Идеальный человек представлялся ему так: в чертах характера ни прямых линий, ни острых углов, ничего затвердевшего, остановившегося. Все как бы пульсирует, находится в поиске. Это человек щедрый, не щадящий себя и в то же время надежный, жизнестойкий. В нем горят, излучают свет талант, ум, интуиция, красота чувства. Этот идеальный человек изящен, артистичен, широк. "Может, это ты, мой сын? Нужно найти тебе хорошее имя… Много имен знаменитых, даже великих: Леонардо, Давид, Чарльз, Лев, но с фамилией Иванов не очень-то они звучат… Подумаем, поищем".
Впереди, за стволами тополей уже была видна круглая асфальтированная площадь с клумбой посредине. Вокруг клумбы медленно, размеренно, мелкими шажками шла старушка вслед за точно такой же детской коляской, какая была у Петра. Старушку он знал. Они часто встречались в саду. Правая рука ее была вытянута жестко, как протез. Казалось, что старушка хочет оттолкнуть коляску или оторваться от нее, но не может. "Вот и я буду так?"
Петр теперь уже почти бежал вслед за коляской сына, убегал от старухи. Остановила его красная лодка качелей. Она взметнулась ввысь между осинами. Затрепетала и вздулась куполом сиреневая юбка. Молоденький солдат лихо присел, усиливая взмах. Девушка взвизгнула. Замерло сердце. Выше, выше качели. Еще выше. Солдат старается от души. Еще немного, поближе к небу. Взлететь или грохнуться - все равно. Должно быть, любовь, отчаянность и что-то еще такое разудалое, о чем и не сказать даже, раскачивает эту красную лодку качелей. Глаза у девушки, наверно, влажные от ветра.
Вот так же бывало Петр раскачивал Анюту. Она смеялась и чуть не плакала. Рискованное тогда затеяли испытание. Будь что будет… Как дети, - душа не стерпела… "Эй, качели! Взлетайте и падайте. В вашем отчаянном размахе есть что-то от шторма".
Теперь только Петр заметил, что стоит и покачивается, будто снова оказался на палубе почтового катера, а вокруг тьма, ветер, волны. И опять пошел он по аллее, и все покачивался, будто под ним было штормовое море…
"Кресты удачи… все на двоих… Что я дал Анюте?.. Ничего - и все, что есть у меня… И сына… Приехала бы к нам бабушка, нам без нее не управиться… Если бы только увидела сына и моя мама… Это несправедливо, что ее нет… У каждого ребенка должны быть свои дедушки и бабушки - без них детство не детство. Оно должно проходить не в городе, а в деревне, на природе, поближе ко всему естественному", - подумал Петр, вспомнив свое детство. Далеко, в розовом тумане…
Туда-сюда качели, туда-сюда. Эх, вот если бы хоть один разок можно было качнуться между двух берез и полететь - может быть, даже к самому солнцу. А потом, может быть, еще дальше - за солнце, а потом…
…Туда-сюда качели, туда-сюда. Две короткие веревки, согнутый лом над головой, две высоченные березы по бокам, и все. Качнешься назад - вытоптанная земля под ногами, качнешься вперед - улетает из-под ног лужайка, изгородь за нею, и четыре дома вдоль шоссе, и высоковольтная линия, и дальний лес, но до неба и солнца все равно далеко.
Память Петра все живее, отчетливее возвращала к нему детские годы, простые и золотые…
…Эх, кто бы только знал, как надоело просыпаться, мыть руки, лицо и уши, а потом есть творог или кашу с молоком, или яичницу с салом и луком, а потом выходить на крыльцо, щуриться от солнца и думать, что бы сегодня сделать такое…
Поиграть с цыплятами? Да ну их! Наигрался. Погоняться за петухом? Да ну его! Нагонялся. Петух уже старый, ленивый. Отбежит немного, прыгнет на изгородь, качнет своим павлиньим хвостом, тряхнет алыми висюльками под клювом и закукарекает: не звонко так, хрипло, как будто горло простудил. А потом наклонит голову набок и смотрит сверху вниз, глаз внимательный, светится, как бусинка, смотрит гордо, мол, чья взяла? Не догонишь. Подумаешь, а я и не догонял вовсе.
А может, пойти в коровник? Да чего там! Зорька ушла и бычка увела.
А может быть, пойти в ножичек поиграть? Нарисую круг, разделю его пополам. Твоя земля - моя земля. Тык ножичком, воткнулся, отрезал кусок. Тык - еще отрезал. Тык - еще. Твоя земля стала моей землей. Пусть у тебя будет твоя земля, а у меня своя. Нет, пусть уж лучше будет твоя земля как моя и моя как твоя. Потыкаю лучше ножичком в пень, потренируюсь. Мало ли, пригодится, на всякий случай. Прыгнет на тебя змея издалека, а ты в нее тык ножичком - и попал.
Тык ножичком, тык. Что-то не втыкается в пень. Тык ножичком, тык. Что-то и в землю не втыкается.
- Эй, Наташа! Хочешь, в ножички поиграем?
- Не хочу. Мы с Олей на озеро идем. Хочешь с нами?
- Не хочу. Рыба не клюет, чего там делать? Я лучше с дедушкой на покос пойду.
- Подумаешь, нам интереснее.
Тык ножичком, тык. Воткнулся разок. Если бы мне потренироваться…
- Эй, Наташа, а я вчера сено сгребал.
- Подумаешь, я тоже вчера сгребала.
- А я своими граблями. Сам зуб к ним делал, хочешь, покажу? Он самый главный, если бы не он, знаешь, сколько бы сена осталось на поле?
- Это почему?
- Как почему? Он посередине. Он-то все и сгребал.
- Подумаешь, зуб. У моего дедушки тоже грабли есть. Я тоже сгребала. Я даже доить могу.
- Ты, Наташка, всегда хвалишься. А вот калитку тебе все равно не починить. Это дело мужское.
- Подумаешь, мужское. Я вот если захочу, все сделаю.
- А я все равно сильнее тебя. Мужчины всегда сильнее, им любая работа нипочем.
- Эх ты, сильнее. Давай поборемся, кто кого, а хочешь, побежим к дороге.
- А я могу даже с крыши сарая спрыгнуть, на березу залезть и "солнышко" сделать на качелях.
- А вот и не сделаешь, испугаешься.
- А вот и сделаю.
- А вот не сделаешь. Качели упадут, и ты разобьешься.
- Не разобьюсь. Я уж сто раз делал. Надо только ногами встать на сиденье, крепко держаться за палки и раскачиваться туда-сюда что есть силы, и тогда так раскачаешься, что перевернешься, как солнышко переворачивается вокруг земли. Вот, смотри, Наташка, как надо…
- Хвастаешься, а у самого поджилки трясутся…
- И вовсе не трясутся.
- Трясутся, я же вижу…
- Сейчас тебе будет "солнышко"… туда-сюда качели…
"Эй, качели, взлетайте и падайте. Шторм, испытание… риск… Навстречу опасностям мы идем с детства, с первых шагов. Когда-нибудь и мой сын будет топать напролом, протянув руки к чему-нибудь желанному, не видя под ногами ни ям, ни кочек, ни луж, ни камней. Упадет, шлепнется носом, встанет и дальше… по прямой… по кривой… вниз, поглубже в подземелье, или вверх - на дерево, поближе к самой высокой вершине, в гору, в небо, в космос… Испытание тела и духа, души. "А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой". Это про тех, для кого покой, успокоенность - хуже гибели. Погибель может найти человек всюду, как только ожиреет душа или сложит она крылышки в миг беды…"
Да, именно душу надо спасать от гибели чаще всего, а не тело. Не может она пропасть, эта самая душа, которая "уходит в пятки" и которая в нас то, как далекое облачко, парит в голубой вышине, то извивается вроде клубка змей. Быстро она перелетает от мучений к счастью, от беды к удаче. И всегда ей хочется чего-то. Но чего? Больших свершений, подвигов, беспредельной радости себе и всем, всем сразу.
Хотелось Петру победить себя, укротить одни свои желания во имя других, но так, чтобы стало это не поражением, а счастьем, открытием нового.
И это желание чего-то нового, что и не назвать, не познать вовсе, было самым сильным и властным в душе Петра. Оно росло, становилось криком. Безмерным, мучительным и счастливым одновременно. Так было в Шторм, на палубе "почтаря", в Белом море. Хотелось выбросить этот крик из груди, заорать, завопить что есть силы на весь мир.
И Петр вдруг услышал крик. Он вылетел не из его губ - зазвучал над спокойной водой Невы. Петр даже не заметил, как вышел к ее берегам.
Над Невой кружились чайки. Их сдавленные голоса были похожи на сдавленные вскрики отчаяния.
Чайки зависали на плотном ветру, слегка помахивая острыми крыльями, вдруг падали, врезались в плотную солнечную воду и то одна, то другая взлетали вверх с рыбой, перехваченной поперек.
"Спасите наши души!.." И кто-то опять закричал уже совсем рядом, и так протяжно, мощно, как может кричать, наверное, только сама душа. И не птичья - человечья душа, и не детская, не крошечная - изливалась душа еще неведомого, но могучего человека и даже, может быть, всего человечества. То кричал сын. Ему было тесно в пеленках. А может быть, он просто стал мокрым?
Петр поспешил домой, шел и думал: "Мне еще предстоит вырастить, воспитать, ввести в людской мир это крошечное существо по имени… Даниил… Федор, Виктор… По имени - человек".
Петр шел по тропе, ведущей к асфальтированной площади, тропа извивалась и была переплетена корнями старых деревьев. Малыш то плакал, то замолкал… И Петр вспомнил рассказ Анюты: "Когда мне принесли его, чтобы покормить, я смотрю, а у него рот затянут какой-то пленкой и он никак не может разжать губы. Я даже испугалась. А сестричка решительно так - раз - двумя пальцами и разорвала ему рот, и заорал он. Страшно и жалко его, представляешь?.."
- Ори, ори, сынок, на здоровье! Развивай легкие.
- Вот и доверь вам ребенка, искричится, - услышал Петр за спиной. Это была та самая старушка, которую он встречал не раз с коляской в центре парка. Одета она была простенько, аккуратно, в просторный плащ, а на голове вязаный синий берет. Глаза когда-то были синими, да выцвели… нет, не очень.
Старушка оставила свою коляску, подошла к Петру, покачала его сына:
- Ты так вот крикуна, не жалей сил.
- Врачи говорят, что укачивать ни к чему, только мозг дуришь, - остановил старушку Петр.
Та посмотрела быстро и не сердито:
- Слушай их больше, твою голову задурят, это уж точно. Век нас качали, и мы качать будем, пока руки не отвалятся. Вот эти самые качели всех вас и выкачали…
Старушка вытянула обе руки, пальцы были желтые, узловатые, скрюченные.
- А у вас кто, мальчик, девочка?
- Да разве не видно? - улыбнулась старушка. - У тебя одеяльце синее, мальчиковое, а у меня… о, господи, и что за напасть в моем доме, идут одни правнучки… Да, вот, прабабка я. Ну-ну, маленький, ну, хватит буянить, хватит, - стала увещевать она сына, все еще покачивая коляску. - Девчонки спокойнее намного, - добавила старушка. - И потом, примета хорошая: когда много девочек родится, значит войны не будет. Это понятно. С мальчишками сладу нет, а хотелось бы их понянчить. Люблю, да вот бог не дает… Был у меня внучек, вторым родился, пожил-пожил недолго да и помер, перенянчила я его, а может, и родился не жильцом… хорошая повитуха сразу видит, будет жить или нет, про моего сразу сказала… Дай-ка на твоего взглянуть. Дай.
Петр поостерегся:
- Не стоит. Кажется, заснул он… Парень как парень…
- Ты не бойся меня, я с добром, не сглажу, мой глаз не смертный, не завистливый, всю жизнь прожила своим довольством, чужого не надо. Даже когда не одну тысячу нашла на дороге - вернула по назначению.
И, словно бы усомнившись, что Петр поверил ей, посмотрела на него внимательно, стала рассказывать:
- На перроне, на вокзале потеряла одна растеряха все свои денежки в узелочке, потеряла она от суеты, видать, от усталости, оттого, что долго их берегла пуще глаза, - выпал узелочек из потайного места. Я и подняла невзначай, разворачиваю, а там сотенные да полусотенные, так и обомлела от страха. Испугалась, а как тут не испугаться - такие деньги, да в самое голодущее время… Слышу, воет кто-то, плачет навзрыд и причитает: "Ой, денежки мои, денежки мои кровные!.." И баба такая невидная, из села, в платочке, с котомкой на плече, - воет, сил нет. "Твои, что ли, денежки-то?" - говорю. "А то чьи же, господи! Дом продала, корову, все-все продала!" Упала она к моим ногам, землю целует. Подняла я ее, обнялись мы и давай реветь вместе, как сестры, будто нашли друг друга после большой беды. На сердце стало легко, выплакались всласть, она про свое, а я про свое… Тоже было про что плакать. Троих сыновей война забрала. Троих сыновей, один к одному… Первенец Володя в танке сгорел, Александра моего, гармониста, в небе подбили, а Колюша пошел на казнь - измучили, изломали, а потом сожгли его при всем народе в Белоруссии за партизанство… Смолчал, вытерпел, а ведь, бывало, чуть что - "мам, меня Вовка ударил…".
И потемнели ее глаза, покраснели, но она не расплакалась, справилась со слезами, с памятью о прошлом, даже улыбнулась Петру, будто извиняясь за невольную свою слабость. А он повторил в памяти имена: "Александр, Владимир, Николай…"
- Теперь уж вон сколько лет минуло, как пришла победа. Слава богу, мир да покой. Теперь детишек надо всяких рожать, и мужичков и девок, а то вон поют, что на десять девчонок по статистике только девять ребят. Это плохо. Каждой бабе нужна своя хорошая доля. Моя дочь плохо живет, от разных рожала… время было солдатское, сверстников повыбило, что поделаешь. А у тебя как с женой?
- Да ничего, еще только второй год живем.
- Ну и живите на здоровье подольше, да чтобы детей было побольше. А то нынешние семьи - раз-два и обчелся. Все о себе да о себе. Жадными стали до своей жизни. С одним и то возиться не хотят. В ясли бросят, в общую кучу, как щенят, или бабке мать подкидывает, будто кукушка, да где их взять, бабок-то… Что будет, какими получатся наши младенцы, один бог ведает. Да уж ладно, лишь бы войны не было…
Заверещала, запищала девчонка в коляске старушки.
- Домой пора, есть просит. Счастливо, до встречи, - сказала она Петру, глаза ее блеснули молодо, озорно: - Ты давай не останавливайся на достигнутом, раз у тебя сыновья получаются. Один ребенок эгоистом вырастет. Еще бы парочку, одного за другим, сына к сыну… И воспитывать веселее, и род твой не погибнет. Ты какой в роду?
- Единственный, последний…
- Вот видишь, - словно бы обрадовалась старуха, - как плохо да одиноко одному на земле. Были бы братья - любая беда не беда, ведь так?
- Я привык рассчитывать на друзей. Это ведь тоже братство.
- Хорошо это. Только кровное-то родство особенное. Из рода в род, из рода в род. Коней, собак еще ценят за породу, а вот людей перестали ценить. А ведь раньше обязательно спрашивали, какого ты роду-племени… ведь у всякого рода свои козыри. Один то может, другой - это… Но и на всех про всех есть обязательства: сын бережет честь отца, а дочь - матери, сын учится у отца делу его, а дочь - как дом вести, меньший брат уважает старшего, а все уважают и почитают своих родителей, - это уж испокон веков, и нечего тут ломать да перетасовывать, разве что на свою беду.
Старушка стала говорить торопливо, сердито покачивая внучку:
- Много я теперь вижу… и родителей не любят, и старшим рот затыкают, и родства не признают, и крепости в семьях потому не стало. Сам держись, жену люби и береги, сына приучи к строгости, к трудолюбию, и еще давай рожай… сыновей, сыновей. Я мужчин люблю. Девка что - бантиками повертела и замуж, и пошла в чужой род. А мужчина… Эх, прошло мое времечко, я бы еще таких делов наделала…
Старушка засмеялась, задергала коляску еще бойчее и, попрощавшись с поклоном, пошла, засеменила в свою сторону. А Петр долго стоял, смотрел ей вслед, представлял ее молодой, а себя старым… К чему он придет - вот интересно бы знать. А надо ли? Может, не стоит знать? Тело одряхлеет, а дух останется еще молодым, будет страдать, сожалеть о прошедшем и мучиться. И вспомнил Петр слова, что старики учат потому, что сами грешить уже не могут. Что грех, а что не грех, как тут поймешь? "Что естественно, то не безобразно".
Что грех, а что не грех, пойди разберись… Вон как старушка засмеялась, подумав о мужчинах. Сколько их у нее было? Что они дали ей? Чем гордится и в чем раскаивается?
Кто она - первая любовь моего сына? Какая она? Тихая или дерзкая? Откровенная или коварная? Много впереди услад и мучений у моего царевича-королевича…
Петр застал Анюту в слезах. На ее лице было такое отчаяние, что он испугался:
- Что случилось?
- Кошелек… Мой кошелек… Кто-то вытащил! Стояла в очереди… На одну секундочку сунула в карман… Какая-то тетка была сзади… Ну как так можно? - разрыдалась Анюта. - Это же такая гадость!
Петр утешал ее как мог. Конечно, жаль было денег, они были последними, но расстроился он, главным образом, потому, что понял: теперь померкнет пусть наивная и все-таки такая желанная доверчивость Анюты.
- Как живут на свете такие люди? Почему нет у них совести и сердца? - спрашивала она, и никакой логикой невозможно было объяснить, ответить на. эти, казалось бы, детские вопросы…
- Ничего, моя Аннушка, ворованное впрок не идет. Будут у нас деньги.
Петр втайне от жены, чтобы не огорчать ее в случае неудачи, повесил объявление на столбе возле магазина: "Продается мотоцикл…" Жалко, больно, но что делать. В объявлении написал телефон и свое имя: "Спросить Петра Иванова".
- Потерпи, переживи только… У меня есть один сюрприз…
- Какой еще сюрприз? - насторожилась Анюта. - Хватит мне сюрпризов.
Анюта прижалась к Петру, дышала ему в плечо, хлюпала носом, простыла она - то душно в комнате, то ветер свищет через форточку, - и, слегка гнусавя, говорила уже поспокойнее:
- Все можно пережить, и безденежье тоже…
- Не волнуйся, Аннушка, я все решил. Деньги у нас будут. В интернате кое-что получу, да мотоцикл продам. Объявление уже третий день висит на столбе.
Это известие почему-то не обрадовало Анюту, не утешило, она вздохнула и продолжала с затаенной печалью:
- Давно у меня на сердце тяжесть. Боюсь я чего-то… Больше всего я боюсь твоего молчания. Последнее время ты такой угрюмый. Что у тебя на душе? Скажи, откройся… Почему так часто теперь молчишь? Хочешь куда-нибудь уехать, убежать от нас, да? - И снова увлажнились ее глаза.
Петр обнимал Анюту, терся щекой о ее волосы, сбившиеся, потерявшие былой блеск и запах. "Я люблю тебя, Аннушка, - говорил он сам себе. - А ищу я не побега… Хоть и жду путешествия. Что-то во мне происходит такое… Теперь "надо" значит больше, чем "хочу". Но хочешь не хочешь, а отвечать придется. И хотелось бы не как-нибудь, а на пятерку… выстоять надо. Так и будет. Ради тебя и сына я сделаю все…" Но сказал Петр совсем другое:
- Ладно, Аннушка, это все пустое. Давай лучше погадаем, какое имя выберет судьба для нашего малыша. Я предлагаю несколько имен на выбор.
- Какие такие еще напридумывал имена? - спросила Анюта, вытирая глаза пеленкой.
- У-у, плакса. Он рева да ты рева, распустили тут лужи. Наговорила всяких страшных слов - до кеба.
- Наговоришь с тобой. Сам все молчит да молчит… чего ты дуешься на меня? Не нравлюсь, могу и уехать.
- Хорошо тебе: мамочка есть, папочка есть, полно сестер, да тетки, да дядьки, да друзей целое Гридино, сын-богатырь в придачу, а у меня кто?
Петр бурчал понарошку, Аннушка дулась теперь тоже понарошку.
- А тебе и не нужен никто. Бирюк бирюком.
- А сама говоришь, друзей у меня куча, какой же я бирюк?
- Вот и забыл меня, как только сын родился…
- Ничего я не забыл и не забуду. Как обещал - все на двоих…
Эх, напрасно это Петр напомнил. Снова разговор посерьезнел и пошел по острию.