У Горохова мгновенно пропал к ней всякий интерес. Он вообще мало верил в девиц-медичек. Ему казалось, что идут они в медвузы потому только, что в технический вообще не могут попасть.
Однажды он сказал об этом и Крупиной, когда она водила по клинике очередной табунок студенток.
Тамара тогда чуть нахмурила свои густые брови, но спорить не стала, а рассмеялась.
"Вы просто всех ревнуете к медицине, Федор Григорьевич, - сказала она. - Вам кажется, что все, кроме вас, идут в нее либо по недомыслию, либо просто по недоразумению…"
Это было похоже на истину, и Горохов покраснел, что случалось с ним весьма редко.
Вспомнив сейчас, в трамвае, о Крупиной, он подумал, что уж она-то настоящий врач, врач божьей милостью. Хирург ли - это еще не известно, но врач. Она умеет говорить с больными, обладает даже определенной силой внушения. И эта невозмутимость, терпеливая ровность в обращении - все это так важно и нужно… "С Чижовой она, оказывается, знакома, - вспомнил Федор. - Это может пригодиться…"
Задумавшись, Горохов не сразу заметил, что колени его очень тесно прижаты к коленям девицы с "Терапией", а заметив, удивился, потому что в трамвае было довольно свободно. Серые большие глаза совершенно случайно, конечно, уже несколько раз отрывались от книги, словно именно на потолке и были написаны главнейшие из сведений.
"Нужна тебе терапия!" - насмешливо подумал Горохов и покосился на часы. Времени категорически нет. Его дежурство. А досадно, между прочим…
Знакомствами с женщинами Федор Григорьевич себя не обременял, Хотя не раз замечал, что нравится им. А нравился, скорее всего, потому, что в общем-то ни одной из них не лгал, ни одну еще по-настоящему не любил, но все вместе они были ему необходимы. Впрочем, б этом он и самому себе никогда не признавался, жил, как жилось, чувствовал, как чувствовалось…
Он не пил, курил, хотя мог и не курить, но вот женское внимание как-то подстегивало его. И все же о девчонке с серыми глазами он забыл, едва выпрыгнул из трамвая.
В клинике сегодня его ждали самые что ни на есть будни, он знал это заранее. И будни начались. Не успел он надеть халат, как позвонили из облздрава. Энергичный начальственный голос предложил принять на лечение сестру председателя облисполкома Городецкую.
- Пусть приезжает, - выдохнул Федор Григорьевич в трубку.
Через час немолодая женщина, одетая так же модно и молодо, как девчонка в трамвае, была уже в приемном покое. Как глупо и неуместно выглядело на ней это "модерновое" одеяние! Впрочем, тщетная борьба с возрастом, пожалуй, не вызвала бы в Горохове раздражения. Скорее, женщине следовало бы посочувствовать. Но вот манеры ее, очевидная уверенность в том, что законы писаны не для нее, что заботы и внимания ей положено больше, чем другим, - это пробудило в Горохове чувство активного противодействия.
Тщательно осмотрев даму, он сказал:
- Видите ли, сейчас у нас в клинике нет свободных мест. Необходимости в срочной операции у вас тоже нет, но, если хотите, я могу положить вас пока в коридоре, а затем перевести в палату. Придется несколько дней потерпеть.
Горохов был уверен, что дама не согласится. К тому же он нервничал, потому что услышал, как, поревывая, у клиники остановилась "Скорая". Там могло быть что-нибудь посерьезней.
Услышав о коридоре, Городецкая как-то нервно оживилась, посмотрела на Горохова с некоторым удивлением.
Он терпеливо ждал.
- Ну что ж, - сказала она. - Раз уж я решилась… Кладите в коридор. Но где здесь у вас телефон?
Горохов мог поручиться, что правильно читает ее мысли. "Клади, милок, клади! - наверняка думает она. - Сейчас позвоню брату, он вам всем голову намылит, а тебе в первую очередь. Мест у тебя нет! Небось "левых" устраиваешь на кровати с двумя матрацами, а меня, значит, на раскладушку, в коридор… Ну, это мы еще посмотрим…"
Да, он мог бы пари держать, что именно так она думает, - очень уж откровенно выражало эти нехитрые мысли ее лицо.
- Так где тут у вас телефон? - повторила Городецкая уже более требовательно. - Брат просил сообщить, как меня устроят.
Так! Ракета послана в цель. На лице удовлетворение. В результате не сомневается.
- Но сначала устройтесь, - сказал, поднимаясь, Горохов. - Пока еще вам не о чем сообщать. Тем более, там "Скорая" пришла, может, привезли какую-нибудь тяжелую больную. А у нас всего одна раскладушка пустует - куда я вас положу? Вот супруг ваш, ах, не супруг, простите, брат, - лицо влиятельное, похлопотал бы, чтоб нам помещение расширили. Никак не добьемся.
Дама нервно застегивала пуговички на нейлоновой блузке, а Горохов вышел.
В приемной на кушетке, ссутулившись, сидел пожилой человек с пышной выхоленной бородой, в нижнем белье и с большим крестом на шее. Крест был не обычный, нательный, - в этом даже Горохов разбирался. Особенный какой-то крест. И белье было тоже хоть и не модное, из тонкого трикотажа, но и не бязевое. Материал старинный, сразу видать, Федор ему и названия не знал.
Бородач то и дело пытался сглотнуть что-то, что ему мешало, из угла рта стекала слюна, на лбу выступили крупные капли пота. Он явно подавился.
Обычно люди в этом весьма мучительном состоянии пугаются, мечутся. Старик багровел все больше, но самообладания не терял, сидел спокойно и даже пытался утереть платком все гуще бежавшую слюну.
- Что, дедуся, проглотил? Рыбную кость или мясную? - спросил Горохов.
- Матушка удумала рыбной кулебякой попотчевать, - невнятно объяснил старик. - Нельзя ли ей позвонить, она небось плачет.
Говорить ему было трудно, начались рвотные спазмы. Но держался он все еще стойко, вот и о матушке не забыл.
- Я скажу сестре, чтоб позвонила. Значит, рыбная кулебяка, говорите? Отлично! Сядьте сюда, на низенький стульчик, и поближе к стене. Ближе! Еще ближе! - Горохов довольно резко подтолкнул старика. - Спину, спину прямее! А голову запрокиньте назад!
Одним точным движением он ввел в раскрытый рот длинную металлическую трубку. У старика потекли слезы. Он пытался что-то сказать, но вместо слов издавал неопределенные звуки, более похожие на мычание. А слезы все лились и лились из его широко раскрытых, со склеротическими жилками, испуганных глаз.
- Сидите спокойно! - ровным голосом приговаривал Горохов, хотя старик и без того не шевелился. - Не трогайте меня руками, не мешайте, а то пищевод порву. Дышите глубже! Вот так! Ртом! Очень хорошо! Отлично! Вот она, голубушка, - громко сказал Горохов, показывая старику изогнутую, как бивень мамонта, кость. - Хорош трофей? Могу вам оставить на память.
Он положил кость на худое колено старика и пошел к столу писать, с привычной досадой думая - ну на кой черт эта писанина? Вытащил кость, ну и что? О чем здесь писать?
- Вы кем работаете? - механически спросил он. - Здешний? Приезжий?
- Протоиерей, - услышал Федор и от неожиданности поднял глаза от истории болезни.
Старик утирал лицо белейшим платком. Он еще задыхался, но страдальческое выражение лица уже уступало место благообразию. Оно, это благообразие, было в каждом движении, и даже в столь непрезентабельном наряде, как нижнее мужское белье, старик не выглядел смешным.
Не столько чин его, по-видимому высокий (Горохов не очень-то разбирался в церковной иерархии), сколько именно эта вкоренившаяся манера достойно держаться привлекла внимание Горохова и как бы допускала только такой же спокойный и вежливый тон.
Федор Григорьевич вновь взялся за ручку. Записывая трудное слово, сказал:
- Протоиерей, значит. И что же, это высокий чин?
Старик чуть улыбнулся.
- Не чин это, а сан, - мягко поправил он. - Вы уж извините меня, молодой человек, еще раз обращаюсь к вам с просьбой - дайте знать матушке, что все со мной, благодарение богу, обошлось. Она человек немолодой, у нее сердце слабое. Надо думать, и у вас есть супруга, - словно извиняясь, добавил он.
Горохов вызвал сестру, отправил ее звонить по названному протоиереем телефону и, дописывая историю болезни, решил все-таки на сутки-другие задержать старика в клинике. Что там с матушкиным сердцем - это еще не известно, а вот у батюшки нехорошая бледность, в гортани отек, пусть полежит. Сделают ему укольчик, успокоится, заснет.
Закончив писанину, в которой сведения о самой болезни едва ли занимали десятую часть, Горохов подумал: "Хорошо, что пока никого нет". Его интересовал этот выходец из чужого, совершенно ему неизвестного и тем не менее реально существующего мира.
- Придется вам… - Горохов помедлил, не зная, как назвать старика. Не гражданин же, в самом деле! - Придется вам, батюшка, ненадолго задержаться. Но вы не беспокойтесь, я больше трубкой лазить не буду.
Протоиерей смотрел на Горохова с доброжелательным вниманием. Он уловил, конечно, и заминку в обращении, и то, что молодому врачу он любопытен.
- Ну, какой же я вам батюшка? - снова улыбнулся он и продолжал все с тем же неторопливым достоинством: - Вы же материалист, в бога, конечно, не веруете.
- Трудно верить! - охотно отозвался Горохов. - А уж нам, врачам, в особенности. Вероятно, слишком близкое знакомство с человеческим организмом мешает.
- А физиологу Павлову - тому не мешало. Верующий, как известно, был. И, как известно, немалый ученый. И еще я мог бы напомнить вам про большого хирурга, профессора Войно-Ясенецкого. Отменно оперировал и высокого духовного звания достиг.
- Павлову мешало! - живо отозвался Горохов. - В конечном счете, я думаю, что именно религия помешала ему допустить наличие разума у животных.
- Может быть, и так, - любезно согласился протоиерей. - Но чем-то, видимо, и в наше время помогает религия людям, если в храмах такая теснота.
- Старики, старухи… А вот не станет их…
- Не скажите! - возразил протоиерей. - И молодежь бога не забывает. После войны особенно.
- Чем же вы это объясняете? - серьезно заинтересовался Горохов.
Протоиерей, в кальсонах своих и в рубахе, с крестом, висевшим на худой шее, так и сидел на кушетке, значительный, словно на нем была если не ряса, то, по крайней мере, порядочный костюм. А Горохов уселся верхом на стуле и, положив руки на спинку, а подбородок на свои кисти, откровенно рассматривал протоиерея. Нет, он действительно дорого бы дал сейчас за какой-нибудь детектор лжи или истины, чтобы точно знать, о чем думает этот человек? Во что он верит? В чем и сколько он лжет? Горохов не допускал мысли, что протоиерей искренне верит в то, что по должности своей обязан внушать людям.
Или, может, поначалу у него была настоящая вера? А потом он утратил ее, а слова остались? Пустые для него слова, ничего ему не говорящие, но он не может их не повторять, потому что за них платят много денег (говорят, они богатые, эти церковники) и у него будут неприятности, расстрижения там всякие или как это называется.
Мозг человеческий, чувства, эмоции… Вот сидит перед ним человек. Лжет он или нет? И если лжет, то почему? Только ли ради куска хлеба, пусть даже с черной икрой? Вряд ли! Он не молод, а тело крепкое, сухое, значит, не из обжор. А как он беспокоился о своей попадье! Кость сидит, слюна течет, а он о попадье. И уж это искренне!
Священник не мешал Горохову себя рассматривать.
- А чем вы объясните, что молодежь тянется к религии? - снова спросил Федор Григорьевич.
- Смятением души и мыслей. - Протоиерей легонько коснулся белыми нерабочими пальцами лба и сердца, которые считал, очевидно, вместилищем души. - Люди научились много говорить, простота и скромность исчезли. Отсюда пьянство, разврат, дебоширство. Всякая душа просит покоя, а человек с утра до позднего вечера только и слышит: война, война… борьба, борьба… Где же конец? Ведь цену жизни, смысл ее определяет цель, которая стоит перед человеком!
- Цель - коммунизм. Это вас не устраивает?
- Вполне устраивает. - Священник чуть улыбнулся. - Цель устраивает. Кого ж не устроит, если все будут равны и всем будет хорошо?
- Так что ж, по-вашему, наша молодежь бездумная? - спросил несколько уязвленный Горохов. А уязвила его неожиданная близость наблюдений этого старика и своих собственных. Совсем недавно он с тревогой заметил, что в погоне за информацией почти лишил себя каких-то часов раздумий, которые действительно необходимы человеку.
- Нет, я как раз так не думаю, - серьезно ответил священник. - Наш человек силен и умен. Без этого немца не побил бы. Но, заметьте, - он указующе поднял палец. - Немец хитер был. Разрешил повсюду церкви открывать. Знал, с какого козыря ходить. Я на фронте сам был, все видел.
- Вы? На фронте?
- Добровольно. А чему удивляетесь? Это меня борода старит, мне и шестидесяти еще нет.
- Но как же…
- Что "как же"? - усмехнулся старик. - Как священником стал? О, это разговор длинный, но смею заверить вас: сан ношу по призванию. А на фронт пошел потому, что русскому человеку совесть не даст Родину в беде оставить. Медаль "За отвагу" имею. Да что ж вы удивляетесь? Не я один. Из духовного сословия многие в горькую годину на помощь народу встали.
Священник смотрел на Горохова с нескрываемой беззлобной усмешкой. А Федор Григорьевич и не пытался прятать от неожиданного своего собеседника ни некоторой растерянности, ни озадаченности. Он думал и о том, что сам вот многим людям оказывает помощь, считает себя человечным, совестливым, решительным врачом, а ведь, в сущности, действует, как робот высшей конструкции, потому что почти ничего о своих больных не знает, а если и угадывает, то мало, совсем мало. Нет, надо знать! Доведись ему оперировать этого протоиерея с медалью "За отвагу", он, хирург, решился бы сейчас на любой эксперимент много смелее, чем полчаса назад. Полчаса назад он только опасался бы возраста, а надежды возлагал на отсутствие жира. Он не знал еще, что батюшке этому ни мужества, ни ума не занимать.
И, подумав так, Горохов по ассоциации вспомнил Чижову и впервые почувствовал (именно почувствовал, а не понял умом), что несчастная эта молодая женщина, которой он искренне хочет помочь, отпугивает, отталкивает его своей полной психической аморфностью, отсутствием воли и даже истеричностью, которой пропитано все ее хилое существо.
В приемное отделение вошла сестра, принесла халат и шлепанцы.
Священник одевался не торопясь, обстоятельно, а сам не без хитринки в глазах наблюдал за Гороховым, и тому отчего-то казалось, что каждая мысль его ясна бородатому, и еще не известно, кто тут кого изучал.
Не сказав больше ни слова, он, прощаясь, чуть наклонил голову и, не торопясь, прошлепал стоптанными тапочками за пригласившей его сестрой. А Горохову показалось, будто его последнего слова лишили - эдак легко и небрежно воткнули в рот кляп.
- Ну и дед! - проговорил он полувесело-полусердито. - Целый агитпроп! На такого с голыми руками не пойдешь.
Он немного подумал и позвонил дежурной сестре.
- Слушайте, Марья Васильевна, вы там этого божьего человека в двенадцатую положите. Да, да, непременно в отдельную. Дед опасный. Заразу испускает…
В комнате стало душно, хотя толстые каменные стены старинной кладки защищали от жары, впервые в этом году воцарившейся в городе. Федор Григорьевич не любил жары. Как-то она размягчала, вселяла грешные мысли о пляже, о реке, о блаженном безделье. И о женщинах, хотя вообще-то он относился к своим недолговременным привязанностям (да и привязанностями-то их только в уступку совести можно было назвать) с оттенком нежной благодарности, не более того. И вспоминал о них удивительно редко, только при встречах, только если рядом.
Он распахнул окно. То ли духота томила, то ли какая-то неясная тревога.
За домами небо начинало густо синеть, - кажется, приближалась первая гроза.
Большими шагами Федор Григорьевич прошелся по комнате, сплетя на затылке пальцы. Так как же все-таки? Как решить - для себя, для души, так сказать: имеет он право уговаривать эту Чижову или не имеет? Ох, трудно врачу, как же трудно ему по сравнению с инженерами, к примеру, или экономистами, или геологами!.. Вопросы этики, нравственные проблемы буквально пронизывают всю деятельность врача. "Попробуем лечить", - любимая фраза Кулагина. Но разве хирургия - не лечение? А после таких слов, да еще сказанных профессором, почти немыслимо наладить контакт с больным, которого ты считаешь необходимым оперировать. Тончайшая психологическая нить, связывающая хирурга и пациента, обрывается, и ее не заменить ни показаниями анализов, ни рентгенами или какой-то еще техникой, которая в таком изобилии вторглась теперь в медицину. Она, конечно, помогает, она нужна, эта техника, но вот ему, Горохову, едва ли не более важно прочитать в глазах Чижовой перед тем, как ей дадут наркоз, доверие к нему, врачу, а не страх, не сомнение в его мастерстве, не враждебность к человеку в белом халате со скальпелем в руке.
Безусловно, такой контакт во многом зависит от общей интеллигентности врача. Во многом, но не во всем, особенно если вмешивается кто-то третий…
Психотерапия, деонтология - они обязывают врача отбросить все личное, забыть о собственном настроении, о своих симпатиях или антипатиях. Они призывают п о з н а т ь больного, а не только распознать болезнь. А на это остается мало времени, убийственно мало времени!
"А ну-ка! - подумал Горохов и, присев к столу, быстро набрал номер Тамары Савельевны. - Может, еще застану. - Он посмотрел на часы. - А то засядет у чьей-нибудь койки и тогда ищи ее свищи. Вот уж мастер контакты устанавливать! Что-что, а это она и умеет и успевает…"
Крупина отозвалась.
- Да, сейчас ухожу. - Голос у нее был, как всегда, ровный, какой-то прохладный в этот душный предгрозовой апрельский день. - Далась вам, Федор Григорьевич, Чижова, - слышал он в трубке. - Кто такая? Ну, по-моему, она и начитанна, и образованна. Впрочем, я ведь ее много лет не видела. За такой срок можно и набрать и растерять, так ведь?
- У вас хороший, прохладный голос, - задумчиво сказал Горохов. - Я люблю с вами говорить по телефону.
Он рисовал на промокашке сердце, напоминающее червонного туза, и говорил с Тамарой просто, естественно, что думал, о том и говорил. При встречах с нею он не чувствовал этой раскованности, его как-то отвлекали и даже раздражали ее безоблачные, какие-то по-детски открытые глаза. Он не мог прочитать, что скрыто за этой безоблачностью - напряженная работа мозга или, наоборот, пустота? Детскость взгляда делала эту крупную, тяжеловатую женщину инфантильной, а инфантильность, по мнению Горохова, ей не шла. Нет, право же, по телефону с ней говорить гораздо приятнее, просто даже совсем приятно.
На сердце появилась штриховка, штрихи покрыли область правого предсердья, они становились все гуще и отчетливее. Наконец, жирный, резкий росчерк перечеркнул рисунок и увенчал его знаком вопроса, похожим на шахматного коня.
- Вот так и живем, Тамара Савельевна, - невесть что подытожил Горохов и спросил: - А как статья?
- Да там мелочи остались, я просто не поняла. Надо бы вместе посмотреть.
- Правда? - Горохов обрадовался. - Милый человек, давайте скорее! Я после дежурства забегу, ладно?
- Я ухожу сейчас. К Богомазову иду, - сказал прохладный голос. - Я уже одета. Может, завтра?
- Ох, нет! - взмолился Горохов. - Это все очень связано, понимаете? Чижова - и эта статья. Мне надо к какому-то решению прийти, Томочка. Честно говоря, я даже устал от неопределенности. Внешние обстоятельства - одно, но для себя я должен уже решить. Вы понимаете? Может, от Богомазова ко мне зайдете? Ну, сколько вы там просидите? Не долго же? А это близко…