Ему действительно не терпелось ознакомиться с этой статьей, подумать над нею - ведь, в конце концов, ее автор бился примерно над той же проблемой.
Крупина сказала, что зайдет. Горохов в благодарность наболтал ей в трубку всяких приятных слов, сказал, что будет ждать, как никогда и никого, и тут, подняв глаза, увидел в дверях Кулагина.
- А мне всегда казалось, что такие вещи приятно и говорить и слушать без свидетелей, - сказал он. - И не по телефону. Простите, Федор Григорьевич, я не хотел подслушивать…
Горохов немного сконфузился и от этого сказал совсем не то, что хотел бы:
- Я шучу… Получилось глуповато.
- Да что вы? - удивился Кулагин. - А я-то думал, что вы в самом деле собираетесь достать с неба и подарить ей на память звездочку. Смотрите, пока шутить будете, кто-нибудь вас обскачет. Девушка красивая и вообще, как говорится, великолепная партия.
Профессор подошел к раскрытому окну, - видно, и его давила духота набухающего весенней грозой дня.
- Ну, какая же она красивая! - вполне искренне воскликнул Горохов. - Хорошая - это верно, но красивая?..
- А вам, конечно, нужен модерн, пигги-твигги. И чтобы ноги из-под мышек росли, - не оборачиваясь, сказал Кулагин. - Что ж, очень жаль. Я бы охотно на вашей свадьбе погулял. Впрочем, я не за тем зашел. Вы куда Городецкую положили, Федор Григорьевич? Мне оборвали телефон.
- Вы же знаете, Сергей Сергеевич, у нас все забито. Пока лежит в коридоре.
- Нет, ее обязательно перевести в палату надо, - мягко сказал Кулагин.
- Некуда! Ну буквально ни коечки нету!
Кулагин обернулся. Присев на подоконник, он с выражением какого-то веселого недоумения на лице рассматривал Горохова.
- Надо что-то придумать, - сказал он теперь уже почти ласково. - Вы же сами понимаете, что это необходимо.
- Ну как вы себе представляете, Сергей Сергеевич? - чуть не с обидой сказал Горохов. - Неужели выгнать кого-то из палаты, а его величества сестру положить? Не умею я так!
- Это в вас пролетарская кровь бунтует, - полушутя заметил Кулагин. - Может, тогда на время ко мне в кабинет устроим?
Он серьезно предлагал это, и потому Горохов даже возмутился. Случай был беспрецедентный, особенно для Кулагина, считавшего свой кабинет чуть ли не святыней.
- Еще не хватало - в ваш кабинет! - сказал он с горячностью. - А между прочим, пусть те, кого так волнуют удобства Городецкой, придут и убедятся, в каких условиях мы работаем.
- Ну вот что, - решительно сказал Кулагин, посмотрев на часы. - Закрывайте вашу лавочку, выйдем вместе.
Пока Горохов снимал халат, Кулагин вызвал по телефону все ту же Марью Васильевну и распорядился, чтобы, пока не освободится отдельная девятнадцатая палата, Городецкую устроили в его кабинете.
- И сестра пусть почаще к ней заходит. Ну, что делать, что делать, сами понимаете! Такие Городецкие в клинику попадают раз пять-шесть в году, а погоду могут испортить надолго.
- Вот-вот! - мстительно сказал Горохов. - Сестру к ней почаще! Отдельную палату ей!
- Обязательно отдельную, - повторил Кулагин не для Марьи Васильевны, а для Горохова, искренне забавляясь его неподдельным возмущением. - Из-под какого попа? - спросил он в телефонную трубку. Потом долго молчал, слушая. Даже головой покачал.
Горохов, несколько успокоившись, - черт с ней совсем, с этой Городецкой, плетью обуха не перешибешь, - готовился объяснить все насчет протоиерея, но Кулагин повесил трубку и неожиданно повторил фразу, мелькнувшую в мыслях Горохова, только обращена она была к протоиерею.
- Черт с ним, с попом! - сказал он, поднимаясь со стула. - Так я пойду, открою свой кабинет. А вы, Федор Григорьевич, спускайтесь, прово́дите меня.
Они вышли на улицу. Кулагин пересек проезжую часть и пошел по правой стороне. Горохов уже знал эту привычку профессора - идти непременно по той стороне - и со свойственной ему дотошностью пытался объяснить себе это. И кажется, объяснил. Там было много магазинов с большими витринами. Сергея Сергеевича занимали не предметы, выставленные в них, а он сам, его собственное отражение, стройный силуэт, степенно продвигавшийся от дома к дому. Когда Федор впервые это заметил, он стал с интересом наблюдать за Кулагиным, проверяя свою версию. Действительно, вот профессор приближается к большой, ярко освещенной витрине писчебумажного магазина. И уже заранее чуть поворачивает голову в ожидании встречи с самим собою. И на лице его, даже в профиль, можно различить некое удовлетворение. Мимо витрин он идет еще медленнее, чем обычно, и если не умолкает вовсе, прерывая разговор со спутником, то, во всяком случае, притормаживает речь, словно в поисках нужных слов. Десять - пятнадцать минут ходьбы по этой шумной центральной улице старинного города успокаивали Кулагина так, будто он целый день провел в лесу.
Где-то Федор Григорьевич читал о человеке, боявшемся остаться без собственной тени. Нет, Кулагину не грозит трагизм "бестеневого" существования, - он найдет себя в любом стекле, в любом окне, в любой витрине и, найдя, как бы лишний раз убедится в том, что он существует. Ему, вероятно, это чрезвычайно важно.
Солнце уже ушло за дома, но тени лежали еще темные, четкие, а каблуки ощущали неприятную вязкость разомлевшего за день асфальта.
- Итак, слышали ли вы что-нибудь о НИИ, мой молодой друг? - после очередной витринной паузы спросил Сергей Сергеевич.
- Мне, Сергей Сергеевич, этот НИИ ни к чему. Я ведь практик, мне бы случаев операбельных побольше, - сказал Горохов. - Слухи, верно, какие-то ходят, но толком я ничего не знаю.
Действительно, в последнее время в кулагинской клинике и в клинике профессора Архипова, имевшего кафедру госпитальной хирургии, поговаривали об открытии научно-исследовательского института хирургии, и врачи, естественно, реагировали на эти слухи сообразно собственным намерениям и планам. Но Горохова такая перспектива не радовала. Признавшись в этом Кулагину, он тут же почувствовал, что профессор недоволен, однако продолжал развивать свою мысль:
- Меня, Сергей Сергеевич, куда больше устраивает клиника. - Носком мокасина он поддал бумажный стаканчик из-под мороженого в направлении урны. Удар был легок и точен. Стаканчик ударился об урну, подскочил и стал на попа.
- Блеск! - сказал Кулагин. - За кого болеете?
- За "Спартак".
- Ну что ж, Федор Григорьевич, - сказал Кулагин, - искренне рад, что вас устраивает моя клиника. Но вообще-то, может, стоит вам подумать о том, чтобы начать как-то делиться своим опытом? У меня, например, есть ценный материал по тромбозам, который находится в совершенно хаотическом состоянии. В конце концов, я не жадный, две жизни мне не жить, и было бы досадно унести с собой к праотцам все нажитое. Как-нибудь я вам дам, разберитесь. Мы с вами могли бы… Да это пригодилось бы вам и для кандидатской…
Тут подоспела витрина парфюмерного, и Горохов был рад очередной паузе.
- Ох, Сергей Сергеич! - сказал он, вслед за профессором глядя на высокий силуэт, проплывавший рядом с ними в стекле. - Ох, Сергей Сергеич, - повторил он, когда они остались уже вдвоем - кулагинское отражение исчезло, - это ведь по сравнению с НИИ мне наша клиника мила, а вообще-то даже она для меня слишком академична. Мне наши больные муляжи напоминают, потому что мы для студентов половину держим, а не для лечения. До того каждого обговорим, что он и сам о себе лекцию прочесть может. Я только на операциях, и то, конечно, не на всех, да на дежурстве в приемном живу. А на обходах мне спать хочется. Честно сказать, иногда подумываю, не пойти ли просто в больницу, не поехать ли в район…
- Вам что, лавры Альберта Швейцера покоя не дают? - спросил Кулагин. - Видел я как-то у вас в руках эту книжицу. Но только надо бы еще проверить, много ли толку принес этот Швейцер своим африканцам. И главное, не забудьте: ему вся эта филантропия была нужна как доказательство правоты собственной философской системы. А у вас философская система есть?
Горохов поглядел на Кулагина. Профессор улыбался.
- Нет у меня философской системы.
- Ну вот видите! А в то, что вы можете быть искренне озабочены абсцессом на пятке какого-то там сопливого мальчишки, я, простите, не верю. Вы же холодный человек, Федор Григорьевич.
- Я - холодный? - искренне удивился Горохов.
Улица кончилась, они вышли на освещенную закатным солнцем площадь, откуда уже начинался спуск к реке. От воды тянуло свежим ветерком, трубно, бархатно прогудел теплоход, приветствуя город и красивый, недавно выстроенный речной вокзал или, может, просто сигналя другому теплоходу, шедшему навстречу, в верховье реки.
- Почему это вы думаете, что я холодный? - немного обидевшись, спросил Горохов. Уж в чем, в чем, но в холодности его никто еще не упрекал. Он хотел было так и сказать профессору, да подумал: стоит ли оправдываться?
- Что, задело? - поддразнил его Кулагин. - Да-да, юноша! У вас руки горячие, а сердце холодное. Может, скажете, что вас тревожит судьба Чижовой? Нет, ручаюсь, что не в этом дело. Не судьба этой женщины интересна вам, вам интересно ее сердце, совершенно отдельно от нее взятое сердце, которое вы готовы вскрыть и снова заштопать лишь ради того, чтобы проверить правильность своих предположений. Разве не так?
Кулагин остановился, повернулся к Горохову и уставился на него, но без интереса, без любопытства, - просто с доброжелательным превосходством старшего, победившего в важном для обоих споре.
Конечно, Кулагин, пожалуй, был в чем-то прав. Не Чижова занимала Горохова, а именно ее сердце. Впрочем, что за бред! Не для себя же самого он хочет помочь этому сердцу биться и не ради какой-то там навязываемой ему диссертации. Сердце Чижовой нужно ему ради других сердец, других людей, но коротко об этом не расскажешь, да и слов нужных не подберешь: напыщенно получается, сентиментально, а что хуже всего - так, будто ты хочешь доказать собственную честность.
- В чем-то вы неправы, - прямо глядя в смеющиеся глаза Кулагина, сказал Горохов. Он сейчас не видел ни площади, ни города, спускающегося к реке. Не видел, пожалуй, и самого Кулагина, хотя смотрел на него во все глаза. Он услышал упрек в холодности и не мог смириться с ним: разве врач смеет быть холодным? И разве он, Горохов, давал профессору повод так о себе думать?
- Холодный вы человек, - с торжеством повторил Кулагин, но тут же решил спустить эту тему на тормозах: - Ну, зачем вам, например, было всякую, простите, чепуху Тамаре Савельевне по телефону нести? Разве вы не видите, что прелестная женщина по вас, грубо говоря, сохнет? Она сохнет, а вы от холодности своей над нею же и подшучиваете. Хорошо это? Впрочем, дело не мое, - сам себя оборвал Сергей Сергеевич. - Давайте-ка лучше зайдем ко мне, настоящего чаю попьем. Так и быть, дам хорошего коньяка рюмку.
- Не пойду, Сергей Сергеич, - сказал Горохов. Он не нашел довода, каким немедленно сразил бы в этом споре профессора, и сердился и на него и на себя. - Не пойду, потому что ваша прелестная женщина обещала мне сегодня занести перевод статьи, кстати сказать, о митральной недостаточности. Немцы - они в этом деле неплохо разбираются.
- Ну-ну, - быстро согласился Кулагин и, протягивая руку, сказал: - Женщина она тем не менее прелестная. А о тромбозах подумайте. Материал обширный, я пока жив, а публикация еще никому не вредила. И наконец, немецкий язык не мешало бы самому знать - очень даже полезно!
Он похлопал Горохова по плечу - он был выше Горохова - и пошел через площадь один, видный, статный, представительный. И руки у него как-то красиво двигались в такт шагам, а не болтались, словно наспех пришитые.
Горохов постоял, поглядел ему вслед. Насчет языка - это шеф врезал правильно. У Швейцера - уж на что патриархален! - и то полагалось, чтоб сотрудники, кроме своего родного и трех африканских, еще один европейский знали. Английский-то Федор, положим, знает, в пределах допуска, как говорят техники. Но этого мало.
Федор Григорьевич повернулся и медленно побрел к дому, раздумывая о мельком брошенной собственной фразе относительно отъезда в район.
Это отнюдь не было только фразой. Горохов одно время часто подумывал о том, чтобы бросить клинику и уехать, и было это еще задолго до книжки об Альберте Швейцере. Книжка только подтвердила, что само по себе желание это не бессмысленно, и даже не оригинально. Если Альберт Швейцер, столь всесторонне одаренный человек, мог, как говорится, бросить все, и отбыть в джунгли, и лечить там своих африканцев, то куда проще какому-то Горохову, слава о котором пока еще не несется по свету, расстаться с ординатурой и поехать оперировать людей в район!
Впрочем, легко сказать - оперировать. А попадись ему где-нибудь в глубинке такая, к примеру, Чижова - решился бы он? Нет, не решился бы, и, во-первых, потому, что не имел бы о ней столь всесторонних сведений, не располагал бы данными исследований. Возможно, там он просто и убедиться бы не мог в том, что без операции эта женщина обречена на существование мучительное, подобное пытке. И, скорее всего, не рискнул бы. А здесь готов рискнуть. Но не потому ли, что не видит иного решения? Не потому ли, что, в сущности, ничего иного не может сделать?
Проходя мимо "Гастронома", Горохов пошарил в карманах. Надо же, в самом деле, хоть чаем угостить Тамару, она ему не раз всякие одолжения делала, и всегда охотно. Нет, хорошая она женщина, хоть, может, и не прелестная. А хорошая - это куда важнее и больше!
Деньги, слава богу, нашлись. Горохов купил бумажную сумку, сунул в нее вино, пирожные, какое-то малиновое драже - больше ничего не было - и пошел домой.
А Крупина, наслушавшись по телефону гороховской болтовни, улыбаясь, положила трубку.
Внешне типичная северянка - вовремя туристской поездки по Норвегии к ней неоднократно обращались по-норвежски, - Тамара легко переносила жару. День у нее нынче прошел удачно, на душе было легко и даже весело, но если кто-нибудь сказал бы ей, что весь этот день был высветлен предстоящей встречей с Гороховым, она бы горячо и, главное, искренне запротестовала. Она не то чтобы запрещала себе думать о Федоре, но как-то инстинктивно старалась не думать о нем в связи с собою, не задавать себе вопросов, нравится ли она ему, замечает ли он ее платья, ее прическу, ее волосы, которые все хвалят? Иногда ей казалось, что он держится с нею теплее обычного, но именно в таких случаях она особенно строго соблюдала собственные "табу". Она боялась поверить, чтобы потом не постигло разочарование. Срабатывал инстинкт самосохранения или, может быть, это было просто-напросто тонкое женское чутье?
Так или иначе, но Тамара Савельевна решительно не позволяла себе строить в отношении Горохова каких бы то ни было планов, не позволяла себе ничего от него ждать и поэтому чувствовала себя с ним легко, естественно. И сейчас она радовалась случаю провести с ним вечер, поработать, поболтать, никуда не торопясь, не думая о больных, ожидающих в палатах обхода.
После телефонного разговора она почти бежала по коридору, даже полы халата развевались.
- Хеллоу, дорогая! - преградил ей дорогу Кулагин, направлявшийся в свой кабинет, чтобы отпереть его для Городецкой. - Куда вы? Что случилось? - Он отвел ее в сторону, чтоб не слышали проходившие по коридору больные и сестры, и сказал с шутливым укором: - Поспокойнее. И перестаньте улыбаться во весь рот, больным нет дела, что в вас бурлит молодая кровь, что у вас отличное настроение. Иных это даже раздражает - разве вы не знаете, что тяжелых больных часто раздражают здоровые и веселые люди?
Все это она отлично знала.
- Я тороплюсь к Богомазову, - переведя дыхание, сказала Тамара Савельевна. - Я обещала. Но вы правы, конечно, профессор.
Он мог бы сказать ей сейчас, что ни к какому Богомазову она не поедет, а пойдет с ним разбирать папки и будет сидеть до полуночи, - она ни словом бы не возразила. Он это знал. И она тоже знала. Он был ее профессором, ее Сергеем Сергеевичем, и с этим, пожалуй, ничто не могло конкурировать, выше этого для нее ничего не было.
Крупина стояла перед ним, ожидая приговора, и любой приговор приняла бы безропотно.
Кулагин рассмеялся - тепло, благодушно - и отпустил Тамару Савельевну, шутливо погрозив ей пальцем. А она отвела глаза, чувствуя, как у нее краснеют уши.
Горохов, конечно, будет, как всегда, подшучивать над ней, может быть, даже чуть обидно, - с него станется. Но она привыкла к этой его манере, знает, что относится он к ней очень хорошо. Любит ли? Конечно нет! Он вообще, кажется, никого не любит, кроме своей матери. Так, наверное, и проживет при ней холостяком. Была бы у него женщина - этого она, Тамара, не могла бы не почувствовать. Да он и сам признался бы ей, - ведь они дружат, он многое ей рассказывает и не раз говорил, что беседовать с ней ему приятно, хорошо. А она и не ждет от него ничего иного.
Встречались они редко, но этими встречами Тамара Савельевна дорожила, они были ей необходимы, и она боялась, что однажды он изберет для своих прогулок другую или просто исчезнет с ее глаз. Впрочем, куда ему деваться? Уедет в район? Он говорил, что не прочь бы уехать, но профессор Кулагин не отпустит. Профессор любит Горохова, хотя и находит его очень резким и, как он говорит, "шокирующе прямым". Но именно ему, между тем, доверяет наиболее сложные операции. "Когда в руках Горохова больной - я спокоен, - сказал как-то Сергей Сергеевич и неожиданно добавил: - Но вот здоровых я не всегда бы ему доверил…"
Тамара Савельевна не стала тогда уточнять смысл этого афоризма, но он ей понравился. Ей нравилось вообще все, что Сергей Сергеевич говорил и делал. Как и в годы студенчества, он оставался для нее высшим авторитетом, и Горохов даже посмеивался над этим ее преклонением. Но разве это так плохо - иметь предмет поклонения, уметь верить ему, уметь его любить? Чем это плохо? Каждому - свое. Вот Федор любит мать, и хотя говорит о ней очень редко, но никуда от нее не уедет. Старшие братья уехали, а Федор не уедет, потому что он - еж: иглы у него только снаружи.
Она торопливо запихала в сумку халат, чтоб надеть его, когда придет к Богомазову. Зимой, под пальто, можно было халат вообще не снимать, а теперь приходится таскать с собою. Фонендоскоп никак не влезал, одна трубочка все время торчала наружу, и пришлось обойтись с ней довольно грубо - затолкать силой.
Время у Тамары Савельевны еще было. У Богомазова делать особенно нечего, собственно, это даже не визит врача, а, как шутили в клинике, "знак внимания". Да и не загостишься там - человек он не из приятных.
Она подумала еще, что у больного приводить себя в порядок будет неудобно и надо сделать это здесь.
В ординаторской стояло трюмо, старинное, как и большая часть мебели в клинике. Обычно Тамара как-то не замечала его и, находясь в этой же комнате, перед уходом домой доставала свое копеечное зеркальце, чтобы попудрить нос.
А сегодня она со вниманием оглядела себя - от ажурных чулок до кружевных манжет на платье, напоминающих старинные брыжи.
- И это все ради Богомазова?
Тамара резко обернулась.
В дверях стояла врач-рентгенолог Кривицкая.
- А что, собственно, "все"? - спросила Тамара Савельевна, застигнутая врасплох и потому рассерженная этим вопросом. - По-моему, я одета, как обычно.