- Ужасная штука эти уколы! - поморщившись, проговорил Панов. - Мало того, что больно, приходится выставлять на обозрение не самое приличное место.
Нотариус словно не расслышал.
- Вам, кажется, неудобно сидеть? - несколько уязвленный его бесстрастностью, спросил Панов, едва только сестра вышла. - Можно придвинуть столик поближе.
- Не беспокойтесь, мне удобно.
В палате было душно. Нотариус задавал вопросы не торопясь, записывал. Ноющая боль в животе Панова от укола как будто стихла. Когда нотариус закончил писать и дал бумагу на подпись, Панов, не сдержав любопытства, спросил:
- И часто вам приходится такие дела оформлять у… у людей?
Панов чуть не сказал "у умирающих".
Жена застыла, она хорошо знала своего мужа. От него многого можно было ожидать, а сейчас он был очень раздражен.
Нотариус коротко взглянул на больного, потом на его жену, потом опять на Панова. Он сделал свое и явно торопился уйти.
- Случается, - сочувственно заметил он. - Особенно в последние годы. Люди богаче стали, есть что завещать. Дачи, автомобили, сберкнижки, просто деньги, кооперативные паи, мебель. Мне недавно довелось быть у одной старушки. Пожелала завещать все свое имущество государству, а не сыну, за то, что тот женился на вдове старее его на пять лет, да еще с двумя детьми.
Он сказал и первый хихикнул.
Панов тоже из вежливости засмеялся, хотя ему хотелось сказать, что некоторых людей приводят в хорошее настроение совершенно несмешные вещи. В сущности, только сейчас Панов понял, что и сам затеял историю с завещанием только из боязни, что машина его и дача достанутся Люсиному "подонку". Этот что хочешь отсудит!
Но, глядя на разбитую, раздавленную этой процедурой жену, он подумал, что, пожалуй, не стоило так жестоко с нею обходиться. Бог с ними, с машиной и дачей. Он сыграл сейчас плохую роль, да и смотреть было некому. И от сознания всего этого настроение его испортилось вконец.
Нотариус вышел, но они с женой ничего не успели сказать друг другу, как распахнулась дверь и появилась каталка, позади которой шествовали сестра и няня.
- А мы за вами. Поедем на рентген…
Качнов никак не мог дождаться операции и очень надеялся на сегодняшний обход. Он был совершенно здоров, и ему было тяжко находиться среди измученных, страдающих людей. Красивый, атлетически сложенный человек, у которого к тому же ничего не болит, он даже раздражал окружающих.
Но Качнов отнюдь не чувствовал себя здоровым. Он хотел бы все забыть, но ничто не забывалось - душа была тяжело ранена. Он и в баню не мог пойти без того, чтоб вокруг него не собралась толпа. И теперь его удивляло не то, что он решился оперироваться, а то, что так долго терпел и страдал.
Когда он пришел в клинику, его осмотрел ассистент профессора Кулагина - Горохов.
- И давно это вас так разукрасили? - спросил он.
- Давно, - буркнул Качнов.
Действительно, это было давно.
…Десятилетним ребенком, в самый разгар войны, Саньку Качнова угнали в так называемый спортивный лагерь для пленных детей - Б а р т е н ш т а й н, и, как десятки других, он попал в руки "граверов", тоже из числа заключенных. На мальчишеских телах они накалывали узоры - каждому другой. Рисунки были заготовлены художниками - любовные сценки, охота, лесной пейзаж…
Потом татуированных забирали в другие лагеря. На их место приходили новые. Но Санька был очень слаб и потому задержался в Бартенштайне.
Ему было тошно, несмотря на сытную еду и кинофильмы. Он завидовал воробьям и ласточкам, которые свободно перелетали через высокий каменный забор.
Однажды он забрался на крышу сарая за мячом и услышал разговор двух надзирателей-уголовников - Крепыша и Боксера.
- Восемнадцатую группу будем готовить к пятнице, - сказал Боксер. - Они совсем уже созрели.
- Почему так скоро? Им сроку еще месяц и двое суток. Что-нибудь слышно?
- Ничего не слышно.
- Это ж надо додуматься! - сказал Крепыш. - Сумочки, переплетики - и все из ихней кожи!
- Хватит болтать! Давай корми, иначе только на помойку ихняя кожа пригодится. Больно дохлых привозят.
Когда мальчик, сдерживая себя изо всех сил, спустился во двор, сердце его то билось часто-часто, то вдруг замирало. Его же скоро отправят! Говорили - в другой лагерь, а теперь, оказывается, сумочки и переплетики…
Он проплакал всю ночь, с головой укрывшись одеялом.
А потом выпал счастливый случай. Лагерь разбомбила авиация, мало кто уцелел. А он уцелел. И бежал.
Конечно, по сравнению с другими Качнов здоров. Над ним посмеиваются, кое-кто, возможно, и не верит в этот Бартенштайн, просто считают его бандитом-уголовником или морячком-прохиндеем. Но если бы они знали, как страстно хочется ему освободиться наконец от поруганной кожи и от того, о чем она постоянно ему напоминает.
Разные, очень разные люди, как бога, ждали профессора Кулагина, пока не спеша, со спокойным достоинством, он в сопровождении Горохова и Крупиной обходил палату за палатой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тамара Савельевна знала о каждом больном отделения все, во всяком случае все то, что нужно было доложить Сергею Сергеевичу. И все-таки на ходу она заглянула в историю болезни Чижовой, - хотя Чижову вел Федор Григорьевич.
"Чижова, Ольга Владимировна, 26 лет, поступила 5 мая 1967 года с диагнозом: ревматический порок сердца.
Более четырех лет неоднократно лечилась и обследовалась в различных лечебных учреждениях Москвы, Саратова и Астрахани. В 1966 и 1967 годах - повторные атаки ревматизма.
Жалобы: на одышку при малейшей физической нагрузке, кровохарканье, отеки ног, общую слабость, мерцательную аритмию.
С декабря отмечается прогрессирующее ухудшение состояния".
- Чижову - последней, - вполголоса сказал Кулагин.
"Господи, он и не глядя все видит!" - в который раз подивилась Тамара.
- Идут апостолы! - крикнул, с размаху валясь на постель и закидывая костыли под койку, рыжеволосый, весь как из пульверизатора засыпанный оранжевыми веснушками мальчишка лет тринадцати. - Сейчас доложат шефу, у кого что болит, кому из нас надо врать, а кому можно говорить правду. Сегодня генеральный обход, всех подряд будут осматривать. А в следующую субботу - обскок: только тяжелых и которых будут резать.
- Чего брешешь! - прикрикнул на парнишку дородный мужчина с угловой койки. - Ох, мало тебя отец в детстве порол.
- А у меня отца не было! - весело возразил мальчишка. - Я детдомовец. Я никогда не врал. А по больницам кочую третий месяц и знаю, что к чему. Чтоб шеф не попал впросак, ему всегда заранее говорят: у второго справа рак желудка, но он знает, что это полип. Э, насмотрелся уж я, не проведешь…
- Да что ты треплешься! - неожиданно ожесточился больной со второй кровати справа, сбрасывая очки. - Никакого рака у меня нет и в помине. У меня расхождение мышц после фронтового ранения.
- Так я ж не про вас, дяденька, это я так, вообще говорю!
- Замолчи ты, бацилла, - тихонько смеясь, попросил мальчишку Качнов, и тот сразу умолк.
Этот парень был в палате единственным, кого не тревожили никакие сомнения. Операция ему не грозила, нога не болела, и на обход ему было вообще наплевать.
Поднятый шум утих как раз вовремя. Послышались голоса. Первым быстро, энергично вошел в палату профессор Кулагин. В накрахмаленном, ослепительно белом коротком халате, в белых шерстяных брюках, он казался еще крупнее, чем был в действительности. Белизна и седые волосы подчеркивали весенний, уже успевший подсмуглить лицо загар. Профессор весь дышал здоровьем, о таком не скажешь и не подумаешь: "Врачу - исцелися сам".
За Кулагиным шла Тамара Савельевна. Она откровенно любовалась профессором и думала: "Так и должно быть. Не только лекарством, не только словом, - самим видом своим врач обязан убеждать в своей власти над всеми и всяческими недугами. Особенно в наш век, когда между врачом и больным стоят еще лаборатории, исследования, сложная аппаратура… Человеческий, нервный, душевный контакт словно бы нарушается. Но как же без него? Впрочем, иным врачам важнее всего так называемые объективные данные, а Горохову, например, вполне достаточно операционного стола. Команды он отдает короткие, режет быстро, шьет отлично. Все, между прочим, делает отлично, - такие руки!"
Она посмотрела на Горохова, он ответил ей совершенно отсутствующим взглядом. Оба они двигались вслед за профессором медленно, но почему-то казалось, что Горохов куда-то спешит - столько внутреннего напряжения было в его худом лице, в угрюмых глазах. Обычно люди не склонны выставлять на всеобщее обозрение свою озабоченность, свои тревоги. А у Горохова все отражалось на лице.
Однажды, это было еще в первый год их знакомства, Тамара спросила Федора Григорьевича, почему он выглядит иной раз таким незащищенным. Спросила - и тут же пожалела, потому что Горохов посмотрел на нее удивленно и пожал плечами:
- Зачем я должен тратить дополнительную энергию на какую-то маскировку? Не шагать нормально, как мне удобно, а ходить на цыпочках? Монголы говорят: пусть таится вор, а честному человеку нечего таить.
Крупина растерялась и, чтобы как-то сгладить неловкость, спросила, не был ли он, часом, в Монголии?
- В Монголии не был, а пословицу из отрывного календаря у матери вычитал. Советую и вам отрывной календарь заиметь. Во-первых, кое-что там интересно, во-вторых, эрудитом можно прослыть.
Вот и сейчас Горохов явно о чем-то думает, что-то точит его изнутри. Да что гадать, - Чижова, конечно!
Когда они проходили по коридору, Ольга стояла у дверей своей палаты, хотя в ожидании обхода ей полагалось бы лежать. Тамара коротко, успокаивающе кивнула ей. На Горохова Ольга не взглянула, а в Кулагина впилась глазами, словно не в первый, а в последний раз смотрела на этого крупного, красивого человека, на котором, как лучи в фокусе, сошлись все ее надежды.
Крупина кивнула сестре, хотела дать понять, чтоб больную убрали в палату, но Кулагин и это заметил. Не оборачиваясь, он вполголоса сказал:
- Не надо, оставьте ее. - И прошел мимо Чижовой, такой маленькой по сравнению с ним, такой зыбкой.
В палате он подошел сначала к Тарасову. Они уже знали друг друга, этот безнадежный больной и врач. И взгляды их на миг скрестились, как клинки.
"Сейчас он будет меня успокаивать, - подумал Тарасов. - Соврет, что ничего, мол, серьезного, что дело идет о совершенно легкой и безопасной операции…"
Он был уже готов - в который раз! - расстегнуть застиранную больничную пижаму, поднять рубашку, обнажить худое, некрасивое тело, которое стало ему враждебно, в котором поселился враг.
- Не надо, - сказал Кулагин, сделав легкий жест рукой, и сел на подставленный стул. Он сидел очень прямо, не касаясь спинки. Ли́ца его и Тарасова были теперь совсем близко. Такие разные лица! Кулагин словно предоставлял Тарасову возможность еще раз рассмотреть себя. И - странное дело - у Тарасова мелькнула коротенькая мысль, что если б не эта проклятая болезнь, они с профессором где-нибудь за пулькой вполне могли бы друг другу понравиться.
- Я не буду вас убеждать, что у вас пустяковое заболевание, - неожиданно сказал Кулагин. - Это не так. Советую операцию.
- Уж не рак ли? - иронично спросил Тарасов.
- Почка отказывается работать. И без операции с нею не справиться.
- А диета? Лекарства?
- Нет. Этого мало.
- А если я не соглашусь?
- Не исключено возникновение опухоли. Может быть, не скоро, но такая угроза есть.
- Спасибо.
- Благодарить будете после операции.
- Можно вам задать вопрос? - взволнованно откашлявшись, спросил Тарасов, хотя до сих пор задавал вопросы без всякого на то разрешения.
Кулагин кивнул.
- Вы думаете, что я выживу?
- Убежден. Сердца режем и сшиваем. Больше двух тысяч пересаженных почек работает…
- На сто процентов?
Профессор едва заметно кивнул.
- Еще один и последний вопрос: сколько я проживу после операции? Год? Два? Пять?
- Это будет зависеть не от меня. И давайте прекратим эту викторину. Подумайте и скажите ваше решение. Завтра я вас вызову.
- Почему так срочно?
- Потому что тянуть вообще не следует.
Кулагин встал, и стул исчез из-под него так же незаметно, как и появился. Он отошел от Тарасова, не прощаясь, не улыбнувшись, строгий, деловой.
Тарасов был обескуражен, страшно взволнован. Но, с другой стороны, думал он, зачем бы профессору так торопить его с операцией, если все безнадежно? Господи, а вдруг? А вдруг все-таки?..
Кулагин с врачами был уже у второй койки.
- Глеб Иванович Фесенко, - докладывал палатный врач. - Хронический аппендицит.
- Ясно. Дальше.
- Грыжа.
Кулагин быстро пересел со стула на край кровати, отвернул одеяло, обнажил тело и поморщился: жир!
- Привстаньте! Кашляйте! Легче! Надуйте живот! Сильней! Еще раз! Хорошо! Отлично!
- Так что же вы мне скажете? - спросил толстоватый человек, когда Кулагин закончил его осматривать.
- Часто бываете в разъездах? Подолгу?
- По полгода и более. Меня, как волка, ноги кормят.
- Надо оперировать.
- Когда?
- Чем раньше, тем безболезненнее это пройдет.
- А нельзя ли после Дня Победы? - Больной вздохнул. Было в нем что-то симпатичное, располагающее, то ли от Фальстафа, то ли еще от кого-то, от Кола Брюньона, что ли.
- Вы фронтовик? - улыбнулся Кулагин, словно рублем подарил, и тут же строго сказал: - Не гарантирую, что в самолете или в поезде с вами не случится беда. Сдадут вас в какую-нибудь больничку…
- Нет, нет! Это не пойдет! - забеспокоился жирный человечек.
- Ну, так вот…
Третий больной, четвертый…
- Что вы читаете, как псалтырь? - нетерпеливо и сухо сказал Кулагин палатному врачу у пятой кошки. - Попрошу впредь докладывать по памяти, не заглядывая в историю болезни. Не хватало еще, чтобы вместо врача магнитофон включали у койки больного.
По палате прошелестело веселое движение. Крупина, не глядя, чувствовала, что больные оживились. А палатный врач покраснел. Он был немолод. Ему оставался год до пенсии. И память сдавала.
Совсем недавно этот пожилой человек защитил наконец кандидатскую диссертацию. Кулагин очень смеялся, когда ему об этом рассказали. Ну зачем ему эта степень? Кому от нее польза?
У кровати Качнова Кулагин задержался, и снова под ним возник стул.
Когда Качнов снял пижаму и сорочку, обнажив молодое тело, покрытое татуировкой, кое-кто в палате хихикнул.
Горохов строго оглядел больных. Он знал историю Качнова.
- Ну что, хотите избавиться от этих натюрмортов? - медленно поворачивая Качнова за плечи, спросил профессор.
- Для того и лег сюда.
Кулагин поглядел в глаза Качнова.
- А терпения хватит?
- Не занимать.
- Назначайте на послезавтра, - не оборачиваясь, бросил Кулагин палатному врачу. - А вам сюрприз. - Достав из кармана халата письмо, Кулагин передал его Качнову. - Это от вашей дочурки. Поймала меня сегодня у входа.
- Благодарю вас, - негромко проговорил Качнов.
Он уже застегнулся на все пуговицы и от одного этого почувствовал себя лучше. Конверту улыбнулся, положил его на тумбочку.
- Есть вопрос, товарищ профессор, - сказал он.
- Слушаю.
- Вы… собственноручно?
- Да.
- Добро! - весело сказал Качнов и стал осторожно надрывать краешек конверта.
- Правильно! - заметил бородатый человек с грыжей. - Потерпеть тебе, бедняга, придется. Но вообще-то здорово сделано. Это с ума сойти, на что только выдумка людская идет!
В коридоре Кулагин сказал палатному врачу - пожилому кандидату:
- Конопатого от тяжелых убрать. Вы слышали, как он их просвещал перед обходом?
Тот поднял очки на лоб. Веки у него были мятые-мятые. Он удивленно посмотрел на профессора.
- Какого конопатого? И как он просвещал? Нет, я не слышал.
Кулагин достал носовой платок, такой же белоснежный и накрахмаленный, как халат. С монограммой. Модных, клетчатых, он не любил. Он остановился. И все остановились. Высморкался.
- Вячеслав Михалыч, - спросил Кулагин легким, домашним голосом, - вы после защиты на сколько больше получаете?
- На полсотни, - оживился пожилой кандидат наук.
- С этой суммы и на пенсию?
- С этой! - Врач чуть встревожился. - А что? Разве что-нибудь новое слышно?
- Нет, нового ничего. Значит, конопатого мальчика от тяжелых уберите. Наблюдателен, и даже слишком.
В этой палате Крупину более других больных интересовал Тарасов. Ей понравился разговор с ним Кулагина; похоже, в бедняге затеплилась искорка надежды, и пускай искорке этой разгореться не суждено, хорошо все-таки хоть на день, хоть на час избавить человека от отчаяния.
Тамара Савельевна считала себя уже немолодым, довольно опытным врачом и внутренне, а подчас даже и вслух, сокрушалась, сталкиваясь с собственным бессилием отдалить от человека его конец, и искренне страдала, видя напрасные, ненужные, ничего уже не сулящие человеческие мучения.
Выходя из палаты, она оглянулась на Тарасова. Конечно, он глядел ей вслед и ждал, что она обернется. Она навещала его и дома, в те периоды, когда ему становилось лучше, вернее, когда ухудшение не было столь стремительным и явным. Он привык к ней и, может быть, доверял ей чуть больше, чем другим врачам.
Тарасов ждал ее взгляда, потому что был одновременно и взволнован и обнадежен разговором с профессором. И он искал подтверждения.
Крупина кивнула ему и чуть заметно улыбнулась. Как будто сдерживала себя. Как будто, если бы не эта палата и чужие люди, ее радость прорвалась бы наружу. Так, по крайней мере, понял ее Тарасов. И, облегченно вздохнув, он вытянулся на кровати, подложил руки под голову. Ладно, отныне он будет ждать операции с верой в то, что она поможет.
В следующей палате лежал больной, который, пожалуй, более других беспокоил Тамару Савельевну, и, оттеснив других врачей, студентов и курсантов, она робко взяла Кулагина за руку и потянула за собой - к Михайловскому.
Он лежал почти обнаженный. Даже простыня казалась ему тяжелой. Он умолял, чтобы к нему не притрагивались.
Из всех обитателей этой большой, залитой солнцем палаты Михайловский был едва ли не самым молодым - ему исполнилось сорок два года. Но выглядел он как старик - серое лицо, на лбу крупные капли пота, будто его только что облили водой.
О Михайловском Тамара Савельевна доложила сама. Бригадир-каменщик, он еще вчера весь день провел на ногах и чувствовал себя прекрасно. После плотного ужина лег, как всегда, в одиннадцать часов вечера спать, а в семь часов тридцать пять минут утра "Скорая помощь" привезла его с жестокими болями в животе. Михайловский ни на кого не смотрел, ничего не ждал. Его терзала физическая боль.
Быстро осмотрев больного, Кулагин громко сказал сопровождавшим его врачам и студентам:
- Поговорим у меня!