В голубом домике невдалеке от платформы Солнечное не оказалось никого, по всему было видно, что Даниил Андреевич сюда не приезжал. Петр поспрашивал у соседей, его предположения подтвердились, и он медленно пошел к морю, взглянуть хотя бы краешком глаза на красоту и простор. "Это, может быть, даже к лучшему, что нет профессора, - подумал Петр, шагая по Приморскому шоссе. - Старик никогда не был женат, и, каким был он ни был умным, ему не понять, что происходит между мужем и женой, когда родится ребенок и все дается с трудом, а общие советы, наставления известны каждому, но они неосуществимы, и лишь в себе самом надо искать силы… А если расскажу про Ольгу - тоже не поймет, еще растревожится. В этих вопросах он всегда и безоговорочно на стороне Анюты… "Прав ты, не прав, не в том дело, - она беззащитна перед тобой…"".
С этим Петр был согласен, а вот насчет знания семейных, повседневных отношений теперь явно оказался старше, умудреннее своего наставника.
Когда-то Петр почти каждый день приезжал сюда, в Солнечное, побродить по песочку, поговорить, подумать; а потом, после женитьбы - все реже, реже были встречи. В последний раз Петр увидел издалека худенькую, какую-то юношески легкую фигуру Даниила Андреевича на границе желтого песчаного берега и свинцовой воды. Широкий простор окружал старика, он медленно шагал, помахивая палкой. Он был один, совсем один в тишине, под мягкими лучами солнца. Об этом одиночестве Петр подумал тогда с болью: "Если бы все было хорошо, они вместе с женой дышали бы, вспоминали и шли бы рука об руку… но никогда теперь этого не будет. В старости одиночество особенно печально". Петр побежал тогда навстречу. Даниил Андреевич обрадовался, обнял, расцеловал Петра и, как никогда раньше, стал говорить о своей любви к нему. О том, что не верит в родство крови, а верит в родство духовное, необычайно дорогое ему. Он с грустью признался тогда, что все чаще чувствует, ка к не хватает ему Петра. Впервые стал обращаться к нему на ты. "Я не обижаюсь, понимаю, ты не можешь со мной встречаться слишком часто: дела, заботы, семья. Ты теперь не имеешь права принадлежать Себе полностью…"
Тогда он рассказал о своей невесте, которая умерла накануне свадьбы. Она была некрасивой, но обаятельной, жертвенно-щедрой, и счастье с ней могло бы быть настоящим. И так он любил ее, так верил в это счастье только с ней, с одной из всех женщин на свете, что потом никто уже не смог заменить ее. "Понимаю, - говорил профессор, медленно шагая по песку и тяжело дыша, - много есть замечательных женщин, я их встречал и готов был довериться, убеждал себя, что нельзя, не по-людски и жить без домашнего уюта, без женской ласки, без детей - холодно, эгоистично. Но вышло, что я безнадежный однолюб. Первая встреча навсегда поразила меня. И теперь уж порой говорю себе, что, быть может, я правильно поступил, оставшись одиноким: первая любовь - самое святое, самое целомудренное, и никогда уже, ни с какой другой женщиной не достичь мне было бы такого счастья… Ты понимаешь меня? Чувствуешь? У тебя тоже так?"
И, не дожидаясь ответа, продолжал:
"Некоторые думают, что я, как одержимый фанатик, посвятил всего себя науке. Что и говорить, я ей многое отдал. А в сущности, не люблю фанатизм ни в чем. В этом что-то есть узколобое, бессердечное, страшное. Просто не дано мне было прожить полно мою мужскую жизнь. И если бы не умерла Таня, все, наверно, повернулось бы по-другому. Я жизнь люблю - саму жизнь. Мне радостно видеть вот эту воду с камнями и чайками, шагать по этому податливому песку, и стройные сосны я люблю, и смех детишек. Счастье, когда человек полно и глубоко живет. Великие счастливцы, такие, как Лев Толстой, как Гете или Пушкин, и сами все познали полно, и после себя оставили глубокий след - подвиг своей жизни, нравственный пример…"
Петр шагал по шоссе, и ему казалось, что профессор и сейчас идет рядом. Прошли все обиды, Петр уже ни в чем не винил Анюту, а считал во всем виноватым лишь, себя самого.
Под ногами заблестел маслянистый асфальт, и вдруг - скрип тормозов, скрежет, и грузовая машина, крытый фургон, с разбегу поползла боком и остановилась в нескольких сантиметрах от Петра. Это было так неожиданно, что он даже не испугался.
Распахнулась дверца кабины, высунулось очень знакомое Петру лицо - широкое, бледное, со встрепанным чубом над крутым лбом. Сначала шофер стал ругаться, орать сипло и разухабисто, но вдруг осекся, соскочил с подножки:
- Вот это встреча! Чуть было друга не задавил! - Саня Сидоров, приятель по заводской бригаде сборщиков, предстал собственной персоной. - Это надо распить, - замотал он кудлатой головой и растопырил руки. - Это просто так не бывает. Ведь задавил бы! Ей-богу, задавил бы! Ты пер под самые колеса… А ну, полезай в кабину, разберемся! - И, обняв Петра, подтолкнул его на мягкое сиденье, к рычагам и приборам, к давно забытому, а теперь такому приятному запаху бензина.
Петр только теперь в полной мере осознал опасность, которая его миновала, и запоздалый страх сменился лихим удальством. Он даже почувствовал себя героем. После такого спасения он мог теперь себе позволить многое, как будто бы судьба, пожелавшая отнять у него жизнь, внезапно расщедрилась - живи, делай что хочешь, посмотрим, как ты теперь распорядишься собой. "Везет же мне сегодня на встречу с шоферами…"
Он едет - неизвестно куда… К самому себе. В будущее, но и в прошлое свое… Обрадовало легкомысленно-счастливое чувство дороги, свободы, путешествия.
Смотрит на лицо Сани, знакомое и теперь уже такое новое. Лет ему около сорока, лицо в щетине, серое, как всегда, цвета хозяйственного мыла, усталое. Глаза внимательные, все видят одним касанием. Руки на руле огромные, в шрамах на фалангах пальцев - дрался, наверно, в юности. Большой, крепкий, в кирзовых сапогах, в бушлате, какой носил еще на стапеле, - там был Саня на месте, но и тут как врос, - сидит за рулем основательно, ведет свой старый фургон, развозит продукты по санаториям и детским садам не спеша.
- Я не тороплюсь. От греха подальше. И правильно делаю, вишь как с тобой обошлось! Смотрю, идет какой-то зачуханный, голову вниз, прет через дорогу. Я р-раз - и по тормозам… Чудик ты - из мертвых воскрес. Нет уж, я тебя никуда не отпущу… Пока не смочим это дело. - и переспрашивает во второй или в третий раз, будто поверить не может:
- А ты, значит, того… теперь с высшим образованием?
- С высшим, с университетским. Да все равно, как говорится, век живи, век учись, а дураком помрешь…
- Это точно, - довольно хохотнул Саня. - А заработки как?
- Еще пока никак, все в проектах…
- Нет, у меня прочно, - обрадовался Саня.
Петр даже пожалел, что нет у него такого уверенного голоса, как у Сани, нет руля, которым Саня управляет с непринужденной простотой и нет чувства, какое должно быть у всякого мужчины, что ты на своем месте, на своем поле и пахать умеешь не хуже других.
Желтое вечернее солнце за стеклами кабины, желтые деревья вдоль дороги, запорошенной листьями, берег залива - вода поблескивает тоже вечерней желтизной, и лишь чайки, то белые, то черные, то серебристые, кружатся и садятся на воду.
- Эх, в такую-то погоду да на рыбалку бы или на охоту, - сказал Петр тоном мальчишки. - Я еще ни разу не бывал на охоте. Все мечтаю попасть да увидеть. Ну что же это такое на самом деле? Не в кино, в книге, а вот на самом деле.
Саня взглянул на Петра, помолчал и негромко, сочным своим голосом, сдерживая его силу, притормаживая машину и свой голос, сказал:
- А завтра хочешь? Пойдем на зайцев. Приличная компания подобралась, и машину в гараже дают. Ты даже не представляешь, кто я. Председатель охотничьего комитета. У меня же две собаки. А ты знаешь, что такое собаки?! Настоящие, чистокровные?! Я ради охоты, можно сказать, и профессию-то переменил..
Саня даже поерзал за рулем. А Петр просто обалдел от неожиданности и удачи и, не перебивая, слушал Саню:
- Вот, значит, одни люди любят музыку. Слушают, и сердце заходится. А для меня… вот как спущу собак, зальются они "ля-ля-ля-ля", я весь прямо как струна, всего меня так и передернет, и зажжет, и я прямо не могу дождаться зайчишку. А уж если увидел, вскину ружье, тут и смерть косому. Я всегда чувствую, когда смерть, а когда промазал, - стреляю, и мне уже известно: смерть или жизнь.
Саня посмотрел на Петра - какова реакция? Совестно стало.
- Жалко, конечно, да ведь охота. Главное, чтоб наповал, чтобы не мучился. А я стреляю, скажу не хвастаясь, как надо. Это уж что есть у меня, то есть, стрелять могу. Что за девочками, что по зайцам, - хохотнул Саня. - Хочешь, поехали завтра? У меня точно будет машина от гаража. Дам ружье тебе, места хорошие, погода - сам видишь. Запомни главное, - сказал Саня тоном пророка, изрекающего самые главные заповеди, - стрелять только по видимой цели. Никакой шорох чтоб тебя не заставил выстрелить. Ясно? Когда подходишь к костру, к деревне, к любому месту, где люди, разряди ружье обязательно. Проверь два, три раза. Чего не бывает. Если кто спросит в лесу, с кем ты на охоте, скажи, со мной. Саня Сидоров тебе дал ружье, понял? Меня тут все знают.
- Понял, - сказал Петр, загораясь азартом.
Кто-то сказал, что мирное время плодит трусов…
Мужчине нужны выстрелы, смерть, дуэли, выстрелить в зайца или пострелять за женщинами, как изрек Саня. Без романтики, при каждодневных "надо", при нынешней усталости и суете жизни человеку важно разрядиться, это Петр понимал. Он прикинул, что может быть ему дома за долгое отсутствие, как отнесется к этому Анюта; сердце щемило, совесть нашептывала, что это все-таки побег, но ум оправдывался, находил вполне весомые аргументы: "Подождет, потерпит, ничего такого не случится… это в первый раз, это даже хорошо - мужчина займется своим делом, а женщина своим… Позвоню, объясню… Друга встретил, от смерти спасся…"
Лихое, опьяняющее чувство свободы, мужской дружбы охватило Петра. Тайна, опасное дело манили его.
- Давай по-быстрому развезем продукты и ко мне, - заторопился Саня.
Разговор уже пошел деловой. Машина бежала неспешно. Заезжали охотники в детские сады, разгружались - кому подсолнечное масло в канистрах, кому сахарный песок в мешках. Разгрузились, набрали всяких объедков для собак: на троих нужно, оказывается, два ведра еды каждый день. Поехали к Саниному дому.
Над морем огненные слоеные облака - фиолетово-бордовые. Красота такая, что и не передать, никакой фотопленке не запечатлеть всех тонов и полутонов света, очертаний, а главное - настроения. Неправдоподобная красота.
Петр и Саня переглянулись. Поняли, что говорить об этой красоте не надо.
- Переночуешь у меня, уйдем на зорьке, - бросил Саня.
- Я тоже так думаю, - согласился Петр. - Только вот как твоя жена, не помешаю?
- Да ты что! У меня жена знаешь какая… - похвастался Саня. И в этом хвастовстве была такая уверенность, надежность, такое право на свою волю, такая уверенность, что все поймется как надо, не осудится, а Петр, хоть и не хотел ударить в грязь лицом, все же не сумел как следует объяснить всю сложность своих домашних обстоятельств.
- Если жена не поймет тебя с полуслова, звонить да объясняться - хуже не придумаешь, - сказал Саня. - Может, потерпит? Завтра заявишься с зайчатиной, и простит ка радостях. Ну, мастер, думай. Мой дом тут недалеко.
Трудно было идти на попятную. "Поймет, подумает, что я у друзей…" - уговаривал Петр себя, а сам чувствовал, что домой не вернется, слишком далеко зашел, заехал… Свобода и охотничий азарт манили непреодолимо.
- Ладно тебе переживать, обойдется, - махнул рукой Саня и выдал свою излюбленную присказку: - А что, а ни фига и не будет до самой смерти. А нам надо в лесу поорать для разрядки международной напряженности.
После рабочего дня надо было поставить машину в гараж. Уже стемнело, зажглись лампочки на столбах, освещавших большую площадь перед автопарком.
- Ты подожди тут, я скоро, - сказал Саня.
Петр выпрыгнул из кабины, его окружили высокие сосны, притихшие в легком холоде первых заморозков.
Петр ходил, энергично двигался, чтобы не замерзнуть, смотрел на въезжающие в гараж машины, слушал веселые переговоры шоферов, вспоминал громогласного Титова и свою заводскую работу, сожалея о том, что ушел от нее, и все-таки понимая, что больше никогда не вернуться к прежней жизни: как бы ни было плохо, неприютно, безнадежно, какие бы выгоды ни сулило любое другое дело - он пойдет своим путем, и это навсегда, как навсегда теперь он с Анютой. Ее каждый день надо защищать в этом холодном, бесприютном мире. Сгущается темень там, за дымкой электрического света. Каким радостным был днем, при солнце, этот еловый и сосновый лес, это высокое небо, и как тревожно все теперь. Но вслед за ночью будет утро.
- Надо поспешать в магазин! - крикнул вдруг появившийся Саня.
От автопарка побежали бегом, перебрались через какую-то заброшенную линию, где стояли старые товарные вагоны, и прямиком направились к станции Зеленогорск, где светилась бледная лампочка под козырьком.
Вот и очередь. Мужики пьют пиво, курят, судачат. Всем хорошо, все пришли после работы, "с устатку" цедят терпкую, пенистую влагу. Сане и Петру тоже выдали в окошечко по кружке. Саня достал воблу с королевской небрежностью, понимая, что сейчас ей тут цены нет. Петр начал чистить рыбу медленно, вдумчиво, содрал шкуру, начал делить.
- Кто же так рвет рыбу, мастер, - сказал Саня. Рыбка в его руках начала разрываться с хвоста по хребту вниз - брюхо в одну сторону, хребтина в другую, красиво и просто. Никогда Петр такого не видел, хоть и побывал у самих поморов, о чем и поговорил, похвастался немного возле ларька. За компанию, конечно, потому что в такой обстановке никто сольного выступления долго слушать не станет. Если ты хоть мало-мальски понимаешь, что к чему, больше двух-трех фраз не говори. Брякнул, дай другому выразиться. Сюда ведь люди пришли не только пиво пить.
Однако долго стоять у пивного ларька нет времени, надо выспаться перед охотой. Все наспех, все бегом, но с наслаждением…
- Ну, вот и пришли, - порадовался Саня. - Это мой барак. Иди по камешкам, не оступись.
Низкий дом, действительно похожий на барак, приятели огибали, ступая по камешкам, брошенным в лужу. Первым шел Саня, за ним Петр. Услышал повизгивание собак, разглядел в полумраке вольер и двух псов, они размахивали хвостами, прыгали радостно на стенку вольера.
- Завтра, завтра, - бросил Саня. - Чуют, - сказал он и похвастал знанием литературы: - Я как Троекуров, с псарней.
Петр еще не мог осознать, что происходит вокруг, а что в нем. Он и радовался, и удивлялся, и прислушивался, и приглядывался, и охотно шел навстречу неизведанному.
Вошли в сени, по двум приступочкам в кухню: светло. Из соседней комнаты выглянула женщина, полная, озабоченная, наспех зачесаны волосы, полураспахнут халат. Петр сразу понял - гостей не ждала, занимается домашней приборкой, наверно сама пришла недавно с работы, а быть может, у нее еще и маленький ребенок. Взглянула на мужа быстро, с вопросом и укором и с тем еще властным требованием ответа, который говорил о том, что в доме она главная, что слишком много накопилось к мужу претензий, но вот снова надо будет промолчать, чтобы не поставить его в неловкое положение перед незнакомым человеком. А Саня, чувствуя все это, с игривой поспешностью представил:
- Люба, знакомься. Дружок с бывшей работы, Петька. Чуть было не задавил я его, да вот теперь на охоту пойдем, зайчишек погоняем.
- Проходите в комнату, раздевайтесь, - сдержанно сказала Люба и подошла к плите, на которой стояло эмалированное ведро и парило.
Петру было неловко, что он так вот внезапно ворвался в чужую жизнь что сейчас с обычной мужской бесцеремонностью они с приятелем займутся своим делом, ужином да разговорами, а Люба станет им что-то подавать, делая вид, что ничего особенного не произошло, и потом будет продолжать убираться, смущаясь и сердясь.
- Давай, давай, - подтолкнул Саня. - Пошевеливайся, у нас тут все попросту.
В комнате стояли двуспальная кровать, телевизор на ножках, обеденный стол. Петр сел к столу, сердясь на себя, что согласился остаться, но немного успокоился, когда подумал, что вот так же и к нему мог бы приехать Саня, и тоже было бы не ко времени, но ничего не изменишь - дело житейское, и это даже хорошо, что Саня не побоялся жены, решился, значит, пригласил от души.
Сидел Петр за столом, рассматривал дом украдкой. "И у Сани, как и у меня, - ничего особенного". Дом старый, барачного типа. Летом жарко, зимой холодно. Стены тонкие, уюта мало, ничего тут не сделаешь, как ни прибирайся.
Петр вспомнил каждодневную борьбу Анюты за уют м чистоту в маленькой комнатке. Петра удивило это врожденное чувство женской чистоплотности, желание вымести, вычистить, выстирать все до блеска. Эта постоянная, нудная борьба часто наталкивается на мужское сопротивление: "А, не все ли равно, как…" Из-за этого бывают мелкие стычки, в сущности никчемные, досадные. Петр по-особому это понял здесь, в чужом доме: "И чего мы упираемся понапрасну с такой обидой, как будто бы отстаиваем какое-то особенное свое мужское право… Вот как полезно, Аннушка, бывать в гостях - сам себя устыдил", - подумал Петр, словно бы оправдываясь уже в который раз, за свое внезапное исчезновение.
Хозяйка принесла вареных цыплят, Саня разлил по стопочке, выпили за встречу, а потом еще за дружбу, запили брусничным морсом, и в оживленном разговоре Петр успокоил себя окончательно, ему показалось, что Анюта догадывается, даже наверняка знает, что с ним, - ничего плохого, все по-людски. За окном поскуливали собаки.
- Охоту чуют, - сказал Саня, шумно жуя, чавкая, размахивая руками. Сидел он в майке, плечистый, осанистый, щедрый. - Ты ешь, наедайся до отвалу, этих цыпок у меня полно.
Стал рассказывать о своих собаках, а потом как он поймал браконьеров, убивших лося, а потом как самому приходилось убивать этого зверя по лицензиям для ресторана: "Не люблю я его бить, не хочу, жалко. Заяц - это мой. А лося - не хочу, пусть живет".
А потом рассказал Саня про охоту на кабанов, а потом как выводил он пчел, как познакомился с молодым пчеловодом, как продавали они "липовый" из сахара мед на базаре, как смог бы Саня, в случае чего, прожить только пчелами. Но вот охота, собаки - это его страсть.
Долго еще вспоминались трагические и забавные случаи охоты, но все больше стало клонить ко сну, разморило от тепла и усталости, да и поздно уже было, а подъем - в шесть.
- Давай-ка хоть часок вздремнем, - сказал Саня.
Разбудил Виктор, давний друг Сани, мужчина лет тридцати, сдержанный, с достоинством, глаза живые, умные.
Возле его ног радостно вертелась крупная собака с рыжими подпалинами.
- Взял вот Нейка, пусть пообвыкается.
- Пообвыкнет, пообвыкнет, - снисходительно буркнул Саня. - Он еще у тебя пацан, вот погоняется за моими, подучится.
Саня повернулся к Петру:
- Скажу не хвастаясь, мои собаки самые тут лучшие.