- Вот именно, на двоих, а ты на одну меня взвалил. Я и ночи не сплю, я и стирку стираю, я обеды готовлю, сутками верчусь, а ты носишься со своими листочками, - может, еще и не выйдет ничего из твоей писанины, а ты все: "пойду, поработаю…" Вон где у тебя главная работа - сын, живое дитя!
- Да пойми же ты, Аннушка, у каждого свой ребенок, мой тоже плачет, да есть просит, да пеленки ему надо стирать. То, о чем я сейчас пишу, - дело всей жизни, а тут совпало…
- Вон как ты повернул, и не стыдно тебе?! - И снова чуть было не заплакала Анюта, все крепче и крепче прижимая к себе сына, убыстряя шаг по середине комнаты, по кругу…
- Ну что мы снова завелись! Давай имя выбирать. Отказываюсь я от всех своих прав, руководи мной как хочешь, лишь бы тебе было хорошо.
Петр обессилел, утратил всякое желание сопротивляться, будто погрузился на дно.
- Пустое это все. Легко отказываться от прав, когда отказался от обязанностей…
- Да что ты мелешь, Аннушка, от каких таких обязанностей я отказываюсь? Что я, деньги не зарабатываю? Или сына вместе с тобой не нянчу? Посмотри на это здраво, не могу я быть в каждой бочке затычкой!
Анюта словно того и ждала, чтобы вывести из себя мужа.
- Не кричи, сын заснул. - И положила малыша на диван осторожно, не дыша. - Вам бы, мужикам, родить хоть по разу, поняли бы тогда, - сказала Анюта, повернувшись к Петру.
- Знаю, знаю, это ваша общая заветная мечта. Скоро так и будет, как сказано в анекдоте, - все началось с мытья посуды. Эмансипация вас заела. Вот если бы во время свадьбы я тебя плеточкой хлестнул, все было бы в порядке.
- Какой еще такой плеточкой? - удивилась Анюта, расчесывая волосы крупным гребнем и поглядывая в маленький осколок зеркала над столиком-чемоданом.
- Был такой в старину обычай. Молодой супруг легонько ударял жену в день венчания, чтобы с этого момента она подчинялась ему во всем.
- Вот еще! Прошли те времена.
- Прошли, да жаль. Теперь сплошная неразбериха. Ты меня упрекаешь за немытую посуду, и я тебя за то же самое, вот и ссора. А если бы мы знали четко: посуда дело твое, а деньги добывать дело мое - и никаких бы обид, каждый бы тянул свою лямку…
- Плохо тянешь, мой милый.
"Деньги, деньги… чертовы деньги. Не умеем тратить, то накупим всего, то пусто… И откуда у нее этот ехидный тон? Зоя научила?.. Как же, старшая сестра… Теперь она частенько наставляет да стыдит: ты человек семейный, за ум надо браться… А что это значит? Не воровать же?.."
Когда-то Петр тратил деньги, не думая о них. Есть - есть, а нет - и на пятьдесят копеек мог жить, на хлебе да на кашах или на чае с бутербродом. А теперь безденежье мучило и унижало.
- Я думала ты все умеешь, опытный, - продолжала в том же тоне Анюта. - А ты какой-то непрактичный, нельзя же так…
Петр едва сдержался. Никогда не думал он, что жена станет так вот упрекать, поучать. Он чувствовал себя непрактичным мальчишкой.
Вспомнил, как недавно истратил он почти всю зарплату. Шел мимо мебельного магазина и не сдержался, заглянул, а там - распродажа уютных, легких, обитых каким-то зеленым современным материалом чешских кресел. И все берут, берут, торопятся. "Что я, хуже?" - подумал Петр. Его так и подмывало встать в очередь. "А, была не была, перебьемся как-нибудь…"
Кресло тащил на голове целых три автобусных остановки, гордился, даже немного кокетничал своей покупкой. Прохожие улыбались, многие спрашивали, где продается такое чудо…
А дома, как только Петр поставил кресло посреди комнаты и довольный плюхнулся в него, Анюта спросила: "На что жить будем, ты подумал? Кресло красивое, что и говорить, но больше ничего такого не покупай, не делай без меня…" Петр не без досады согласился советоваться в любом случае. Но вот операцию "мотоцикл" он все же решил провернуть без участия жены. "Уж это дело мое…" И вдруг услышал:
- Приходили тут люди по объявлению…
- За мотоциклом?
- Соседи видели, как ты объявление на столб вешал.
- Сколько дают?
- Просят уступить немного…
- Черта лысого я им уступлю! - вдруг взъярился Петр. - С чего бы это я им должен уступить за такой мотоцикл? Ручки газа нет? Копеечное дело! Староват? Подумаешь! А то, что он проверен тысячами километров, - это не учитывают?! Не продам, никому, ни за что! Пусть стоит на приколе! Пускай хоть сгниет, не продам!
- Чего ты на меня кричишь?! Я тут при чем? Не хочешь - не продавай, - взмолилась Анюта. - Но не кричи так страшно. Я боюсь и твоего молчания, и твоего крика.
Петр подошел к жене, обнял ее.
- Аннушка, дорогая, прости. Сорвался с тормозов. Жалко мне мотоцикл - сердце вырываю. Займу я лучше, а потом пойду на вокзал, отгружу десять вагонов с углем… Ты только не сердись на меня. Ну, хочешь, сыну имя выберем на твой вкус? Можно Александром, а можно и Виктором.
- Почему это Виктором?
- Во-первых, "виктория" - это "победа". А я хочу, чтобы мой сын был победителем.
Петр теперь уже шагал по комнате и размахивал руками, рассуждал:
- Имя должно быть символическим, значительным.
- А как же Даниил Андреевич? Мы ведь хотели… У него никогда никого… Он обидится… Я его пригласила, он сегодня придет.
Петру было совестно признаваться:
- Мне что-то не нравится его имя, трудно произносится, несовременное, этакое старославянское - Даниил… Оно, честно говоря, немного раздражает меня.
- Постыдился бы. Уж столько добра сделал тебе этот человек, а ты…
- Сыну же это имя носить, не мне…
- Главное, чтобы сердце у него было да счастье на всю жизнь. Вот как судьба решит, так и будет, - сказала Анюта и принесла меховую шапку.
- Пиши, - бросила она мужу.
Большие листы бумаги Петр разорвал на несколько частей и на каждой доле написал имена: "Петр, Александр, Даниил, Матвей, Николай, Владимир…"
"Доброе имя, славное имя, великое имя, - думал он. - Но чего бы я пожелал ему больше всего - это доброты, благородства и чтобы всегда и во всем умел быть естественным, человечным, - пусть его имя соединят потом люди с чем-то таким, что обрадует, согреет или спасет…"
- Вот шапка, вот записки, свернутые в трубочку. Тащи, пусть твоя легкая рука наречет ему имя… Ну, доставай!
Анюта протянула руку и отдернула, она теперь была похожа на взъерошенного воробья. Халат распахнулся. Петр подошел, обнял, прижал, прижался, как это бывало сразу после свадьбы - самозабвенно и радостно, растворяясь в сладком, счастливом чувстве.
Анюта вся сжалась, оттолкнула мужа:
- Чего это ты?! Перестань!
И вдруг смягчилась, подошла, поцеловала:
- Не сердись… потом… не сейчас… я не знаю, что со мной… не могу, пойми, прости.
Она встала перед окном, на том самом месте, где когда-то в первый день ее приезда в Ленинград Петр поцеловал ее и рассказывал о городе, в который надо было еще войти, вжиться, и голова кружилась от шампанского, волнений и романтических предчувствий…
- Ну, что, моя Аннушка? - Петр поцеловал, потом прижал ее ладони к своим щекам. - Ну, что, мой одуванчик, мой цветочек аленький, не совершил я того, что обещал, да? Не совершил? Обманул?.. Что-то погасло, увяло?..
Анюта ладошкой закрыла рот Петру, обвила его шею, прошептала:
- Люби меня, люби всегда, как я тебя люблю… - И горячими губами стала целовать Петра долго, жадно, пока не задохнулась.
В коридоре послышался какой-то шум, даже грохот, знакомые голоса…
- Ой, это к нам! - вскрикнула Анюта. - Забыла сказать… звонили… Илья приехал. - Запахнула халат и побежала встречать гостей.
Неожиданно явившиеся Илья и Даниил Андреевич втаскивали в крошечную прихожую деревянную детскую кровать. Шум, суматоха, подбежала помогать и соседка Мария Васильевна, и бабка Саша умильно всплеснула руками, а из комнаты выбежала ее внучка и тоже заверещала, и даже угрюмый парень с всклокоченной шевелюрой высунулся теперь из дверей, улыбнулся, одобрил подарок.
Вышел, как на сцену, с глуповато-патетическим лицом и сосед Борис Романович, и все ввалились в комнату Петра и Анюты. Торжественно застилалась постель малыша, по совету бабки и Марии Васильевны распеленали его, уложили на чистую кровать, за гладкие резные решетки, и сообща принялись выбирать имя новорожденному.
"Илья, Борис, Дмитрий, Филипп, Иван…" Петр сворачивал каждое имя в трубочку и бросал в шапку.
- Сколько будем тянуть, до трех раз? - спросил Петр.
И гости закивали, согласились, что в таких случаях число три имеет особое значение. Лишь Анюта воспротивилась:
- Тогда получится сразу три имени - это нехорошо. Какое вытянем сразу, то и будет.
С желанием матери нельзя было не считаться. Ее спросили: "А кому тянуть?"
- Обычно имя сыну выбирает отец, - заявил Илья, он был, как всегда, серьезен и строг.
- А может быть, ты и вытянешь? - предложил Петр. - У тебя рука верная…
Но Илья отказался:
- Пусть это сделает самый старший из нас, Даниил Андреевич.
Все взглянули на профессора, взволнованного, легкого, в серой курточке, похожей на френч, увидели озабоченные глаза и то, как он нервно приглаживает пышные седые волосы, белую бороду. Да, именно он, патриарх, должен выбрать имя новорожденному.
- А ваш дед мне в сыновья годится! - звонко выкрикнула бабка Саша и даже притопнула ногой. Все засмеялись. Глаза ее помолодели, зажглись озорным огнем. - Каким именем наречь-то? Всякое имя в святцах записано, значит от бога. Крестить будете?
- Зачем лишняя морока, если не веришь, - ответил Петр.
- А во что нонича верят? Ты не веришь - другие верят, сын, может, будет верить, - твердо сказала бабка и строго посмотрела сначала на растерявшуюся и, кажется, готовую согласиться с ней Анюту, а потом на свою дочь, Марию Васильевну. Та стояла в сторонке, скрестив на животе руки, как всегда тихая, смирная, сохранившая преданность прическе военных лет - мелким кудряшкам девятимесячной завивки - и детскую, умильную покорность своей "мамане".
- Да как же без этого… обязательно надо бы окрестить, маманя права…
"Как прочно это все живет в сознании, - подумал Петр. Его душа смутилась при бабкиных словах. - Когда-то окрестили людей в реке Иордан, почти тысячу лет назад крестилась Русь в Днепре, и с тех пор из поколения в поколение многие лета окунали младенцев в серебряные купели - всех князей, царей и смердов. Дошла очередь и до моего царевича-королевича…"
- Морока с этим крещением, холодно там, еще простудят, - сказал Петр, обращаясь к бабке Саше.
Старуха отвернулась, пошла на кухню, забормотала, как проклятье:
- Безбожники вы все, креста на вас нет, вот и живете, как нехристи, без любви и правды.
Малыш расплакался. Ему было не до бабкиного зла и не до христианских канонов, он хотел есть или спать, а может быть, чтобы унесли его поскорее на улицу, на чистый воздух.
- Пусть выбирает Анюта. Никого нет ближе этой крохе, - горячо сказал Даниил Андреевич, голос его дрогнул, он подошел к деревянной кроватке и заворковал неумело: - Тю-тю-тю, мой маленький, не плачь. Потерпи еще немного, сейчас будет у тебя имя, настоящее, хорошее, достойное.
Малыша успокоило это обещание, он, должно быть, удивился седой бороде и густому голосу.
Петр взял шапку. Анюта зажмурилась, протянула руку, а Петр заманивал, убирая шапку из-под ее рук и приговаривая:
- Иди поближе. Вот-вот, прямо… Судьба тоже выбирает наугад.
Лишь у самой кроватки сына Анюта достала из шапки свернутую бумажку, быстро взглянула:
- Даниил! Как хорошо! Данька, Данюшка, Даньчик…
- Вот этого я и боялся, всех этих Даньчиков. Даниил - нравится, а Даньчик - почему-то нет, - неожиданно для всех и для себя тоже проворчал Петр. И, чтобы снять наступившую неловкость, добавил: - Такой крошке Даниил, конечно, тоже не очень-то подходит… Ничего, дорастет.
Профессор не обиделся на Петра, он просто был смущен, начал отказываться от такой "ответственности", стал даже нарочно хаять свое имя, оно, мол, и ему не очень-то нравится…
Анюта радовалась искренне, самозабвенно. Она целовала сына, обнимала профессора и стыдила Петра:
- Ты вслушайся только, как звучит: Даниил Петрович… Старинное что-то. У нас в Гридино тоже любят такие имена… Тит, Поликарп, Даниил…
- Да все в порядке, - уже извиняющимся тоном говорил Петр, а сам думал: "В Гридино-то все проще, привычнее Титы, Поликарпы да Аграфены, а тут… в садике, в пионерском лагере с мальчишками жить… Прозвищами замучают!"
- По мне хоть по-испански назовите: Даниил-Андрей-Петр-Владимир…
- Давайте назовем Александром, - предложил профессор. - Именем твоего отца, Анюта. У него одни девочки были, а тут парень. Обрадуется такому подарку.
- Нет уж, не надо, все правильно. Судьба два раза одно и то же не выбирает. Даниил - значит, так и должно быть на всю жизнь. Иначе все у него запутается, все будет переигрываться каждый раз. Нет уж, никаких переигрываний.
Это было сказано таким тоном, с такой силой, что Петру стало стыдно за свою нерешительность и он искренне согласился с именем сына. "Даня так Даня, звучное имя. Еще одним профессором стало больше".
Даниил Андреевич расчувствовался, прослезился, расцеловался со всеми. Его поздравил Борис Романович, он сделал это патетически, театрально. Шумно и горячо поздравила и Мария Васильевна, будто он стал самым настоящим дедом. А когда соседи ушли, Анюта пропела восторженно:
- А что, он у меня счастливчик, красавчик!
- Лысый, беззубый, курносый, куда уж красивее, - нарочно поддел Петр.
- Маленький мой, нас обижают, обзывают. Нехороший наш папка, ничего-то не понимает он в красоте. Да, да, ничего не понимает он, маленький мой, родимый мальчик, кряхтелка-пыхтелка… - Приговаривая, Анюта закутывала малыша покрепче в пеленки, потом в одеяло. - Крошка моя, ласточка, принц мой ненаглядный…
Петр вспомнил, что когда-то Анюта называла его подобными словами. Как недавно это было, и как далеки эти дни.
- Не отдам я тебя на воспитание никаким случайным теткам, - продолжала Анюта, вспомнив недавний разговор о том, чтобы сына устроить в ясли. - Там по тридцать, по сорок крох в группе, - воркующим и в то же время наставительно-суровым тоном говорила она, закутывая малыша и зная, что сейчас собрались близкие ей люди, доброжелатели, - разве доглядишь за каждым? Вот и будет он болеть, мой сынок, чахнуть. Ни за что не отдам.
- Ты что, царя хочешь воспитать? Исключительную личность? - с иронией спросил Петр. - Теперь все своих детей отдают на воспитание государству, а ты…
И осекся. Вспомнил свой интернат. Казалось бы, все есть: кормят, одевают, у каждого чистая постель, и для всех светлые классы, учителя, педагоги, они говорят нужные, правильные вещи, какие многим родителям и в голову бы не пришли, - все по-научному, А дети не хотят и слышать эти поучения перед строем, перед классом, с трибуны в зале. В их глазах чаще всего рассеянность, недоверие, печаль и обида. Девчонки и мальчишки ждут субботы, как счастья. К маме, к папе, к бабушке… Вот и Юрка светится, когда идет к отцу или берет его к себе в деревню под Лугу немощная старая бабка. И никакие подарки Петра не в силах привязать детское сердце, как делает это родная кровь, сама природа.
Женщины с нормальным чувством материнства - а Анюта именно из тех женщин - сердцем знают, чуют, что хорошо, а что плохо… "А я мешаю, - подумал Петр. - Наверно, оттого, что боюсь не справиться, не вытянуть дом".
- Иногда ты, Петька, бываешь невыносимо глупым, - вздохнула Анюта. - Да, я хочу воспитать царя, короля, принца, самого лучшего в мире человека - моего сына! Это что, плохо? А ты хотел бы видеть его обычным замухрышкой, да? Мама моя неграмотная, не могла учиться из-за детей, а как всех подняла, без садов и яслей - своими руками… Всегда в нашем доме было чисто, уютно, красиво. И у нас так будет. Я хочу быть матерью, разве это плохо? А куском хлеба ты не попрекай никогда! Будем жить скромно. Я научусь экономить, не бойся.
Сильной, ясной, твердой была маленькая Анюта. Она боролась за право быть матерью пока только с Петром, но ей еще предстояло отстаивать себя и сына перед многими людьми, перед всем обществом, Петр это понимал, как понимал он и то, что ему тоже предстоит еще отстаивать право на себя во имя семьи, общего будущего.
- Ладно. Хватит вам выяснять отношения, все и так ясно, - сказал Илья. - Ради сына можно все пережить…
- Самое трудное - первые три года, а дальше легче, - утешил Даниил Андреевич, взволнованно шагая по комнате.
- Простим нашего непутевого папку. На, неси, да не урони, - сказала Анюта. Я сейчас… только переоденусь.
Она подала голубой сверток. Петр осторожно зашагал по ступеням, боком распахнул дверь парадной, оказался на улице, где на скамье сидели бабки, судачили, зыркали на каждого прохожего, обсуждали…
А потом уже рядом с Анютой, нарядной, чуть-чуть кукольной от яркой косметики, надо было нести свое чадо мимо гастронома, мимо кинотеатра, по тропе через сад к мосту Володарского, рядом с которым стояло серое высокое здание райсовета и районного загса.
Строгая девушка открыла пухлую книгу регистрации имен, переспросила дважды, каким именем назван ребенок, будто никак не могла удостовериться в точности букв и звуков, заполнила свидетельство о рождении и наконец-то, улыбнувшись, поздравила родителей с Даниилом Петровичем, а всех - с новым гражданином Советского Союза.
- А теперь по бокалу шампанского за мой счет, - сказал Даниил Андреевич. - Я никогда не был дедом, а это, оказывается, очень приятное чувство. Волнуюсь необычайно.
Шампанское пили в уютном кафе "Фантазия" на Ивановской улице. Малыш сладко спал в своем конверте-коконе, а профессор разошелся и произносил тост за тостом: за великолепного Даньку и маму Анюту, которую так удачно умыкнули все трое из Гридино, за Илью, настоящего друга, который сердцем почуял, что надо приехать, и явился как раз вовремя.
- Пора и тебе становиться основательным человеком, - приструнил профессор. - Я понимаю, тебя больше устраивает бродяжническая жизнь. Я и сам увлекся. То к египетским пирамидам меня унесет, то на Дальний Восток или снова к Белому морю. Счастливое это чувство - дорожная свобода. Но пока самый главный путешественник из нас - Данька. Мы тут посовещались с Ильей и постановили: отложить все наши странствия до того дня, когда командор выберется из коляски и пойдет по земле пешком. А там посмотрим…
На прощанье профессор учредил даже маленькую "пенсию" своему названому внуку.
- Я всего лишь восстанавливаю справедливость. Мы, старики, впадая в детство, получаем довольно значительную пенсию, а вот детство, впадающее в отрочество и юность, куда более слабосильное, но и полезное обществу, не получает ни рубля… - шутил Даниил Андреевич, и по всему было видно, что он счастлив. Да и всем надолго запомнилась эта "посиделка" во имя Даниила, крикливого, крошечного Даньки.
Даниил отправился в дальнюю дорогу - в жизнь, а Петр в это время завершил один из самых трудных своих путей: закончил университет.