- Вашу жену я должен был бы отшлепать по щекам. В подобных случаях это вполне действенно. После родов нервы сдали, мнительность… фантазия… ничего страшного. Я пожалел вас и не сделал этого, так что не возмущайтесь.
Петр извинился. Ему стало стыдно за то, что он вышел из себя, но слова врача все-таки не успокоили, да и как они могли успокоить? По-настоящему у Анюты останавливается сердце или ей это лишь мнится… какая разница, если она верит в свою смерть и может уйти из жизни от шока или еще чего-нибудь такого, о чем медицина и понятия не имеет. Вот и сын потому такой беспокойный, и вообще в доме начинается что-то похожее на ад…
Никогда еще Петр не слышал, чтобы так кричал человек. Голос заполнил комнату, коммунальную квартиру, и, кажется, на всей земле не хватало места звенящему крику.
"О чем ты, парень?"
Пеленки расползлись, скомкались, их было не собрать. Беззубый, алый рот орал и орал. И даже глаза, обычно голубые, спокойные, мягкие, теперь налились криком. "Ну, что с тобой, где болит? Чего тебе не хватает, сынок мой, Данилка?"
Прибежала из кухни Анюта, встрепанная, легкая, сама еще как ребенок, расстегнула фланелевый халат навстречу цепкому рту, и вот уже младенец сопит, чмокает, а мать в забытьи, в полудреме. Тишина. Переливается не просто молоко в детский рот, а кровь, жизнь. И Петр уже не знает, что ему делать, он тут лишний.
Сел на стул у окна, - отчетливо были видны крыши домов, трубы. Обернулся и увидел на деревянной подставке легкий парусник-самоделку, над которой, бывало, просиживал за полночь. Счастливое время. Кажется, все это было сто, тысячу лет назад. И фотография на стене из каких-то тех невообразимо далеких, свободных времен - три друга на поморском карбасе, счастливые веселые лица. "Все было… все в прошлом… дороги, странствия, все-все…"
- Ой, больно, ты что? - вскрикнула Анюта и отдернула ребенка от груди.
"Он еще жесток от природы", - подумал Петр.
Анюта застегнула халат, прижала к себе покрепче малыша, поднялась и пошла по кругу. Мимо стола и шкафа, мимо большого для четырнадцатиметровой комнаты чемодана.
Анюта ходила по кругу, по которому вот уже много суток отец и мать носили парня на руках днем и ночью. Шаги жены, как точки и тире на телеграфной ленте. Петр легко читал эти знаки. Шаги усталые и нетвердые, они, как и прежде, говорили: "Поезжай, если ты не можешь иначе… Уж как-нибудь обойдемся…" И от этого было еще труднее, чем если бы Анюта сердилась, удерживала. "Скоро друзья умчатся, полетят навстречу ветру…" - растравлял он себя. А душа болела, стыдилась. Хотелось что-то сказать Анюте, но любое слово было бы неточным. Вот если бы он мог закричать, как сын, а потом прижаться к жене - тоже как сын, вот тогда бы, наверное…
В прошлом те времена. Что бы ни делала Анюта, о чем бы ни говорила - она только с сыном, и нет над ней более сильной власти, чем любовь к младенцу, все ее иные чувства - так, между прочим, как между прочим принимает она теперь ласку Петра. Ей чужды его заботы и тревоги, не имеющие прямого отношения к тому, чтобы малыш хорошо ел, хорошо спал, вовремя пачкал пеленки. Что-то само собой рушилось и перестраивалось в жизни…
Вспомнился недавний день рождения, на который пришло двенадцать человек.
В маленькой комнатке разместились кто где сумел. Стол был небогатым, гости принесли вино и закуски, как это и раньше случалось, не хватало рюмок, вилок, тарелок, подавались кружки, ложки, чистые листы бумаги с присказкой: "Это фарфор…" Привычным, веселым, как всегда, было это приготовление. Но вот, как только были произнесены первые тосты за новорожденного, за здоровье, дружбу и семейное счастье, как только иссякли шутки, объединявшие застолье, сразу же Петр почувствовал - эта встреча никому не нужна. Даже очень близкие люди не знают, как теперь себя вести, о чем говорить, - темы, шутки, намеки, анекдоты прошлых общений были в новой обстановке неуместными. Анюта была молчаливой, все видели, что она не может принять этого большого пестрого сборища, товарищества разных лет и разных компаний. Анюте не нужны разухабистые шутки, она страшится большого количества бутылок на столе, воспоминаний о веселом холостом житье мужа, ей не по душе вольное поведение девушек и бесцеремонность мужчин.
За столом все были заняты собой. Даниил Андреевич прийти не мог - заболел. Вот если бы приехал из Ярославля Илья, сидел бы рядом, сдержанный, все понимающий и доброжелательный, покатывал бы он, как обычно, в пальцах шарик из хлебного мякиша и время от времени вставлял бы в разговор фразу или полфразы, скрепляя, направляя беседу, - все было бы мягко, задушевно.
Но самых близких друзей рядом не оказалось. И Петр сидел за праздничным столом с ощущением, что его забыли, покинули, предали. Бутылки быстро опустели, а на новые ни у кого уже не было денег, - гости сникли. Как назло, даже магнитофон перестал работать, и, сколько его ни чинили умельцы, он молчал и своим Упрямством все больше навевал тоску, все понимали бессмысленность этой встречи.
Петр чувствовал себя виноватым за все это, ему было больно за каждого гостя, он подходил то к одному, то к другому своему товарищу, - у одного просил прощения, других утешал, третьих старался подбодрить шуткой, но все острее он ощущал холодок и разобщенность всех, кто к нему пришел. Только он один их объединял еще как-то в те времена, когда был свободен, весел, всегда готов поддержать компанию, а теперь вместе незачем было собираться его товарищам.
Магнитофон не заводился. Петр взял в руки гитару, но даже песня, которую запели девушки, оказалась пророчески прощальной:
Подари на прощанье мне билет
на поезд куда-нибудь…
А куда и зачем - мне все равно,
лишь бы отправиться в путь…
Когда о любви и дорогах допели до конца, всем захотелось спеть еще что-нибудь, но расплакался сын. Гости смолкли, пережидая, а Данилка все громче и громче заходился в плаче. Анюта взяла его на руки и так потребовала тишины, что все стали расходиться, а сама она пошла по знакомому кругу, укачивая младенца, - маленькая, серьезная, сердитая.
- Не хочу больше никого видеть! Уж лучше мы сами как-нибудь, чем такие встречи, - сказала Анюта, когда все ушли.
А Петр подумал, что скоро никого не останется из друзей. Тоска, горечь, муть были в душе. Что-то не то, не получается…
- Ты подумай, пойми, Петя, я рассердилась не попусту. Обидно стало за всех нас троих. Ну что они в день рождения такую кислятину устроили? Ты их развлекал, кидался к каждому, а что получилось? Вот почему они сидели такие важные, надутые, мореные, выясняли какие-то свои отношения и пили, пили, надымили тут, в тарелках окурки… Ни с чем не считались. И почему им было так не по себе в твоем доме? Я и сын виноваты? Но ведь это твоя семья, пусть я им не понравилась, но сын-то при чем? Они же видят, как у нас все трудно, сложно, тесно. Друзья должны все понимать, прощать, приносить праздник, а что вышло? Они эгоисты - вот кто они.
Резко говорила Анюта, но такую правду, в которой Петр не хотел признаться себе самому.
- Мне, Петька, иногда кажется, что я намного тебя взрослее, больше понимаю в жизни, разбираюсь в людях. Ты бываешь каким-то наивным, слепым, слишком доверчивым. Не сердись и не расстраивайся. Настоящие друзья никуда не уйдут, а случайные не нужны ни тебе, ни мне. Нам с тобой надо быть покрепче вместе, мы же с тобой - семья, самые родные теперь люди, понимаешь? Ну, что тебе со всякими только время тратить попусту, - вон сколько забот…
"Она все понимает, она мой настоящий друг, - счастливо думал тогда Петр. - Она крепкий человек, а я мямля. Что я делал бы без нее?.."
Стыдно было Петру и радостно одновременно. С каким-то ожесточенным подъемом он взялся за дело, почти закончил очерк о Гридине, отремонтировал мотоцикл, намыл полы, помог в интернате устроить техническую выставку, чаще обычного прогуливался с сыном, а розовыми вечерами, в тихие мягкие минуты после заката солнца, сидел у окна. Светила звезда над розовым горизонтом, сын ворковал в кроватке, Анюта вязала или шила, и казалось, так будет всегда.
Но вот снова Анюта молча ходит по кругу, а Петр не знает, что сделать, чтобы помочь и чтобы не проходило время так бессмысленно: у жены - забота, дело, а он может только сочувствовать, и никуда ему не деться от этого вынужденного пассивного соучастия. До чего же нелепое положение! Ребенка Анюта, как только он хоть немного захворает, и в руки не дает, близко не подпускает, и все-таки ей важно, чтобы Петр был здесь, рядом, и корит она его за бездействие: "Палец о палец не стукнешь, сидишь, как истукан, а я одна да одна…" Все вскипало в Петре: "Опять быт, быт, ведро, посуда, пол, - не пишу, не читаю, не думаю - все бросил! И нет никакой никому от меня пользы".
Резко, истерично ударил по нервам телефонный звонок - совсем недавно был поставлен красный аппарат, параллельно соединявшийся с телефоном соседа, - может быть, это к нему… Но вот второй, третий настойчивый звонок. "Может, Даниил Андреевич?" Петр хотел было смять трубку, нажать на рычаг, не разговаривая, чтобы не мешать Анюте укачивать сына, но подумал, что все равно позвонят еще раз, и приложил трубку к уху, прошептав: "Слушаю…"
- Привет, не забыл меня? - услышал он знакомый и неузнаваемый женский голос, ироничный и веселый.
- Никого я не забыл, - сердито и сдавленно прошептал Петр, а сам никак не мог вспомнить, кто же это говорит.
Анюта ходила по кругу как заведенная. Глаза ее были полузакрыты, весь облик ее выражал безучастность ко всему на свете, но Петр знал, как напряженно ждет она, чем же кончится разговор и кто там на другом конце провода.
Это скрытое и жадное ожидание жены раздражало Петра, он вынужден был отвечать в трубку не полным своим обычным голосом, а бубнил без интонаций, чтобы не выдать чувства радости, которое вдруг пришло к нему. По телефону говорил кто-то из давних знакомых, даже близких людей:
- Ну что, не узнаешь? Память-то девичья.
Петр решил, что это говорит чуть измененным голосом любительница розыгрышей, королева модных танцев, веселая Инна. У нее столько раз устраивались дружеские посиделки сокурсников по университету - при свечах, с картами и с гаданием по гороскопу или с тихим пением романсов под гитару.
- Как жизнь? Как дела?
- Ничего дела… А у тебя?
- Лучше всех. - И смешок.
Петр теперь, хорошо видел высокий лоб, каштановые волосы, спадавшие до плеч, крупный нос с горбинкой, мягкие губы и миндалевидные глаза с лукавым прищуром. Что бы ни было, она никогда не унывает. Что ни год - новая любовь, страстная, роковая, смертельная… Родила девочку, и одна… И никто ей не нужен в постоянные спутники… Вольный, отчаянный, сильный человек.
Анюта все ходила и ходила по комнате, и пора было остановить разговор, оборвать его или перевести на что-нибудь другое, без намеков, шуточек и кокетства, но слово цеплялось за слово, а сердце невольно усиливало свои удары, особенно когда Петр услышал:
- Давно не виделись, пора бы и встретиться, повеселиться, как ты считаешь? - Вопрос был задан по-прежнему с легкой игрой, иронией.
"Каким это было прежде обычным - повеселиться… И как странно теперь звучит…" - подумал Петр, поглядывая на усталую, бледную и все более раздражавшуюся Анюту.
- Ну, так что, придешь на свидание?
В голове у Петра вертелось: гитара, вино, знакомые лица, уют, свобода, кофе… Но главным образом не только это внешнее, хоть и желанное, забытье на время так поманило Петра. В том доме, в непринужденной обстановке, среди людей, которые хорошо знали друг друга, всегда можно было отвести душу, услышать что-то о новых книгах, о лучших спектаклях, поговорить о новостях общественной жизни, да и просто так почудить, подурачиться всласть - разрядиться. "Может, и в самом деле, сходить на часок-другой? Дома все равно только мешаю. И потом, не стоит приучаться к рабству. Сколько можно сидеть, чего-то ждать или катать коляску, - сбегаю ненадолго".
Молчание было продолжительным, рука с телефонной трубкой становилась все тяжелее и тяжелее. Петр удалялся от дома вопреки всему. "Все правильно, все так н должно быть… ничего особенного… посижу и вернусь… Ей, кроме сына, никто не нужен…"
Мысленно Петр уже мчался в знакомую веселую компанию, как бывало… И вот автобус открывает двери, пассажиры влезают, толкаясь… Но что сказать Анюте… будет ссора, обида… жестокость.
- Ты хоть догадался, кто тебя приглашает?
Петр опешил. Жар бросился в лицо. Теперь он услышал, вспомнил эти интонации, все вспомнил: Иваново, Суздаль, костер на берегу Нерли…
- Ольга! Вот дела! Ты откуда? Где?
- Стою рядом с твоим домом, выходи.
- Я сейчас.
Петр прикрыл мембрану трубки ладонью.
- Аннушка, ничего, если я сбегаю? Ненадолго…
Анюта молча ходила и ходила по кругу.
- Ну что ты молчишь? Я сделал, что надо… Нельзя же так обижаться на все.
- Кто она? - спросила Анюта, и голос ее осекся.
- Да так… Одна старая приятельница. Давно не виделись.
- А почему ты ее не пригласил домой?
- Куда, Аннушка? О чем ты говоришь? Тут и сесть негде… разве что на кухне.
- Ничего, бывало, и двенадцать человек умещались, а она посидела бы и на кухне, если хорошая старая приятельница.
- Она действительно хорошая… Не надо так ограничивать меня, я сам себя ограничиваю, как могу…
- Ах, вот оно что… Ограничиваешь? Мучаешься? Едва сидишь тут рядом с нами. Иди, иди к своей приятельнице, катись без всяких ограничений!
Петр вскочил со стула, схватил с вешалки куртку и выбежал за дверь на лестничную площадку. Постоял, опомнился, хотел было вернуться: "Нет. Надо выдержать характер…"
И пошел, поплелся по ступеням, с каждым шагом погружаясь в боль, беду и тоску. "Известно ли ей, что я женат… Может, вернуться, успокоить Анюту?.." Вспомнились наставления Деда, и еще больнее стало, мучительнее оттого, что ничего сейчас не поправить, - будет или долгое тяжелое молчание, или длинный разговор обо всем и ни о чем…
"А вдруг Ольге негде ночевать, придется устраивать в гостиницу, а это не просто…" Петр расстроился еще больше, его унижала скованность, невозможность поступить, как он хотел бы. Угнетало еще и то, что в тупик его загнала банальнейшая ситуация - обычная семейная ссора и, в общем-то, беспочвенная ревность. "Так будет теперь всегда. Что ж, это и есть тот случай, когда логика бессильна, нужно просто-напросто научиться терпеть…"
Солнечно, ясно было на улице, играли дети во дворе, сидели на скамейках старики, старушки. "Как в тот раз, когда я приехал к Ольге… Но где же она?.. Неужели так изменилась, что не смогу узнать?" Петр пошел к дороге, к шуму пробегающих машин, остановился на углу дома. Снова огляделся - никого. Только тяжелый грузовик-рефрижератор стоял, прижавшись к поребрику мостовой. "Дом большой, длинный, не зря его зовут "колбасой". Может, она ждет меня с другой стороны?"
И только хотел было вернуться, хлопнула дверца рефрижератора и на землю легко соскочила молодая женщина в синем комбинезоне и в берете, улыбаясь, направилась к Петру. "Ноги чуть-чуть косолапые, загребают… Точно, Ольга! Лихо подкатила".
Петр заметил еще издали, что Ольга изменилась не только внешне, - в походке, в лице, в глазах было больше уверенности в себе, свободы, появилась даже, чего раньше невозможно было и предположить в ней, - развязность.
- Привет, ленинградец! Наконец-то я тебя нашла.
Ольга подала руку, по-мужски сжала Петру ладонь.
Загорелая, невысокая, но крепкая и уверенная в себе женщина стояла перед ним.
- Здравствуй, Оля. Долго искала?
- Почти весь Ленинград пришлось исколесить. Там запрещено, тут "кирпич", инспекция на каждом углу…
- Даже не верится. Круто ты повернула свою жизнь, - сказал Петр - Довольна?
Он изо всех сил старался, чтобы Ольга не заметила его угнетенного состояния и не подумала бы, что он ей не рад.
- Я оказалась решительнее, чем думала… Сам же говорил - себя надо искать, а то погибнешь. Спасибо, подтолкнул, расшевелил меня… Вот и нашла счастье на колесах. Поверишь ли, маленькие машины мне оказались не по нутру, а полюбила этого слонопотама.
Помолчала, переступила с ноги на ногу, подбоченилась, оглядела Петра с ног до головы и сказала полусерьезно-полушутливо:
- Между прочим, долг платежом красен. Собирайся, поедем куда захочешь…
Она нарочно повторила слова, которые когда-то говорил ей Петр, приглашая в дорогу. Теперь он видел, стоит перед ним другой человек - взгляд прямой, решительный. Но нет, все-таки заметно, что за внешней отвагой скрывается все та же Ольга, застенчивая, ранимая, неуверенная в себе. Петр понял еще и то, что момент не для долгих объяснений, надо отвечать определенно и коротко - да или нет.
- Прости, Оля, не могу. Сын у меня родился… Дела, заботы.
Внешне ничто не изменилось в ее лице, смотрела почти в упор с легкой улыбкой на губах.
- Что ж, поздравляю… Вот и ты нашел, что искал. Всего тебе…
Что-то еще хотела сказать Ольга, но промолчала и решительно протянула руку:
- Будь счастлив. Мне пора…
И отвернулась, быстро подошла к машине, рывком забралась в кабину, завела мотор, коротко махнула рукой на прощанье и решительно, круто повернула руль вправо.
Рефрижератор с места пошел на разворот, стал набирать скорость, и долго еще потом слышалось сердитое урчание мощного мотора. "Вот и все…"
Когда машина скрылась за поворотом, странную тишину н пустоту почувствовал в себе Петр, потом появились боль и сознание вины, хоть и не в чем было себя винить.
Петр все еще стоял, вглядываясь в пустую перспективу улицы, и ясно вспомнилось, как уезжала Ольга из Суздаля к себе в Иваново в тесном автобусе на рассвете… Смотрели и смотрели через стекло ее горестные глаза. "Прости и прощай, Ольга… Будь счастлива и ты".
Петр медленно пошел к своей парадной, еще медленнее стал подниматься по выщербленным ступеням, остановился на площадке второго этажа. Не было сил идти дальше, никак не мог он сейчас войти в свой дом, предстать перед Анютой, оправдываться, объясняться или молчать…
Сейчас только один человек мог его выслушать спокойно, понять, посочувствовать - Даниил Андреевич.
Петр сбежал вниз, позвонил из телефонной будки, но никто не ответил. Он походил немного и снова позвонил. Молчание. "А что, если он на даче, в Солнечном? Это не так уж далеко, сорок минут на электричке, поговорим в тишине, чаю попьем, сходим к морю…" И Петр помчался к Финляндскому вокзалу.
Ехал и готовился к встрече. Думал об Ольге, о путешествиях, о поворотах судьбы, но больше всего об Анюте. "А почему, собственно, мы поссорились, в чем наш конфликт? Непонимание? У мужчин свое… У женщин свое… Но раньше-то, раньше, до рождения ребенка все было хорошо. Значит, сын виноват?.. Он отнял привычный покой, свободу, он потребовал терпения и жертв, к которым мы не привыкли. Ребенок - или книга… Ребенок - или мое будущее, наше будущее с Анютой… И будущее сына, - ведь многое зависит от того, как живут родители".
Вопросы и ответы совершали какой-то замкнутый круг, из которого Петр не мог выбраться, прийти к окончательному решению, - это было похоже на рифмованную игру "у попа была собака…", где последняя строчка всегда становится первой.