В лунном овале света на столе лежала раскрытая толстая тетрадь в замшевой обложке. Отец привез ее из Англии.
К ночи стало свежо, Сергей Сергеевич сидел в мягкой пижамной куртке с петлями из крученого шнура, с бархатными отворотами. Подсвеченное снизу, лицо его казалось молодым, а седина напоминала не о старости, а скорее, о париках восемнадцатого века, когда седые локоны призваны были молодить лица.
В этом большом тихом кабинете и говорить-то хотелось вполголоса.
- Где был так поздно? - откладывая ручку, спросил Сергей Сергеевич. - Бери стул. Садись.
Слава взял стул и подсел к столу, на просторном зеленом сукне которого, словно в центре футбольного поля, лежала одна раскрытая тетрадь.
- У Архиповых, - сказал Слава, не без удовольствия предвкушая удивление отца.
Сергея Сергеевича было трудно удивить, но Славе всегда этого хотелось. И сегодня эксперимент удался.
- С чего это? - с неприкрытой заинтересованностью спросил, откидываясь на круглую спинку кресла, Сергей Сергеевич. - Я тебя видел как-то с его дочерью, но не думал, что ты у них свой человек в доме. Уж не жениться ли собрался?
- На этот счет, папа, можешь не беспокоиться, - с полной искренностью в голосе сказал Слава, и Сергей Сергеевич оценил эту искренность.
Какое-то мгновение они в открытую рассматривали друг друга и, кажется, очень нравились друг другу. А мохнатая бабочка, вырвавшись из колдовского света лампы, порхала между ними, будто сравнивала.
"Красивый парень", - думал Сергей Сергеевич, с удовлетворением отмечая в сыне свои молодые черты. Собственно, он-то сам, Сергей Кулагин, женился почти что в этом юношеском возрасте, ну, чуть постарше. Жена принесла ему в приданое добрый нрав, какого теперь не сыщешь. Много принесла она, много ему отдала, - что было, то было! Да и сейчас готова, кажется, на любую жертву ради его и Славкиного благополучия. Женщина!..
- Папа, а почему мама совсем перестала играть? - вдруг спросил Слава, словно и у него в душе отозвались теплые мысли Сергея Сергеевича о матери.
Он спросил и тут же понял, что лучше бы не спрашивать. Спокойное довольство ушло с отцовского лица, он как-то неудачно пересел, свет, что ли, иначе лег, но черты сразу стали резкими, тяжелыми, и в голосе появился металл, который всегда заставлял Славу внутренне замыкаться.
- С чего это ты вспомнил, сын мой? Не так уж часто ты сидишь дома, чтоб замечать отсутствие мендельсоновских опусов.
Странно, то ли возраст такой подошел, то ли настроение прорвалось наружу, но сейчас этот холодный металл в голосе отца взорвал Славу, и он, еще минуту назад глядевший на Сергея Сергеевича почти с обожанием, неожиданно сказал:
- Я, может быть, не все мендельсоновские опусы знаю, но то, что мать не прикасается к инструменту, заметить, в общем, не трудно.
В сущности, ничего особенного не было сказано, но дело в том, что Слава вообще должен был смолчать. Или отшутиться. А он возразил.
- Ты давно был у бабки? - отрывисто спросил Сергей Сергеевич, и Слава понял: отец думает, что это влияние Августы Павловны. А поняв, еще больше ожесточился. Неужели отец думает, что Славу, как инструмент, можно как-то настраивать, а сам по себе он не звучит?!
- Да, я давно не был у бабушки, - сказал он, хотя был там два дня назад. - Дело не в этом. Просто непонятно, зачем было маме кончать консерваторию, если месяцами она не подходит к роялю?
Слава взглянул на свои изящные часы, хотя куда проще было посмотреть на кабинетные, круглый маятник которых, похожий на гонг, отбивал время в полированном, красного дерева гробу.
- Вот уж об этом советую осведомиться непосредственно у матери, - усмехнулся Сергей Сергеевич. - Хотя вообще-то, сын мой, вопрос это риторический. Далеко не все из того, что стремимся приобрести мы в молодости, оказывается нужным в зрелые годы.
- Все верно, все верно, - поднимаясь, сказал Слава.
Ему хотелось походить по кабинету, но он точно знал, что ходьба эта раздражает отца, а раздражать его он не станет, не привык и все еще, как маленький, боится. Чего боится - сам не понимает, потому что теперь уже, после того, как против собственной воли пошел в экономический, бояться было нечего: что еще может сделать ему отец?
Или все-таки что-нибудь еще может?
Благостная тишина кабинета, которая так приятна была Славе после шумного и кое-как сервированного стола у Архиповых, показалась ему сейчас в чем-то даже предательской. Она мешала говорить и думать во весь голос. А это иногда нужно.
У матери в комнате было тихо. Но это вовсе не значило, что она спит. Может быть, просто молчит, и тогда у этой тишины совсем иное звучание.
- Уже поздно, я пойду, - сказал Слава, но в эту минуту ужасно неожиданно, а потому резко зазвонил телефон.
Кулагин, вздрогнув, взял трубку.
Слава не ждал ничего дурного от этого позднего звонка, - он привык. Хотя профессора Кулагина и берегли, старались не беспокоить дома, но люди все-таки прорывались: сами больные, родственники больных. Правда, с такими "занудами", как в шутку звал их Сергей Сергеевич, он расправлялся ловко: в обычное время вообще редко подходил к телефону, полагаясь на догадливость жены, которая действительно каким-то шестым чувством безошибочно угадывала, в каких случаях звать профессора к телефону, а в каких не беспокоить. Если же у аппарата оказывался сам Сергей Сергеевич, Слава и мама подчас, со смеху покатывались, до того уморительно и неузнаваемо он менял свой голос, терпеливо объясняя "зануде", что профессора нет и, когда он будет, трудно сказать.
- Профессор Кулагин у телефона, - услышал Слава бархатистый, низкий голос отца. А потом с отцом что-то случилось. Слава даже испугался - не плохо ли ему? Незнакомую Славе фамилию отец переспросил тем визгливым голосом, над которым обычно они потешались, но тотчас откашлялся и переспросил снова: - Марчук? Да, товарищ Марчук, припоминаю, как же…
Говорил он медленно, даже протяжнее, чем обычно, но нервничал. Рука нашла пресс-папье и покоя ему не давала.
Слава молча покивал отцу, но тот не слышал его и не видел. Он весь ушел в разговор, и лишь рука вертела и вертела тяжелое пресс-папье с чугунным сеттером на малахитовой пластинке.
Слава вышел, подсознательно благодаря неизвестного Марчука, прервавшего становящийся неприятным разговор, хотя, с другой стороны, было и досадно уходить вот так, в неопределенности. Впрочем, мог ли он привести к какому-то решению, к какой-то ясности этот разговор, и чего, собственно, хотел бы от него Слава?
Через оцепеневшую от тишины квартиру он прошел в свою комнату. Сегодня тишина эта показалась ему тягостной, давящей. Хотелось разбить ее то ли громким голосом, то ли грохотом брошенной об пол сковороды - чем угодно!
"А как у бабушки?" - ложась, подумал Слава. Он хотел доискаться до истоков своих мыслей и ощущений, пытался довести их до какой-то логики. Ведь у бабушки тоже всегда тихо. Бывает очень ясно слышно, как поет кот. Но ведь бабушка в квартире одна! Собственно, почему одна? Почему бы ей не жить вместе с ними? Комнату она получила после того, как вернулась "из дальних странствий", о которых никогда не говорила. Но ведь можно было бы поменяться, съехаться в одной большой квартире. Бабушка, правда, говорит, что дети и старики должны жить отдельно. Но почему? Разве ей не одиноко? Она ведь и без того слишком долго жила "отдельно", совсем отдельно от родных!
"Один дурак может задать столько вопросов, что десять мудрых не ответят!" - заключил о себе Слава и зажег все лампы в комнате и включил приемник. Хватит с него и тишины, и темноты!
Он разделся, остался в трусах, обыкновенных, рабоче-крестьянских, черных, сатиновых, безо всяких там рыбок и бабочек на ягодице.
Аккуратно развесил в шкафу вещи. Он вообще считал, что порядок в комнате способствует порядку в мыслях. Потом взял с полки толстенный курс политической экономии.
Ну что ж, в конце концов, учеба есть учеба! Бабушка, между прочим, уж на что не любит задавать вопросы, а отметками интересуется. И кажется, вопрос об отметках был чуть ли не первым, который она задала, когда появилась в их доме. Слава помнит, что тогда это его здорово покоробило. Но тогда ведь они были почти чужими, потому что Слава появился на свет, когда Августа Павловна пребывала в своих "дальних странствиях".
Потом они подружились, не быстро, не сразу, но подружились, и бабушка смеялась, рассказывая, что прямо-таки растерялась, впервые увидев Славу. "Ну Сергей! Ну просто маленький Сергей!"
Августа Павловна понравилась Славе. Трудно сказать, чем именно, но определенно понравилась. Сколько же ему тогда было? Лет семь или восемь? Ну да, не меньше семи, потому бабушка сразу про отметки и спросила, - значит, он уже ходил в школу.
Она приехала в каком-то ужасно старомодном платье с широкими подкладными ватными плечами, а воротничок был беленький, маленький. Она всему радовалась и удивлялась, особенно холодильник ей понравился.
А мама тогда еще играла. Много играла, и бабушка подолгу слушала ее. И Слава тоже часто сидел вместе с ними и слушал. Ему вообще нравилось слушать музыку. Только не скрипку. Скрипку он не любил. Он любил, когда играли на рояле, и всегда просил маму сыграть Чайковского, "На тройке". Он знал все пьесы из "Времен года", мама рассказала ему, о чем написана каждая. Больше всего ему нравился "Ноябрь". Медленно так играется, а грусти нет. Вот собираются в дорогу, вот будто насторожилось что-то, легонький удар - аккордик. Сели, поехали, и началось самое Славино любимое: бубенчики под маминой правой рукой зазвякали, зазвенели, запели! Понеслась тройка!.. И в этот момент мама обязательно посмотрит на Славу и засмеется - очень уж у него счастливое лицо.
Бабушка сидела в кресле и тоже слушала маму.
- Когда мама играет, вы дружные, - сказал однажды Слава.
Мама смутилась, потом засмеялась, сказала, что он болтает ерунду.
А бабушке не было смешно, она даже как-то погрустнела и сказала то, чего тогда Слава не понял, - якобы Белинский писал, что музыка непосредственно выражает чувства людей, может сближать их и отталкивать, но хорошо, когда сближает.
Вообще-то Слава помнит, что мама с бабушкой не дружили. Тогда он только чувствовал это, а сейчас отчетливо понимал.
Первое время после приезда Августа Павловна жила у них, и даже разговора не было, что может быть иначе. Она много делала по дому, хотя самых простых вещей не знала, ножом для чистки картошки и то пользоваться не умела. "У нас этого не было", - говорила она и о холодильнике, и о полотере, и о ноже для картошки. "У нас" - это значило: когда бабушка была молодая.
С ее приездом почтальон стал приносить уйму газет, и бабушка все их прочитывала. До этого Слава не видел, чтоб кто-нибудь так внимательно следил за газетами. Вскоре, когда она немного отдохнула, оказалось, что бабушка очень любит кино, театр, музеи. Она всюду ходила одна, И мама этому удивлялась. Впрочем, на некоторые спектакли потом шла второй раз, со Славой, а в музеи брала его почти всегда.
Наверно, от бабушки перешла к Славе запойная страсть к чтению. Пожалуй, из-за книг они с мамой и поссорились в первый раз по-настоящему.
Мама не была, конечно, против чтения, только хотела, чтоб Слава читал все по школьной программе. А Слава хотел читать про войну и про фантастику. Однажды он даже принес по литературе тройку, потому что не успел прочитать заданные на дом отрывки из книги "Железный поток".
Отец посмеялся, бабушка, узнав, что он читал Вершигору - "Люди с чистой совестью", за тройку не осудила, но мама была очень недовольна. Она бранила Славу, а он даже не возражал, потому что видел - это все она бабушке говорит, а не ему, они как будто через его голову мяч пасуют.
- Твоего Вершигору успеешь прочесть, за него тебе аттестата не дадут, изволь то, что нужно… (Это мама.)
- Анечка, но ведь книга-то хорошая, думать заставляет. (Это бабушка. Очки спустила на нос и поверх смотрит на маму.)
Слова их пролетали так высоко над головой Славы, что обе не заметили, как Слава - тихонько, тихонько к двери, - и удрал.
Но за дверью остановился. Во-первых, чтоб не попало. Если хватятся, он скажет, что попить захотел, а убегать вовсе не собирался. Во-вторых, ему было интересно, что они дальше будут говорить, хотя он тогда и не все до конца понимал. Понимать начал уже позднее, когда подрос.
- Августа Павловна, - сказала мама, - я все-таки очень ценю Славину дисциплинированность. На него ни разу учителя не жаловались, у него ни одной двойки, ну, разве же это плохо? Это же очень важно! У него институт впереди!
Мама говорила, как будто о чем-то просила бабушку. А бабушка волновалась и шуршала своими газетами.
- Душенька, я разве говорю, что это плохо? Но ведь у него впереди не только институт, у него впереди жизнь. Благородство душевное и широту взглядов человек с детства впитывает. А если на потом откладывать, на когда-то, может оказаться и поздно.
- Я хочу, чтоб мой сын хорошо учился, - сказала мама громким голосом. - В конце концов, Сергей, насколько я знаю, всегда учился отлично. Иначе он не добился бы всего, что у него есть, особенно если учесть, что биография его ему отнюдь не помогала!
После этих слов в комнате стало тихо. Снова зашуршали газеты. Слава знал - бабушка всегда аккуратно, бережно даже складывала газеты. А потом послышался опять бабушкин голос, но Славе уже надоело слушать.
Впрочем, разговор этот кое-какую пользу Славе принес. Получив поддержку бабушки, Слава стал посмелее действовать. Обзаведясь электрическим фонариком, он прятался с книгами на полупустых антресолях, где было до полусмерти жарко, но куда мать очень редко заглядывала.
Был, правда, злополучный день, когда Анне Ивановне что-то наверху понадобилось. И едва она открыла створки, как ей на голову обрушились довольно увесистые воспоминания Федорова "Подпольный обком действует", книга Ковпака и электрический фонарик.
Не столько от ушиба, сколько от неожиданности, она закричала и свалилась со стремянки.
Слава тоже испугался и побледнел, как полотно, увидев стонущую на полу мать.
История, конечно, дошла до отца, и Слава был готов к серьезным неприятностям. Но, против ожидания, репрессий не последовало.
Слава понял, что отец не так уж сильно осуждает его. Понял и то, что матери можно далеко не во всем подчиняться. И стал позволять себе больше. В частности, перебрался с книгами с антресолей в уборную, где и просиживал подолгу, ничем не тревожимый, пока не возникала нужда в помещении. А когда мать однажды догадалась о его занятиях в неположенном месте, он сказал, что у Хемингуэя в уборной была даже полка с книгами.
С отцом разговор о чтении был в последний раз совсем недавно и неожиданно.
- Интересно, ты еще все на военных мемуарах сидишь? - с интересом спросил Сергей Сергеевич, вспомнив "читательные бои", как шутливо именовались в семье события, связанные с борьбой Славы за книжный, так сказать, суверенитет.
Слава засмеялся.
- Не так уж их много, военных мемуаров, - сказал он. - Философией интересуюсь. "Жизнь замечательных людей" люблю, в этой серии есть отличные тома. Кстати, совершенно непонятно, почему пишут, что эту серию Горький организовал. Такие книги именно в этой серии еще до революции выходили.
- Ты об этом у бабушки спроси, - сказал Кулагин-старший. - А впрочем, лучше не спрашивай. Для нее летосчисление только с семнадцатого года начинается…
- А для тебя?
- Ну, знаешь ли! - уклонился отец. - Этот разговор мог бы нас слишком далеко увести. У нас с ней очень разные биографии, и это многое определяет. И на детях по-разному сказывается. Я, например, всего своими руками добивался, а тебе на улицах незнакомые кланяются, как-никак профессора Кулагина сын. Вот что!
Когда Сергей Сергеевич во время беседы с сыном откликнулся в рассеянности на телефонный звонок и даже не ответил Славе, который по-детски помахал ему пальцами, шел первый час ночи. В такое время никто из больных или их родственников не решился бы его потревожить. Значит, звонили из клиники. И потому, сняв трубку, он сказал: "Профессор Кулагин у телефона".
Однако на этот раз Сергей Сергеевич ошибся. Звонила родственница больной. Родственница Чижовой.
В первую минуту, не осознав еще ситуации, Кулагин едва не вспылил, - черт возьми, имеет он право в это время просто спать или даже этого права у него нет! Но он сдержался. И сразу началось то, чего он вообще терпеть не мог, что про себя, а иногда и вслух называл сантиментами бездельников, которые ударяются в воспоминания двадцатилетней давности, главным образом потому, что ничем не умеют занять себя в настоящем.
- Профессор, вы извините, конечно, что беспокою вас в такое время, но вас очень трудно застать. К другому я и не решилась бы, но я же помню вас просто Сережей, солдатом, нас же фронт связывает… Вы слушаете? - быстро и взволнованно переспросил женский голос в трубке.
Тут бы ему промолчать! Промолчать бы, а назавтра перевести эту Чижову хоть к Архипову, хоть к Петрову или Сидорову, лишь бы в другую клинику, потому что у них ей делать совершенно нечего.
Но он не сумел промолчать.
- Ну, ну!
- А я уж побоялась, что разъединили, - успокаиваясь, заговорила медленней Марчук. - Голубчик, Сергей Сергеевич, я умоляю вас о встрече. Только вы должны решить судьбу моей сестры. Я потому и в клинику вашу ее положила, что верю в вас, как в бога. Какое, голубчик, счастье, что не съела вас эта война! Я просто горжусь, что и мне хоть чуточку удалось приложить к этому руку…
Пока она говорила все это, уже не особенно торопясь, уже уверенная, что ее слушают, Сергей Сергеевич полностью овладел собой и, посылая в трубку привычные неопределенные междометия, соображал трезво и спокойно:
"Впереди отпуск, и встречаться мне с ней ни к чему. Ее воспоминания меня мало интересуют, да и вспоминать-то, собственно, нечего. А с Чижовой все решено. И, видит бог, решено правильно. В конце концов, не одна моя клиника на свете…"
Чугунный сеттер на малахите перестал кувыркаться и принял приличествующее ему положение.
- Стало быть, так, - сказал Сергей Сергеевич в трубку. - Стало быть, так и сделаем, дорогая (провалиться, если я помню ее имя и отчество!). Как только я вернусь из отпуска, - а я уезжаю на днях, - мы встретимся обязательно. За это время сестра ваша, будем надеяться, немножко успокоится, снимется нервное напряжение - для сердечных больных фактор немаловажный! - я еще раз ее обследую и все, как на духу, вам скажу. Договорились?
Марчук благодарила, захлебываясь. Да, да, он вспомнил! У нее и тогда была какая-то восторженная манера говорить взахлеб. А Кулагин не любил в женщинах шумливой чувствительности. Это казалось ему дурным тоном.
Когда наконец удалось с ней распроститься, он почувствовал себя полководцем, выигравшим хоть маленькое, но сражение. А что, разве в наше время, в наши годы сберечь толику своих нервов не значит выиграть сражение? Это только в молодости кажется, что силам нет конца и время существует безотносительно. Нет-с, извините! Сегодня час его времени стоит подороже, чем, к примеру, четверть века назад. А раз так, значит, и защищать этот час нужно поэнергичней… Сколько времени отняла у него эта Марчук?
Кулагин посмотрел на часы - о, господи, скоро два! Уже не на часы, а в окно можно было смотреть, - начинало светать.