты сделал с Марко.
Покинув нас, ты украл у него жизнь.
В тот день мой брат умер.
Умер, глядя как корабль отплывает от пристани, как ты машешь нам рукой.
Умер, вернувшись в гостиницу и прочтя твою записку.
"Я поплыву один. Я люблю вас обоих, но мне нужна свобода, возможность побыть в одиночестве… Я больше не хочу быть одним из нас троих, я хочу быть одним единственным, самим собой".
Ты оставил нам деньги, много денег, и красную розу для меня. Даже наше прощание ты сделал театральным. Ты не умел по-другому! Мы приехали в Фекамп в полной уверенности, что отчалим вместе с тобой на прекрасном новом корабле…
И вдруг мы очутились вдвоем в гостиничном номере…
Это было ужасно, Дэвид.
И Марко весь свой гнев перенес на меня.
Он первым прочел записку, как подобает старшему брату. Потом протянул ее мне с жестокой усмешкой на губах, с мрачным блеском в глазах.
"Это твоя вина, - сказал он мне, - это ты не смогла его удержать. Во всем виновата только ты. Я никогда тебе этого не прощу".
Он помчался вниз по лестнице. Я бросилась вдогонку. Я не знала, кого пытаюсь догнать: тебя или его. Я летела, как ненормальная…
Всю ночь я носилась по улицам Фекампа. Мимо на большой скорости проплывали бары, набережная, старая плотина. Я металась то в одну, то в другую сторону. Завидев свет, я толкала дверь и спрашивала: "Здесь не пробегал молодой человек?"
На меня смотрели, как на сумасшедшую.
Я и правда сошла с ума.
Ту ночь я провела среди корабельных тросов, все тянула за канаты, будто пытаясь тебя вернуть. Я стояла на пристани, с широко раскрытыми глазами, напряженно вглядываясь в ночь, высматривая, не плывет ли корабль. Мне казалось, что ты вот-вот повернешь обратно, что такая большая прекрасная любовь не может оборваться в один миг…
Утром я осталась стоять на пристани, и ночью тоже никуда не ушла. Дни и ночи сменяли друг друга, одна только я стояла неподвижно.
Я разучилась двигаться.
Я потеряла все.
Когда штормило, я прижималась к швартовым тумбам и, застыв в ночи, в мокрой липнущей к телу одежде, заклинала бушующее море вернуть тебя на берег. Я не боялась ни грозных волн, ни пены, стрелявшей мне прямо в лицо, ни ветра, сбивавшего меня с ног, ни подступавшей со всех сторон темноты. Я была как Мамаша Три Флажка, с одной лишь разницей: я надеялась, что мой мужчина вернется. Я ждала, что море мне его возвратит.
Местные жители проходили мимо, не глядя на меня, но я слышала их удивленные возгласы: "Кто это такая? Она больна? Может, ее отвезти в больницу?" Мужчины подходили ко мне вплотную, разглядывали безо всякого стеснения, обдавали алкогольным дыханием и с отвращением шли дальше. Я слышала, что они бормочут: "Пьяна в стельку".
Однажды ночью я задремала и неожиданно проснулась от того, что сильная горячая струя била прямо в меня: какой-то мужик мочился над моим распростертым телом.
Я осталась лежать, липкая, обессиленная.
Я разучилась жить…
Я почти умерла.
Меня подобрала Жозефа. Однажды утром она распахнула двери ресторана, расставила на улице столики и вдруг присела рядом со мной, вся такая гордая, прямая, с огненно-рыжей шевелюрой и рыжей челкой. Она смотрела на меня своими маленькими черными внимательными глазами и вдруг заговорила: "Не надо здесь лежать, - сказала она, - вставай! Тебе надо помыться, ты совсем одичала. Пойдем со мной, я дам тебе теплого супа и уложу в постель".
Я слушала ее, но не понимала ни слова.
Жозефа подняла меня, отнесла к себе домой и, одетую, грязную уложила в постель. Вошел Лоран, сказал: "Она больна, надо вызвать доктора".
"Она больна, но доктор здесь не поможет, - ответила Жозефа. - Пусть отоспится, поест вдоволь, а там посмотрим".
Что было дальше, я почти не помню. Жозефа кормила меня с ложечки, как маленького ребенка. Она заставляла меня есть, вставать с постели, ходить по комнате. Когда ей надо было выйти за покупками, со мной оставалась Натали, которой было велено ни на минуту не оставлять меня одну. В то время она была домработницей у Лорана и Жозефы.
Я не знаю, сколько времени провела таким образом в четырех стенах.
Я отказывалась подниматься с постели, не могла подойти к окну: боялась увидеть вдали отплывающий корабль.
Я все время повторяла: "Дэвид… Марко…" и умоляюще смотрела на Жозефу. Она клала мне руку на лоб и, глядя на меня лучистыми черными глазами, полными сочувствия и любви, нежно шептала: "Боль бывает прекрасной… Когда-нибудь все плохое останется позади, и ты начнешь лучше понимать мир, сможешь поставить себя на место другого и уже никого не заставишь страдать". Поначалу я ее ненавидела. Она распускала густые рыжие волосы, потом собирала их в пучок, потом снова вынимала шпильки. Она подолгу сидела, склонившись надо мной, и читала мне разные книжки, еврейские сказки, старинные легенды. Если вдруг попадалось слово "корабль", она сразу начинала читать что-нибудь другое.
Жозефа заново научила меня жить. Жозефа, а вместе с нею - Лоран и Натали.
Они выходили меня, и я осталась жить с ними: стала работать в ресторане. Я научилась расставлять столы и выписывать счет, мыть полы, закинув стулья на столики, выбирать рыбу, жарить картошку, выпекать шоколадные пирожные и сладкие нормандские пироги.
Так я узнала жизнь, Дэвид.
С тобою я изучала жизнь по книгам и фильмам, это не то же самое.
Я цеплялась за повседневные мелочи, за бытовые детали. Годятся ли эти мидии или в раковинах один песок? Как готовить букцинумов и креветок? Как быстро вскрывать устриц, когда гости спешат и хотят получить заказанное блюдо немедленно?
Так, по крупинкам, ко мне возвращалась жизнь…
Однажды я почувствовала себя настолько окрепшей, что решилась вернуться в Париж. Я хотела повидать Марко.
По протекции твоего друга он устроился работать в крупную кинокомпанию. У него был просторный кабинет, дорогой костюм, роскошная машина. "Как жизнь, сестренка?" - спросил он, не глядя на меня. Он не попытался меня обнять, прижать к себе. "Я могу тебе как-нибудь помочь? - продолжал он, - подожди минутку". Зазвонил телефон. Брат договорился тем же вечером с кем-то поужинать и снова обратился ко мне: "Послушай, ты похудела! И прическа у тебя неудачная! И одета ты черт знает как - надо бы прикупить шмоток! На тебя страшно смотреть! Дать тебе денег?" Он выдвинул ящик, но я замотала головой, спросила: "Скажи, мы можем с тобой встретиться, поговорить?"
Тут он впервые посмотрел мне в глаза и ответил: "А о чем нам разговаривать? И к чему? Все кончено. Забудь, прошлого не вернешь… Я занят, дел по горло, мой номер у тебя есть, как-нибудь созвонимся".
"Марко…" - опешила я.
"Нет больше никакого Марко. Меня зовут Марк Бартольди, если тебе что-нибудь нужно, звони".
С этими словами он встал. Аудиенция была окончена. Брат проводил меня к двери, протянул свою визитку. Снова зазвонил телефон…
Я оказалась на улице, совершенно потерянная, ошеломленная.
Я зашла в первое попавшееся кафе, опрокинула несколько стульев, с трудом уселась за столик, уронила кошелек, стала собирать монеты и больно стукнулась головой. На меня все смотрели: принимали за пьяную.
Мне было так плохо.
Я не знала, куда податься.
Отправилась к отцу.
Ему нужна была официантка, так что я появилась "как раз кстати"… Отец купил твою прежнюю квартиру, и я спала там за шторкой, чтобы не смущать их с Марией.
Потом один завсегдатай пиццерии предложил мне работать в своем рекламном агентстве. За приличные деньги. Я согласилась.
Я навсегда покинула улицу Сантье-Мари, сняла квартиру. Я много зарабатывала, покупала модные ботинки, дорогую одежду, изысканные чулки и пояса. По вечерам меня ждали мужчины на роскошных машинах. Говорили они только о себе.
Помнишь, еще Кароль Ломбард писала: "Мужики считают автомобиль своей неотъемлемой частью… Все рассказывают, какой он у них длинный, мощный, горячий…"
Иногда в ресторанах и ночных клубах я сталкивалась с братом. Он щипал меня за щечку, приговаривал: "Ну, как ты, сестренка? Надо будет как-нибудь встретиться. Выглядишь ты неплохо… Я рад, что у тебя все наладилось!"
Он всюду ходил в сопровождении шумных друзей и блондинистых девиц в безупречно обтягивающих платьях. Девицы оглушительно смеялись и выставляли напоказ грудь, бедра, только что догола не раздевались.
Потом умер наш отец. Мы продали отцовский бизнес, продали здание. Мария со своей частью наследства вернулась на родную Сицилию. Мы с братом получили деньги, и пути наши окончательно разошлись. Марко хотел открыть свое дело, обрести полную свободу, стать независимым продюсером… Величайшим продюсером, чье имя будет золотыми буквами вписано в историю кино! Его мечты до удивления напоминали твои.
Теперь я могла строить жизнь по своему усмотрению, и мне вдруг захотелось вернуться в Фекамп.
В город, где люди - настоящие.
По соседству с рестораном Жозефы и Лорана выставлялось на продажу здание. Я его купила и открыла книжный магазин.
Я постепенно осваивала новую профессию. Это ведь целое ремесло, Дэвид.
Я укрылась в своей скорлупе.
Ни от тебя, ни от Марко не было никаких вестей.
Я начинала с нуля.
Поначалу я с опаской косилась на покупателей, путалась в названиях книг. У меня не было ни телевизора, ни телефона, ни магнитофона, только маленькая квартирка под самой крышей. В моей жизни не было ничего, кроме моря, книг и кораблей, на которые я уже не боялась смотреть.
Я не забыла тебя.
Ты был во мне, и я это знала.
Дэвид и Кей стали для меня единым целым. Иногда я по привычке говорила "мы", "нам", "наш", потом поправлялась…
Иногда я позволяла какому-нибудь простому честному парню прильнуть ко мне, заключить меня в объятия, забраться в мою постель, но всякий раз прогоняла.
Потому что это был не ты…
Я мечтала, что когда-нибудь ты войдешь в магазин, возьмешь меня за руку и уведешь на край света.
Я пошла бы за тобой, даже не оглянувшись. Без малейшего сожаления оставив все, что имела.
Я так долго об этом мечтала.
Но в моих мечтах не было места для какого-то Джонатана Шилдса, маскарадного персонажа, вздумавшего обманом вернуть меня…
Дэвид никогда бы так не поступил.
Он просто открыл бы дверь и сказал: "Я здесь, Кей, я вернулся к тебе, вернулся, чтобы увезти тебя, потому что без тебя я не могу жить".
Я ведь тоже не могу без тебя жить. Я это знаю, ничего тут не поделаешь.
Но ты уже не Дэвид: ты - другой. А другого я не люблю.
Дэвид, которого я знала, умер.
Мне осталось лишь оплакивать его.
Я готова утопить в волнах собственное тело, которое все еще надеется на встречу…
Мое тело требует тебя и только тебя, ни одному другому мужчине не дано его обуздать.
Мне остаются только волны! Они с силой бросают меня на берег, переворачивают, поднимают вверх, сжимают, обкатывают, почти разбивают, подхватывают и снова бросают, бессильную, бездыханную. Мне остаются только волны…
"Секс подобен мохнатому пауку, тарантулу, пожирающему все на своем пути, черной дыре, нырнув в которую, уже никогда не вынырнешь обратно". Луис Бунюэль.
Мое тело не забыло тебя.
Это тяжелее всего, Дэвид. Я не стесняюсь в этом признаться, потому что больше тебя не увижу.
Знаешь, это случилось две недели назад…
Я была в магазине, когда по городу прокатились слухи: кто-то бросился со скалы. Самоубийца поднимался вверх с бутылкой шампанского, гулявшая по берегу парочка и подумать не могла, что через несколько мгновений этот человек ринется в море…
Так Марко покончил счеты с жизнью.
Даже не зашел попрощаться…
Страданию он предпочел небытие.
Мы связаны кровью. До самой смерти.
Теперь мы мертвы. Все трое.
Ты мог бы с самого начала подписаться своим именем, потому что ты для меня чужой.
Кей Бартольди
Дэвид Ройл
Отель "Голубятня"
Экс-ан-Прованс
7 ноября 1998.
Сегодня годовщина смерти моего отца.
Сегодня я понял, что больше тебя не увижу.
Я оплакиваю его, тебя, нас троих…
Я возвращаюсь в Америку.
Кей, красавица моя, отравительница моя, жрица моя, пожирательница моя.
Кей, я безумно тебя люблю.
Кей, я смотрел на мир с высоты твоего взгляда, и мне казалось, что я один справлюсь со всем на свете, я готов был бросить вызов океану и Голливуду с его ловушками и дутыми кумирами.
Ты дарила мне столько любви, что я начинал задыхаться…
Я бросил тебя на пристани.
То был самый трусливый поступок в моей жизни.
Я познал успех, торжество и бремя славы.
Кей, теперь у меня есть все, но я чувствую себя нищим, потому что я потерял тебя.
Кей, позволь мне рассказать, как ты стала возвращаться в мою жизнь…
Видишь, мне все время хочется называть тебя по имени…
Говорить только о тебе.
Поневоле цепляешься за прошлое, когда настоящее - пусто, когда столько лет кричал: "Стоп! Снято!", и вдруг понял, что жизнь прошла мимо.
Ты вернулась ко мне тихо-тихо, на цыпочках, хитрой маленькой девочкой, прячущей свою тайну.
Ты проскальзывала в книги, которые я читал, в фильмы, которые я смотрел. Я узнавал знакомые черты.
Длинные черные кудри, стянутые в пучок на затылке.
Тонкие загорелые ноги, (ты еще сравнивала, у кого из нас ноги длиннее). Продолговатые черные глаза, чей внимательный взгляд делал меня владыкой вселенной. Моя империя держалась на тебе одной, такой хрупкой, такой сильной.
Ты несла себя, как королева, для которой мирские соблазны - ничто.
От одного твоего взгляда золотые самородки вылезали на поверхность земли.
Ты воспламеняла все на своем пути, и меня тоже.
Помнишь Кей, как мы занимались любовью до потери пульса, до потери крови, а утром ты будила меня и молча просила "еще чуть-чуть", придвигая указательный палец к большому, словно желая обозначить это самое "чуть-чуть", и я всем телом, всей душой бросался в очерченное тобою крохотное пространство…
А иногда ты будила меня среди ночи, трясла до тех пор, пока я не открывал глаза, и в ужасе шептала: "Дэвид, мы случайно не сунули камамбер в морозильник? Сунули, да? Это ужасно, он засохнет…"
Ты засыпала, а я на цыпочках выходил из спальни, чтобы проверить, куда мы дели камамбер…
Помнишь, как ты тайком перекрещивала пальцы за спиной, когда хотела солгать и боялась навлечь на себя гнев небес…