- Да, я таракан, тараканище!.. Дважды таракан Советского Союза!.. Лауреат тараканьей премии!.. Живу в городе-герое Тараканограде, на улице Двадцати восьми тараканов-панфиловцев!.. Моя жена - княжна Тараканова!.. В Афганистане у меня был друг Тараки!.. Этот таракан - мой родственник, мой брат, мой парторг!.. Мой собутыльник, наперстник, наложник!.. Он - моя социалистическая Родина, мой соцреализм, мое светлое будущее!.. Он - мой "интернациональный долг" и "ограниченный контингент"!.. Он - моя "перестройка", мой "общий дом", мое "ускорение"!.. Моя "демократизация и гласность", "социализм с человеческим лицом". Он - День Победы и день Восьмого марта. Он - "наше знамя боевое", он - "нашей юности полет"!.. Он - Курчатов, который работал в "шарашке", и Юрий Гагарин, который разбился по пьянке!.. Он...
- Молчать! - страшно закричал Митяев. Они стояли один против другого, яростные, ненавидящие. Белосельцев поднялся и ушел с тяжким чувством неизлечимой, поразившей их всех болезни. Вслед ему беззвучно хохотал красным ртом арбуз, скалил черные зубы.
Неприятная встреча была начисто забыта утром, когда его отвезли на наблюдательный пункт, откуда велось управление пуском. Сквозь прозрачные бронированные стекла был виден далекий старт с белой, набухшей почкой ракеты. Так издали, сквозь чудную дымку, смотрится неразличимый, напоминающий лебедя, храм Покрова на Нерли. Смысл этой голой, бездарно плоской степи был в ракете, придающей двухмерному лысому пространству божественную вертикаль. За пультами, экранами, индикаторами сидели испытатели, слушая таинственную, им одним понятную электронную музыку. Ракета и пристыкованный к ней челнок жили, дышали, думали. Напрягали мускулы, пульсировали внутренними органами, готовясь к гигантскому прыжку в мироздание. Испытатели прослушивали эти пульсы, дрожание каждой металлической клеточки, каждой пластинки титана. Исследовали все суставы и мускулы ракеты, давление в сосудах и в сердце, составы газов и жидкостей, температуру кожи и внутренней полости.
Появление Белосельцева вызвало, поначалу недовольство собравшихся здесь генеральных и главных конструкторов, министров, генералов-ракетчиков. Белосельцев ощутил их неприязнь, отчужденность. Понял ее как суеверный страх перед чужим и непосвященным, кто своим появлением может принести несчастье. Так женщину не пускают в алтарь, страшась исходящей от нее скверны. Но Профбосс, услышав ропот, вступился за Белосельцева:
― Это наш человек, проверенный... Тоже, как и вы, генерал... Мужского пола... - но не получив отклика на свою грубоватую шутку, приник к окулярам трубы, приближавшей ракету.
"Ковчег, - повторял Белосельцев вчерашнюю мысль инженера Митяева. - Ракета, словно голубка, которую мы выпускаем в таинственное, опасное будущее... Она - наша молитва, наше вековечное чаяние, наш вселенский вопрос... Какую весть она принесет?.. Какую зеленую ветку?"
Многоголосье за пультами усилилось. Стало похоже на мелодичный гул тетеревов, собравшихся на брачное токовище. Все больше загоралось экранов, больше металось всплесков, синусоид, электронных бегущих строк. Металлический голос произнес: "До старта пять минут..." Затем повторил: "До старта три минуты..." Затем: "До старта одна минута". Возвестил: "Начинается обратный отсчет... Десять... девять... восемь..."
Там, где белела ракета, вдруг затуманилось. Потекли млечные испарения. Что-то грозно, беззвучно сверкнуло. Раздался гром, словно пошла рокотать сдвигаемая земная кора. Ослепительный белый шар скрыл ракету. Разрастался, превращаясь в яростное беспощадное солнце. Ракета возникла над огненным одуванчиком, медленно покачиваясь, возвышаясь. Словно шло выдавливание из гигантского поршня. Мучительный исход из чрева, которое не пускало, стискивало мускулистой маткой, держало пленками, тканями, пуповиной. Ракета с треском рвала эти ткани, выскальзывала, быстрей и быстрей. И вдруг вознеслась легко и свободно на огненно-белом хвосте. Ликуя, метнулась в небо. Превратилась в лучистую вспышку, оставляя кудрявый шлейф. Ушла в небеса и пропала, сбрасывая на землю глохнущий рокот, коромысло кудрявой траектории, которая медленно, как ненужная ботва, повисла в белесой синеве.
На пультах продолжалось слежение. Ракету вели. Ее видели. С нее получали сигналы. Ей вслед стремилось множество мыслей, переживаний и страхов. Она возносилась все выше. Белоснежная и прекрасная, совершала свой ослепительный танец. Сбрасывала с себя ненужные одеяния. Те, кто был на Земле, наблюдали с восторгом и благоговением этот космический стриптиз.
Она сбросила пышную юбку стартовых двигателей, оставшись в нежной, облегавшей ее стройное тело сорочке. Сбросила первую ступень, открывая взору божественную наготу. Скинула последний покров, и чудесное божество, абсолютное в своем совершенстве, скользнуло на тончайший обруч, опоясывающий Землю. Понеслось, возвещая миру о своем волшебном вознесении.
"Буран" был выведен на орбиту, и ему предстояло обогнуть земной шар и вновь, повинуясь автоматам, вслушиваясь в бортовые компьютеры, опуститься на бетонное поле Байконура. На огромном электронном экране с картой мира светилась тончайшая, похожая на восьмерку линия, вычерчивая путь челнока.
Время, которое исчисляли большие электронные часы, утратило для Белосельцева свой физический смысл. Превратилось в мучительное и сладкое созерцание, подобное молитве. Одна половина его существа пребывала на космическом корабле, среди сияющей пустоты, вознесенная на небесном огне. Озирала расширенными от восторга глазами Солнце и звезды, Луну и пролетные метеоры, любимую нежно-голубую планету. Другая половина оставалась здесь, на командном пункте, и, подобно молящемуся в храме, тянулась ввысь, к летающему божеству, связывая с ним чудо воскресения и спасения. Сотворенный из земных веществ и металлов, из молекул бренной земной материи, "Буран" нес в себе прах его истребленной родни, развеянные частички их некогда прекрасных жизней. Поднимал их к Небесному Престолу, отдавал в руки Господа, который принимал их с благодарностью. Дохнет своим творящим дыханием, и все его милые, близкие, замученные и забитые насмерть, умершие в тифозных бараках и застреленные в кирпичных застенках, погибшие от тоски и неутолимого горя, - оживут, сойдут на Землю, и он окажется среди своей многолюдной родни, вставшей из пепла жестокого века.
Корабль летел над Африкой, где в саванне бушевал пожар, тлела черно-красная кромка, одетая сизым дымом. Оптические системы корабля фотографировали пожар, стадо убегавших от огня антилоп, и вместе с глазированными, длиннорогими животными, мешаясь в их табуне, мчались леопарды и львы, взъерошенные гиены и испуганные шакалы, и прозрачная оптика фиксировала скачки тяжелого старого льва с опаленным загривком.
Белосельцев молился о своих дедах, живших могучей цветущей семьей, покуда не ударила в них революция, не разметала по дорогам Гражданской войны. Часть бесследно исчезла при штурме городов. Другая ушла с Белой армией, сгинула в Бессарабии, Турции, Чехии. Третья перевалила океан и бедствовала в Сан-Франциско, напялив на седые головы фуражки лифтеров и таксистов.
Корабль залетал в ночную тень, где в спектральной заре начинали сверкать звезды. В Атлантике терпела бедствие подводная лодка. Всплыла из черных пучин, окутанная пеной и дымом. Матросы выносили на воздух отравленных, полумертвых товарищей. Другие продолжали бороться с огнем в реакторном отсеке. "Орионы", самолеты-разведчики, кружили над лодкой, как хищники, следили за ее смертельной борьбой. Челнок фотографировал квадрат бедствия, бортовыми антеннами транслировал в Штаб флота сигналы "SOS".
Белосельцев молился о своих дядьях, своих многочисленных тетушках, подпавших под аресты и ссылки. Вкусивших ад Бутырки, ночные допросы у следователей, колючку лагерей, многолетнюю тоску поселений, куда бабушка слала пакетики с сухарями и сахаром, отрезки свадебной скатерти, малые, спасающие жизнь, даяния.
Корабль летел в ночи над Штатами. Города, словно мазки голубого фосфора, Лас-Вегас, как горсть живых, шевелящихся бриллиантов. Фотокамеры челнока скользили по рекламам, по летящим ночным лимузинам, по карнавальной толпе, где, обнаженные, с черными блестящими грудями мулатки танцевали жаркую самбу; и над ними, в бархатно-черном небе, повторяя танец, выгибалась неоновая красная женщина.
Белосельцев молился об отце, погибшем в сталинградской степи, в штрафном батальоне, во время зимней шальной атаки. Любимое, на лейтенантской карточке, молодое лицо было вморожено в снег, рядом чернела упавшая трехлинейка, и кто-то невидимый, похрустывая настом, пол белыми мохнатыми звездами, снимал с оцепеневших ног отца валенки.
"Буран" приближался к утренней желто-алой заре, в которой начинала сиять ослепительная лазурь. На Камчатке шло извержение вулкана. Излетали красные, сыпучие ворохи, текло по склону малиновое варенье лавы. Челнок фотографировал оживший вулкан и двух вуЛканологов, опаленных жаром, ставящих свои приборы среди огненных трещин земли.
Белосельцев молился о всех, кто был убит рядом с ним на войнах. В афганских ущельях, в никарагуанской стреляющей сельве, в сухих тростниках Намибии, в парных болотах Камбоджи. Их разорванные взрывами "джипы", их завернутые в серебряную фольгу тела, их недвижные, полные слез глаза, их запекшиеся пыльные раны - все это он в молитве своей возносил к Господу, чтобы тот принял, окропил божественной воскрешающей влагой.
Челнок летел над Сибирью, над ее голубыми реками, зелеными лесами, белыми, как рафинад, ледниками.
― До приземления объекта осталось десять минут, - возгласил металлический голос.
Все из бункера повалили на открытую смотровую площадку, - в жар, в слепящее степное пекло, где дул ровный горячий ветер, наполненный песчинками, клочьями мертвой травы, костной мукой верблюжьих скелетов. В стороне был виден бетонный аэродром с мертвенными стеклянными миражами. Горизонт был горчично-мутный, неохотно переходил в белесую тусклую синь.
Внезапно по бетонной полосе побежали, с рокотом взлетели два остроносых истребителя. Ушли в желтую муть горизонта встречать "Буран", туда, где с небесного обруча соскальзывала в раскаленной малиновой сфере черно-белая космическая бабочка. Ложилась на плавную кривую снижения. прочерченную незримым стеклорезом в хрупкой голубизне. И все, кто был на площадке, с одинаковыми, беззащитными. как у детей, лицами обратились в небо, ожидая "Буран".
Белосельцев ждал благой вести. Вестник, наполненный автоматами, фотокамерами, телескопами, в пылающем зареве, возвращался оттуда, куда стремилось утомленное человечество, уповая на новое безгрешное бытие. Куда готовы были умчаться аппараты и станции марсианского проекта, чтобы окропить бездушные планеты живой водой, чтобы в райских поселениях, свободное от бренной земли, усеянной полями сражений, могилами невинно убиенных, расселилось воскрешенное человечество, и отец, молодой, с красными лейтенантскими ромбиками, шел в прозрачной пустоте хрустального неба, держа в руках душистое яблоко.
В размытой лазури, куда вглядывались ищущие глаза, возникло легчайшее уплотнение. Сгусток синевы. Затмение переутомленной сетчатки. Превратилось в крохотную материальную точку. Она покачивалась, разрасталась, обретала форму. "Буран", еще далекий, узнаваемый, с короткими плотными крыльями, снижался в жаркую желтизну Земли. Быстро приблизился, черно-белый, мощный. Счастливо и грозно звенел, захватывая из Космоса ликующий рокот, исполнен победной красоты и гармонии. Коснулся бетона, вырвав клок дыма. Оставил черный жирный мазок. Выпустил ослепительно белый цветок парашюта. Помчался, замедляя могучее стремление вперед, в стеклянных миражах.
И два истребителя, салютуя, с колокольным грохотом прянули из неба и вознеслись в сверкающую вертикаль.
Все, кто был на площадке, ахнули, заорали, загоготали. Стали обниматься. Целовались, плакали, бодали один другого тугими лбами, охлопывали могучими ручищами. Профбосс, счастливый, порозовевший, обнимался, целовался, стряхивал с ресниц набежавшую слезу. Все оборотились вдруг к Белосельцеву, подхватили и начали подбрасывать, выкрикивая: "Ну молодец!.. Ну счастливчик!.." Норовили к нему прикоснуться, отодрать от него лоскуток одежды, отвинтить пуговицу. Ошалев, взлетая в небо и падая на сильные руки конструкторов и генералов-ракетчиков, он понимал, что принес им удачу. Они воспринимают его как живой талисман. И, будь их воля, разодрали бы его на кусочки, чтобы носить его мощи в медальонах, охранительных ладанках, приносящих удачу при ракетных и космических пусках.
Расселись по машинам. Торопливым разношерстным кортежем помчались на взлетное поле. "Буран" стоял одиноко, гордо, на высоком шасси, белый, с черным подбрюшьем, окруженный расплавленным воздухом. Источал свечение, словно охваченный нимбом. Рядом уже расхаживали автоматчики. Стража небесная сменилась на стражу земную. Охраняла драгоценный, принесенный из Космоса, клад. Все вывалили из машин, окружили "Буран".
― С победой вас, дорогие товарищи!.. Поздравление вам от Политбюро и нашего Президента! - Профбосс уже вполне владел собой. Придавал сумбурным проявлениям радости характер государственного свершения.
Белосельцев тронул термическое покрытие челнока, которое было горячим, телесным. Такова была температура, при которой жили и летали ангелы. Вдохнул запах опаленного, напоминавшего миндаль вещества, - так благоухали пространства, сквозь которые пролетел челнок.
К кораблю приставляли стремянки. Осуществляли первый осмотр. Снимали первые показатели приборов. Делали первое описание спустившегося аппарата. Постепенно все успокоились. Наполнились уверенностью, гордыней удачливых творцов. Торопились в банкетный зал, где их ожидал праздничный обед. Кортеж развернулся, унося с поля оживленных, сильных людей, для которых нет невозможного.
Белосельцев остался один. "Буран" остывал. Автоматчики стояли в тени его крыльев. Ему захотелось подняться по стремянке и заглянуть в приоткрытый люк. Он вспомнил слова инженера Митяева о том, что челнок принесет с небес драгоценный ларец, и в нем - белоснежный свиток, на котором начертан Рай, размеры Божьего престола, золотые письмена священного откровения.
Он приблизился к "Бурану". Полез по хрупкой стремянке вдоль теплого выпуклого тулова. Достиг вершины. Заглянул в приоткрытый люк. В черноте что-то мерцало, шевелилось. Шло непрерывное движение, ровный шелест и хруст. Нутро челнока было полно тараканов, которые изгрызли в прах приборы, компьютеры, оптику телескопов, золото и серебро сочленений. Все источало жуткий шелест, душное зловонье смерти.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Даже в Москве ему являлось как бред нутро прекрасного космического ангела, полное копошащихся черных тварей, сожравших божественный ларец и священное послание. Космос, куда он стремился. Рай, на который уповал, был обиталищем тараканов, превративших в труху его мечту о бессмертии.
Это был знак поражения. Чекист, который послал его на задание, заблуждался, пребывал в прекраснодушных иллюзиях, не ведая глубины катастрофы. Оперировал партией, которой не было и в помине. Рассчитывал на армейские дивизии, которых не существовало. Полагался на союз рабочих и крестьян, на творческую и научную интеллигенцию, от которых осталась пустота. Все источили прожорливые энергичные насекомые с чуткими усиками и острыми челюстями, размножившиеся в душном дупле мертвой державы.
Необходима была срочная встреча с Чекистом, дабы проинформировать его об уровне опасности, о степени катастрофы. Он звонил референтам, общался с помощником, но ему вежливо сообщали, что Чекист отсутствует, но как только появится, ему немедленно доложат. Это было непреодолимо. Приходилось нести страшный груз воспоминаний в себе. Анализировать, обобщать, искать возможные выходы. Чтобы при встрече с Чекистом, когда она, наконец, состоится, быть во всеоружии.
Однако задание не отменялось. Разведоперация продолжалась. Он летел теперь на атомный полигон в Семипалатинск, где предстояло очередное испытание и куда направлялся Премьер для инспекции этого важнейшего военно-стратегического и хозяйственного объекта.
Белосельцев летел туда с особым мучительным ожиданием. Его влекла не только возможность увидеть и почувствовать вблизи Премьера, ключевую фигуру в заговоре государственников, но и встретиться с Мутантом, о котором тайно поведал ему Академик. Рассказ Академика напоминал галлюцинацию наркомана. Но разве самому ему не всадили в синюю вену жестокий шприц, не впрыснули ядовитое безумие, превратившее разум в фабрику разноцветных бредов.
Они летели с Премьером в удобном салоне по высокой плавной дуге над земным шаром, шестая часть которого уверенно охранялась советскими погранвойсками, контролировалась советской властью, управлялась советским правительством. Премьер, командующий громадным народным хозяйством, имевший влияние на могущественнейшую экономику мира, был милым, домашним, нечванливым. Чем- то, быть может, тучностью неповоротливого тела, добрым взглядом близоруких глаз сквозь тяжелые очки, неуверенными движениями пухлых рук, - напоминал Пьера Безухова. Был умеренно либеральных взглядов, симпатизировал западным экономическим теориям, охотно давал интервью тележурналистам, рассказывая о своих привычках, - о плавательном бассейне, о любви к баварскому пиву, к развлекательному английскому чтиву. И теперь, в салоне, он читал какой-то английский детектив в глянцевой забавной обложке. Отложил лакированную книжицу, чтобы ответить Белосельцеву на его тревожные, нервные вопрошания.