– Служу Советскому Союзу! – крикнул Иван.
Тут только Охраменко понял, что рядовой Иванов оглох. Глухого не жалко, подумал Охраменко. В это время застрекозила, спускаясь с неба, махина вертолета "Черная Акула", перевозившего наших бойцов над степями Афганистана, и показалось запыленное, улыбчивое лицо пилота. Рукой он показывал, что можно залезать в вертолет по веревке, сканатившейся с вертолета огромедной плетью. Охраменко поплевал на руки и полез. В это время навстречу ему по веревке пополз какой-то рядовой, явно новобранец.
– А ты куда? – спросил его, ласково щурясь, батяня Охраменко.
– Я это… подкрепление! – отрапортовал боец, отдав честь одной рукой, и повиснув на другой.
– Не положено, – посуровел батяня Охраменко.
– Вот приказ, – дрожащим от обиды голосом сказал боец, поправил пенсне, и протянул прапорщику приказ.
Действительно, в приказе было написано, что боец С. Петров высылается в Панджшерское ущелье, вместе с бойцом Ивановым сдерживать наступление 5-тысячной группировки отборных наемников из Пакистана. Прапорщик вздохнул.
– На, боец, – сказал он, и протянул очкарику медальку "50 лет Военно-Вооруженным Силам СССР".
– Это талисман, – сказал Охраменко.
Крепко, по-мужски, – что удивительно, так как Охраменко был женщиной, вольнонаемницей из контингента советских граждан в Афганистане, – пожал руку бойцу и полез наверх. Не долез… За пару метров до вожделенного люка борта, чернеющего жадной пастью, схватился за сердце, коротко вскрикнул.
– Остеохондроз, – коротко бросил полковой врач, лезший за прапорщиком.
– Дай-ка, боец, – сказал он, и после короткой и ожесточенной борьбы вырвал талисман из руки рядового.
Раздался взрыв. Это дух, прищуривший глаз сокола с пакистанской равнины, сумел достать вертолет стрелой, с привязанным к ней пучком гранаты. На долину посыпались осколки вертолета, обломки тел. Голова Охраменко, вертясь словно фугас, прошептала:
– В Афганистане, в черном тюльпане…
– В пыльном Баграме, та-та-ра-та-та, – подпел разорванный в молекулы врач.
– На-на-на-на, – стали подпевать остальные мертвые ребята.
Тут-то Иван и сплюнул. И понял, что ему конец, потому что воды в его организме больше не осталось. Или "нетути", как говорила его мамка с Ярославщины, простая русская женщина, учительница английского языка и литературы Дора Яковлевна Шмуль.
Политрук, сука, погиб вместе с бортом, так что Иван, не боясь никого, кроме Бога, перекрестился широко, встал повыше… Расставил ноги поупорчивее, и стал поливать очередями свинца цепи муравьино ползущих к нему наемников. Неумолимо ползли они, сжирая за собой километры Пянджской долины. Те из них, кто не держал в руках тесак отрезать урусу голову, аплодировали и бросали в рядового бумажные цветы.
Ведь Иван погибал, как солдат.
* * *
Почувствовал слева от себя шевеление, Иван, крепко держа в руках автомат, умудрился протянуть руку еще и к груди. Там, под нательным крестиком, пряталась его Последняя Граната.
– Братан, ты что! – с облегчением услышал Иван фразу на русском.
– Я же свой, советский, – сказал голос.
Появившаяся из-за плеча Ивана рука осторожно вдавила чеку на место. Граната, разлетевшаяся было на осколки, сжалась и запульсировала горячим сердцем советского воина.
– Ложись, – велел Иван бойцу, и сам прилег.
– Рядовой Джику Мындреску! – отрапортовал вновь прибывший.
– Жидовского племени, что ли? – грассируя, спросил Иван.
– Молдаванин! – ответил Джику.
– Чепрага, виноград, – кивнул Иван.
– Так точно, – расплылся в улыбку, Джику.
– А эти черненькие, кто? – спросил он Ивана.
– Черные аисты, – сказал Иван название отряда наемников.
В тот же момент Джику сорвался с места и побежал к людям в черном с криком "братаны, налейте!". Иван вспомнил урок истории и учителя, строго выговаривавшего через бородку, что Польша и Румыния всегда были политическими проститутками, что здорово отразилось на менталитете их населения. Поднял ружье, сдавил цевье, тщательно прицелился в приклад. Затаил зверем дыхание. Обжег сталь взмахом гигантских, не по чину, ресниц. Решительно нажал ствол. Тра-та-та, пропел автомат победную песню гения советской инженерной мысли, самородка Калашникова. Пуля, прошившая насквозь два полка духов, вернулась к Джику и пронзила тому сердце. Иван взял лезвие, которым брился каждую субботу и полез за Джику, отрезать на память ухо.
– За что ты меня так, братан? – спросил Джику.
– Как перебежчика, – ответил Иван, и пояснил, – мы русские, перебежчиков не любим.
– Три миллиона власовцев, – напомнил Джику.
– Начну с языка, – подумал вслух Иван.
– Я же свой, не перебежчик, – крепко сжал зубы Джику.
– А чего бежал к этим? – кивнул Иван на деликатно остановившихся в своем стремительном беге духов.
Те тактично ждали. Кто-то присел помыть в реке ноги, кто-то достал мангал, и звонил в доставку. Джику недоуменно сказал:
– Это же наши!
– Какие они тебе наши? – удивился Иван с духами.
– Они же черные аисты, а это же коньяк такой у нас, в Молдавии, – удивился еще больше Джику.
– Я думал, у вас "Белый Аист", – сказал Иван, и "духи", раскупоривавшие коньяк, который подвез на "Жигулях" какой-то мужчина с грузинским акцентом, согласно закивали.
– Черный тоже есть, – сказал Джику растерянно…
– Братушка, – сказал Иван и заплакал.
– Я же тебя… Я же думал… За врага…
– За перебежчика принял… – заплакал Иван, неловко покрутив в реке отрезанное ухо Джику.
– Это ничего, – сказал Джику, – вот победим, война кончится и приедем ко мне в Молдавию жить, я тебя таким вином угощу…
Ребята поцеловались. Потом еще и еще… Кто знает, чем бы это кончилось, если бы не духи, которые, пообедав, стали проявлять нетерпение.
– Шайтан-рус, – кричали они, порыгивая после коньяка, газировки и лежалого маринованного мяса, – или твоя воюй, или наша ехать скорее в Пакистан танцевать автобус с туриста вокруг.
– Давай решай рус, – кричали они.
– Пропадем ни за грош, – сказал Иван.
Но подумал, что русские не сдаются. Так что выковырял зубами пулю из сердца Джику, наспех зашил дыру серой – цвета хаки – ниткой, и стал лихорадочно соображать. Духи встали в цепь, чтобы их было удобнее выкашивать, и пошли. Над ними зависла громадина вертолета с надписью "США". Оттуда высунулась по пояс плоскогрудая баба с длинными волосами до пояса.
– Парни, я русский диссидент Сева Новгородцев, – прокричала баба в газету, свернутую в трубку.
– Я пришел дать вам волю! – крикнул он.
– Бросайте этого жирного козла Брежнева и идите к нам., пить кока-колу и трахать Джейн Фонду, – крикнула баба.
– А она трахается, эта ваша Фонда? – тревожно сказал Иван.
– Кока-кола, – сказал с отвращением Джику.
– Русские не сдаются, – с огорчением сказал Иван.
– Тем более, если они молдаване! – сказал Джику.
– Мы не сдаемся! – крикнули они хором волосатой бабе, которая почему-то упорно называла себя Севой.
– Ладно, парни, – крикнула она, – тогда я ставлю вам пластинку "Роллингов", и после нее муджахеды отрежут вам головы.
– А можно "Битлз"? – спросил Иван.
– А можно Чепрагу? – спросил Джику.
Сева Новогородцев сплюнула:
– Совки, – сказала она в сердцах.
Вертолет поднялся и, барражируя, и покачиваясь, словно лодка на волнах эфира, – эфира Радио Свобода, крикнул Новогородцев, – уплыла куда-то на Запад. В это время завис другой вертолет. Оттуда высунулись два лысых человека. Один в парике, другой с усами.
– Парни, мы два русских парня, – крикнули они.
– Саня Розенбаум и Иосиф Кобзон, – крикнули они.
– Бля будем, не сдавайтесь, – крикнули они.
– Бейтесь насмерть и умрите как герои, а мы напишем про вас песню! – пообещали Саня Розенбаум и Иосиф Кобзон.
– А когда ваши обгоревшие трупы привезут домой и похоронят в закрытых гробах, мы обязательно вспомним про вас и споем на концерте-годовщине, – сказал лысый в парике.
– И ваши однополчане будут подпевать нам, а потом пить водку и бить друг другу рожи, рассказывая, как одним кирзачом полк духов уложили…
– И все мы будем строить скорбные рожи, – сказал Розенбаум.
После этого они состроили скорбные рожи. Переглянулись и рассмеялись. Вертолет поднялся выше, и улетел, покачиваясь, как старшеклассница на выпускном. Надежды не было… Парни переглянулись и приняли смертный бой. Духи полезли наверх, и началась бешеная стрельба. Пули жалили ребят во все части тела. Больнее всего – в открытые от одежды места…
– Пятый, пятый, – кричал Иван, – прошу артиллерии.
– Нет! – отвечал пятый.
– Ты же знаешь, боец, что в Советской армии артиллерия открывает огонь только когда главный герой лежит в окопе и вызывает огонь на себя! – говорил пятый.
– Десятый, десятый! – кричал Джику.
– Я все слышал, – говорил десятый.
– Слушайте пятого, – говорил он.
Дело шло к концу. Ребята уже видели зубы душманов, неестественные белки их вытаращенных глаз… Внезапно Ивана осенило. Он быстро сел, стянул с ноги кирзовый сапог и раскрутил его над головой.
– Что ты делаешь? – закричал Джику.
– Ведь за утерю казенной обуви ты будешь жестоко наказан! – напомнил он.
– Не время, – сказал Иван, – беречь патроны…
– Тем более, что их не осталось, – добавил он.
После чего раскрутил над головой кирзач еще сильнее и бросил его в лаву духов.
В рядах атакующих воцарилось смятение. Сапог, с его кривыми, не подбитыми гвоздями, нес смерть и опустошение. Реял, словно кумачовый стяг батяни Котовского. Свистел, как шашка скуластого Тамерлана. Косил сотнями. Каждый раз, после броска Ивана, сапог возвращался к нему бумерангом.
Спустя час "Черный аист" перестал существовать.
Метнув сапог напоследок в вертолет с Севой Новогордцевым, Иван и Джику ворвались в ближайший кишлак, где перебили всех местных жителей, и расстреляли не желавшего выдавать схроны ишака. После этого ишак тоже ушел в душманы. А Иван и Джику решили быть верными друзьями навсегда, скрепив договор о дружбе косячком с гашишем, бутылочкой ханки со спиртом и кровью мирного дедушки-афганца.
Хохоча и рыгая, два уцелевших бойца Красной Армии топтали своей вонючей кирзой землю Афгана. Казалось, сама землю в ненависти готова разверзнуться под ними. Но Ивану и Джику было все равно, они покурили, поели, и попытали ишака.
Сева Новгородцев, улетая к Пакистану на одном моторе, плакал.
Над тысячелетними горами Афганистана звучала песня "Энджелс"…
* * *
Джику и Иван стали героями Советского Союза и побратимами.
Лежа на пыльной песчаной полосе аэропорта Баграм и провожая тоскливыми взглядами борты с "четырехсотыми", побратимы перечитывали письма девушек из разных уголков советского союза. Особенно нравились Ивану письма девушки, которую звали Марта, и которая откликнулась на объявление парня в рубрике "Знакомства" журнала "Советский воин". Оно гласило:…
"Симпатичный герой СССР, обожженный огнем афганской войны, простой и без претензий, познакомится с обычной девушкой с грудью 5 размера, стройными ногами, искушенной в индийской оздоровительной гимнастике "Камасутра", и собственной трехкомнатной квартирой в центре Москвы. Желательно, чтобы ты была девственница, а если нет, ну так что же. Пиши кому-нибудь другому тогда. Если же ты соответствуешь всем моим немногочисленным условиям, то пиши Ивану в Афганистан, на аэродром Баграм"…
И Марта стала писать. Почерк у нее был каллиграфический, сам писарь базы в Пяндже хвалил, да и подписывалась Марта красиво. "Красивая Как Цветок". Ребятам нравилось. Да и фото прислала суперское. В костюме девчонки из передачи "Утренняя гимнастика". Ребята любили устраивать Сеансы, глядя на это фото и слушая письма Марты…
Это было уже шестое письмо.
Иван читал его вслух и с выражением:
– Не знаю, Иван, поймешь ли ты меня, но сегодня ночью я придумала человека, который не умел Любить, – писала Марта.
– Почему он так наказан, может быть, всё началось с родителей? – писала она. – Они сошлись поздно, не по любви, а по нужде – знаете это оскорбительную схему? – когда каждый уверен, что ничего хорошего впереди уже не ждёт, поэтому берёт, что есть. Вы одиноки, я чертовски одинок, чего время терять. Оба хотели ребёнка…
– Замуж хочет, – сказал Джику, – мужика хочет.
– Хм, – гмыкнул довольно Иван.
– Читай дальше, – велел он новобранцу Илье Петрохину, которому, из-за его тонкого женского голоса доверяли чтение женских писем с Большой Земли.
– Но, похоже… он недополучил некой радостной искры, потому что с возрастом открылась эта странная маленькая ущербность, – читал за Марту рядовой своим нежным голосом, прикрывая юношеским пухом рдеющие щеки, – влюблялся, и в него влюблялись, но стоило отношениям продлиться дольше полугода, как самая преданная женщина начинала тосковать, объективно говоря, он был внимательным и заботливым, но любые внимание и заботу умудрялся перевести в русло долженствования..
– Чё? – сказал Иван.
– Долги у нее, – сказал Джику.
– Женщины простодушны, – писала Марта, – им на всё достаточно нехитрого резона "потому что я тебя люблю". Цветов принёс, потому что любит, колбаски купил, потому что любит, и спит с ней – потому что любит, а как же иначе? Но человек этот никогда не забывал уточнить: цветы принёс, потому что принято бабам на восьмое марта веники таскать; колбасы купил, потому что должен, вчера у тебя бутерброд съел; а спит – ну так Аня, которая нравится больше, не дала, но с кем-то же надо.
– Аня? – спросил Джику.
– Аня, – подтвердил чтец.
– Что за Аня? – спросил Джику.
– Подружка, – сказал чтец.
– Трахнешь подружку, – сказал Иван.
– Надо попросить фото, – сказал Джику.
– Обязательно попрошу, – пообещал Иван.
– Женился по любви, но радости не прибавилось, – писала Марта, – даже к морю вывозил семью не отдохнуть и развлечься, а исключительно, чтобы укреплять слабые дочкины лёгкие, что бы ни делал для близких…
– Че это она? – спросил Иван.
– Первого мужа вспоминает, – сказал Джику.
– Она же девственница, – тревожно сказал Иван.
– Может, он был армянин, – сказал Джику.
– Не прощу! – сказал Иван.
– Да нет, – сказал рядовой Петрухин, нежно рдея, – это она так ТЕОРЕТИЗИРУЕТ.
– О, – сказал Джику.
– Да, – сказал Иван.
– Читай дальше, – велели они хором рядовому.
–… исполнял всё, что должен, и потому для него было внезапным ударом, когда женщины уходили, – сначала подружки, потом жена, казалось, вокруг какие-то обезумевшие женщины, готовые разбить его и свою жизнь в погоне за призрачными вещами, вроде сладких слов, улыбок и этой проклятой радости, которая у всяких никчемных людей прорывается в каждом жесте, а ему не давалась никогда… – читал рядовой Петрухин.
Американский спутник-шпион, покружив над базой в Баграме улетел. На стол командования НАТО легло фото, на котором два солдата, глядя на снимок, возятся у себя в ширинках. Фотографию увеличили. Это был снимок Джейн Фонды.
– Новогородцев хорошо поработал, – решили в штабе.
* * *
В 1988 году, когда войска СССР вывели из Афганистана, в тесной комнатенке бобруйского гарнизона у экрана сидел взъерошенный мальчишка. Как завороженный, глядел он на экран черно-белого телевизора, по которому показывали "Марафон-1989".
Собирали деньги для жертв сталинских репрессий.
Марафон очень нравился пацану, потому что там в паузах между попрошайничеством показывали выступления советских рок-групп и ансамбля "Голубые береты". Они не только пели, но еще и показывали приемы, разбивали кирпичи головами, подкидывали друг друга на брезенте, в общем, были Крутыми. Мальчонка был председатель пионерской дружины имени Володи Дубинина, и сам Володя (в чем видел мистическое совпадение и обещание большого будущего) Лоринков.
– Хр-р-р, – сказал приехавший после годового отсутствия отец.
Пацаненок с презрением посмотрел на мужчину в кресле. Тот, усталый офицер артиллерии, никогда не носил голубого берета. И в Афгане не служил. Наверное, и по брезенту скакать не умеет, подумал мальчишка, и показал отцу язык.
– А вот я те щас по жопе, – сказал, не открывая глаз, отец.
– Тиран, – подумал мальчишка.
– Совки, – подумал мальчишка.
– Скорей бы демократия и рынок, – подумал мальчишка.
Поймал выразительный взгляд матери, кивнувшей на часы, и со вздохом пошел спать. Гулкая бобруйская ночь ухала в сердце. Не спалось. Мальчонка встал, пошел босой на кухню, выпил квасу. Презрительно поглядел на папашино командировочное удостоверение. Чернобыль какой-то.
– А ведь демократ Горбачев сказал, что там безопасно, – подумал мальчонка, как и все советские дети смотревший прямую трансляцию съезда депутатов СССР.
– Как на курорте, просто пожар маленький, – вспомнил выступление Михаила Сергеевича мальчонка.
– Демократ Горбачев, – с теплотой подумал мальчик.
– Он приведет нас в Рынок и Гласность! – уверенно глядел в будущее мальчик.
– Мы реформируем СССР и пионерию, и станем жить как в США, – думал мальчик.
– Не оплошать бы ему, Горбачеву! – подумал мальчонка.
– Группа Гдляна надежная опора нашему Михаилу Сергеевичу! – подумал мальчик.
– Справятся ли реформаторы нашего дорогого Григория Явлинского с группой ретроградов козла Яковлева? – беспокоился мальчик.
Отец, подумал еще сурово мальчонка. Ну что, что стоило тебе пойти в десант? Носил бы берет! Горько вздохнул еще раз и подошел к двери, взглянуть одним глазком в телевизор. Показывали плачущий зал.
– Мы собрали двенадцать миллионов рублей! – воскликнула ведущая.
– Все они пойдут на пожертвования репрессированным калмыкам и татарам Крыма! – воскликнула она.
Зал плакал.
– А сейчас перед нами выступит ансамбль "Голубые береты" и его шестой состав, – хорошо поставленным голосом сказал ведущий, – и исполнят песню "В Баграме вспоминая луга".
На сцену вышла подтанцовка и стала разбивать кирпичи головами. Два солиста – Иван и Джику, – представила их ведущая, завыли:
– В Баграме, на полосе сто сорок, стояли наши пацаны/тот брат мне, кто воевал за совесть/неважно с какой ты стороны!
Мальчик грустно вздохнул. Мало того, что отец не десантник, так еще и досмотреть "Марафон" не дали!
– Совки, – грустно подумал он.
Пошел в спальню. Поглядел на книгу "Лучшие ныряльщики мира", и пролистнул было на ту страницу, где голозадая ныряльщица-ама из Японии была сфотографирована аккурат сзади. Задница ее светилась белизной в прозрачных водах холодного Японского моря, как загадочная и желанная рыба. Мальчонка потянулся было к себе. Потом вспомнил концерт ВДВ и передумал. Настроение было испорчено.
Дрочить не хотелось.
* * *
В 1991 году Джику привез Ивана в Молдавию, залечивать сердечные раны.