Эх, если бы собрать дневники многих и многих людей, такое можно было бы рассказать… Хорошо, что у вас есть склонность вести дневники, - это особого рода историография. Оценить событие во времени очень важно, соотнести свою жизнь с жизнью общества - в этом и есть гражданское самосознание, - заключил профессор. - Наивысшая ступень в труднейших поисках себя. Ведь не только известные всем люди, любой человек - личность историческая. И понять это - значит, стать ответственным за все прошлое и будущее, глубоко осознать нынешний день истории, - стать истинно человеком!
- Я пока пишу просто так, - сказал Петр.
- Просто, да не просто, - не согласился Даниил Андреевич. - В дневниках мы отмечали и отмечаем вехи жизни, чтобы не сесть на мель. А какого рода книги вас интересуют?
На вопрос профессора Петр ответил, что совсем недавно прочел Керама - "Боги, гробницы, ученые". И роман Лиона Фейхтвангера "Сыновья". Что все ему было интересно… В таких, оказывается, далеких временах - истоках культуры человечества - все было, все поражает размахом, умом, талантом и в то же время варварством, катастрофами. Как будто бы сама природа не захотела сберечь ни одной культуры древности в полной сохранности - войны сметали все. Но оставались в людях незыблемыми любовь, совесть, творческий Дух.
Профессор оживился, стал говорить о разрушении Вавилона, Ниневии - столицах некогда великих государств. Рассказал о трагической судьбе историка Иосифа Флавия, на глазах которого римляне разрушили столицу его родины Иерусалим.
- Когда-нибудь люди все-таки прекратят свои национальные и межгосударственные распри. Для всех и каждого станет родной, кровной всеобщая история. Человек будет сознавать себя просто-напросто жителем планеты и даже вселенной…
Много еще было потом разговоров и встреч с профессором, немало выпито крепкого чаю на Петроградской стороне в просторном, наполненном книгами, уютном кабинете Даниила Андреевича, умеющего, как немногие, извлекать удовольствие, даже счастье из путешествий в уме и воображении.
Петр раскрывался перед Даниилом Андреевичем, не боясь оказаться невеждой или глупцом. "Вы, главное, докапывайтесь до своей внутренней сути, говорите, говорите ваши глупости откровенно, тогда и до умностей сможете дорасти…"
"Докопаться до сути…" Это означало, что надо понять мир вокруг и мир в себе, прояснить свои возможности, состояться в каком-то большом деле.
- Милое дело бездельничать, - повторил Петр, когда Ольга вернулась с полным котелком воды для чая. - Безделье снимает все напряжение, и ты плывешь, как в теплой реке, на спине, глядя в небо. Видишь далеко-далеко…
- Откуда тебе это знать, - усмехнулась Ольга, - когда ты плаваешь, как утюг?
- А фантазия на что? Воображение…
- Воображай не воображай, а чаю попить охота, - сказал Илья и помог Ольге подвесить котелок над затухающим костром.
Чай начали пить уже в полумраке, при первых звездах. Костер едва тлел, только три крупные головешки поддерживали жар.
Съехали с дороги и пробрались к реке два легковых автомобиля, расположились поближе к кустарникам, послышались веселые детские голоса и строгие окрики взрослых. Сначала это раздражало. "Никуда не скроешься", - пробурчала Ольга. А потом, когда соседи тоже запалили костры, на берегу Нерли стало даже веселее, уютнее. Тишина, бледная зорька вдалеке, звезды над головой, горячий чай с дымком, негромкий разговор привели всех троих в такое состояние, что, казалось, нет больше в мире никаких бед и эти минуты навсегда придадут им силы, принесут счастье.
- Эх, жаль, гитару не взял на этот раз, - вздохнул Петр.
- А ты спои что-нибудь просто так, - попросила Ольга.
И, подумав недолго, он начал петь мягким баритоном "Выхожу один я на дорогу…". И над берегом, над речкой полетели три негромких голоса: "Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха; пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит…"
Каждый пел о чем-то своем. А потом сами собой вспомнились старинные романсы: "Гори, гори, моя звезда…", "Лишь только вечер опустится синий…", "Вечерний звон" и протяжные ямщицкие песни. Долго не хотелось забираться в палатку, хоть уже к ногам и спинам подступали сырость и прохлада.
Первым пошел спать Илья.
- Не советую долго рассиживаться, простудитесь, - сказал он и скрылся под брезентом.
- А я буду сидеть всю ночь, - заявила Ольга, подбросив в костер еще несколько веток.
- Будет холодно, не высидишь. Давай лучше встанем пораньше, - предложил Петр. И тоже положил в огонь сухой валежник. Он затрещал, задымил. - Стесняешься нас?
Ольга подтянула коленки к подбородку и ничего не ответила.
- Мы отвернемся и заснем, как сурки. Все устали сегодня.
- Не беспокойся, мне хорошо здесь. Жалко засыпать.
- Тогда накинь что-нибудь на плечи. Я принесу тебе.
Петр пошел, забрался в палатку, сказал Илье:
- Она собирается ночевать у костра.
- Пусть не дурит, - строго приказал тот. - Объясни ей по-человечески. Не съедим.
Петр все же вытащил свою старую теплую куртку, прикрыл ею Ольгу, а сам присел рядом, тоже подтянув колени к подбородку. Так они долго сидели молча, всматриваясь в огонь. Ольга была погружена в себя. Петру хотелось вывести ее из грустной задумчивости, но он понимал, что сейчас нельзя нарушать тишину.
Ольга сама заговорила:
- Вы с другом ездите по земле, чтобы найти себе какие-нибудь приключения или просто счастье… А вот я когда-то мечтала найти свою мать, увидеть ее, услышать голос. Теперь знаю, что не найду ее. Повзрослела… Когда я увидела Соломонию Сабурову, прочла о ней… курточку кожаную разглядела, куклу вместо ребенка… подумала; правда или неправда, что она родила, - не в этом дело. Я подумала: как же это бедные женщины страдают, если нет ребенка, и как же им все-все надо прощать за то, что они рождают человека. День и ночь кормить, стеречь… а потом расстаться навсегда…
Ольга замолкла и опять долго сидела, вглядываясь в огонь. Петр и на этот раз не решился нарушить молчание, он ждал и вновь услышал негромкое:
- Я приемная дочь у своих родителей. Кто настоящие мои отец и мать, не знаю. Знаю только, что родилась в конце войны во Франкфурте-на-Одере, в лагере для русских военнопленных. В моих документах все было под номером: год рождения, имя, фамилия, национальность - в общем, все. Когда наши войска освободили Франкфурт и меня перевезли в Россию, мне было около года, а может, побольше. Я, говорят, все время носила с собой куклу и звала ее Олей. Вот и меня так назвали.
Ольга рассказывала сдержанно, будто бы и не о себе. Голос ее звучал глуше, жестче обычного, она сидела теперь съежившись, сжавшись, смотрела на костер.
- Детдом наш был в Переславле-Залесском. Это отсюда недалеко. Город красивый, места хорошие. До четвертого класса и у меня все было хорошо. А потом… потом меня стали дразнить немкой, а тогда это было очень обидным прозвищем. Я решила узнать, кто же мои родители. Но как узнаешь, когда все под номерами. Воспитательница, Раиса Васильевна, все-таки начала поиски. Каждый день я ждала ответа. И это ожидание стало таким тяжелым, что я однажды написала в своем дневнике: больше не хочу жить…
Ольга произнесла это все тем же сдержанным, ровным, глуховатым голосом. По-прежнему она обнимала колени, и лицо ее, окрашенное бледно-розовым светом огня, обрамленное крупными, золотисто-огненными кольцами волос, показалось Петру еще прекраснее, - в нем не было правильных, классических пропорций и не было величественного холода богинь, - живая, прекрасная женщина сидела перед Петром, и большие, глубокие ее глаза напоминали страдающие глаза Соломонии.
- Дневник я хранила под матрацем, - продолжала Ольга после недолгой паузы. - Девчонки выкрали его. Прочли. Стали смеяться. Бегали по коридору, кричали: "Умри, умри, а мы посмотрим…" Я возненавидела их. Перестала с ними разговаривать.
Ольга произнесла это так, что было ясно - она никого не простила.
- А потом, - продолжала Ольга, помолчав, - я и с учителями перестала разговаривать. Они слишком приставали ко мне, мол, что да почему. Почему это я хочу умереть, когда все у меня теперь хорошо… Я отмалчивалась. И только Рамса Васильевна могла меня понять. Никакой особой ласки не было у нее ко мне, но я чувствовала, что она меня понимает, душой понимает. Я не могла без нее прожить даже несколько часов. Только рядом с ней я чувствовала себя в безопасности. Ходила за ней по пятам, следила за каждым ее шагом. И однажды с утра до вечера простояла возле ее дома, поджидала, когда она вернется из другого города. Моя любовь была какой-то ненормальной. Я просто болела, если не могла увидеть Раису Васильевну в какой-нибудь день. Я могла отличить ее шаги от всех, даже когда она шла по дороге не одна. Тяжело ей было со мной, я понимаю. Это теперь я понимаю, а тогда не могла понять… - Ольга поправила волосы, вздохнула, посмотрела вокруг.
Рассказ поразил Петра, он все видел и чувствовал, будто сам все это пережил: "Давно ушла война, но сколько еще осталось беды…" Вспомнились друзья, сверстники и те, кто был постарше, кто познал смерть близких, голод.
- А сейчас ты встречаешься с воспитательницей? - спросил Петр.
- Очень редко.
- Почему?
- Сама даже не знаю почему. Люблю ее не меньше прежнего, а вот не получается… То времени нет, то не могу…
- Хочешь, мы отвезем тебя к ней? Завтра же.
- Нет, не надо, я не готова. Да и на работу… Не могу. Сама поеду, только вот с духом соберусь…
- Поссорились?
- Не поссорились, но был один такой случай… напрасно я, конечно, держу его в памяти, но не могу забыть… Нам, девчонкам, выдавали в детдоме ленточки для косичек - голубые и желтые. Мне дали голубую, а девчонке справа от меня - желтую. Та захныкала, ей, мол, нужна тоже голубая, как у меня. А девчонка была любимицей нашей воспитательницы. Та пообещала ей достать голубую, но девчонка все равно ныла. И в это время вошла Раиса Васильевна, спросила, в чем дело. "Ну, подумаешь, - сказала она. - Вот мы сейчас у Оленьки возьмем голубую ленточку, пока, на время, Оленька не заплачет, а потом и ей мы выдадим такую же". И отдала той девчонке мою ленточку. А свое обещание забыла…
- Так и осталась ты без голубой и без желтой, - договорил за нее Петр, - но отчего же ты не сказала потом?
- Не умею я говорить, когда обидят. Вообще-то научилась теперь на работе, а раньше не могла. Надуюсь, замолчу, и все.
- Ты, значит, и на Раису Васильевну обиделась? - спросил Петр. - И до сих пор?
- Я долго тогда мучилась. Все не могла простить. Потом простила. Да, видно, не до конца, - вот и мучаюсь с тех пор. А особенно, когда отдала она меня на воспитание. Я думала, что к себе возьмет, - не взяла. Глупая я. У нее своих детей полно, понять надо было, а вот осталось и это во мне. Плохо, когда не можешь простить любимого человека, хуже нет… Поеду я к ней. Вот сошью новое платье и поеду.
- Поезжай, как есть, - сказал Петр.
- Поеду, - быстро ответила Ольга. Она даже повеселела от этого решения. - Что-то холодно стало.
- Да, потягивает с реки, - сказал Петр. - Вон и туман.
Легкие полосы, облачка тумана повисли над водой, - слоистые, прозрачные, как дым от сигареты. Крякнул селезень в кустах, промчались два огня - фары машины - через мост, ярче разгорелись звезды на небе.
- Пора забираться в палатку. Там должно быть тепло.
Ольга встрепенулась.
- До чего же ты пугливая… или напуганная, - сказал Петр. - Ты себя боишься, своей свободы. Внешне - да, никто тебе не запрещает делать, что ты хочешь, а на самом-то деле ты как рабыня: ты уж слишком во власти своих правил, привычек, страхов.
- С чего ты взял? - удивилась и даже рассердилась Ольга.
- Я видел, как ты уезжала из дома, озираясь. Ты боялась всего: что скажут дома, что скажут старухи на скамеечках, что подумаем мы, что скажут на работе, - разве не так?
Ольга промолчала. А Петр отчитывал ее, как маленькую. Он резко говорил:
- Я уверен, что ты считаешь себя некрасивой, ты и держишься, как дурнушка, а на самом-то деле… - Петр помолчал. - На самом-то деле ты как-нибудь вглядись в себя получше. Нет, для начала не в себя даже, а в глаза человека, который тебя любит.
- Такого нет, - сдавленно сказала Ольга.
- Неправда, - сказал Петр. - Этого быть не может. В твоем Иванове слишком много девчонок и слишком мало парией, и ты решила, что твое место последнее, есть покрасивее тебя, и то не могут выскочить замуж. А при чем тут расписная красота? Красоток теперь столько, что лучше бы их было поменьше. Лучше, если бы поскромнее, да подушевнее были бы женщины. Нет уж, красота тут ни при чем. Ты видела, до чего красива Соломония Сабурова, а вон какая судьба ей досталась.
- Она была не вольна в своей судьбе, - сказала Ольга.
- Вот именно, не вольна, а ты вольна.
В этой поездке Петр испытывал такое чувство, будто снимал с себя слой за слоем что-то наносное, фальшивое, ненужное. Он был свободен, доверчив и хотел помочь Ольге почувствовать то же, что чувствовал сам.
- Смотри-ка, смотри, какая луна!
Луна была на ущербе, яркая, чистая, такая же, как и звезда рядом с ней. Она всегда рядом, эта звезда. Сколько раз Петр радовался этим неразлучным небесным друзьям.
- Когда я полз на мотоцикле по Каракумам, прямо по барханам темной ночью, нет, не темной, прозрачной, белесой, серебряной, как сейчас, - надо мной были низко-пренизко звезды, и вот она, луна. Я тогда понял, откуда такая красота на восточных коврах и почему у мусульман почитается полумесяц. Его нельзя не почитать. Видел я по-своему прекрасное небо и на севере, и на западе, и на востоке. Над лесом, над водой, над горами, и в детстве, и в отрочестве, и в юности, и теперь вот вижу. Луна не просто спутник земли, а еще какой-то особый спутник человеческой жизни.
- Спасибо, что не поленился вернуться за мной из Палеха… - сказала Ольга. И снова стала рассказывать о себе, то подшучивая над собой, то сожалея, что как-то не так у нее все получается в жизни. Вспоминала работу, встречу недавним утром. Первых посетителей.
К первому посетителю Ольга всегда относилась особенно, почти так же, как и к своему самому-самому первому "клиенту" еще во время учебной практики. Она ждала его напряженно, всем существом.
- А ты, наверно, равнодушный человек?
- Бываю и таким, что на все наплевать.
- Но когда станут бить тебя, ты будешь звать на помощь?
- Естественно. А может, просто взмолюсь… А может, сам постараюсь убить…
- А если бы напали вот сейчас, вот сейчас?.. - спросила Ольга шепотом, вглядываясь в полумрак, окружавший костер.
- Боишься, что не смогу защитить?
Она молчала. Петр невольно стал поглядывать по сторонам.
- Вообще-то, я сама могу защищаться, - сказала Ольга. - Я уже привыкла, что мужчины теперь плохие защитники.
- Видишь, каким ненадежным человеком я тебе кажусь. Я дрался не раз, и уж если придется, попробую стоять до конца, но лучше не надо… Не хочу я этих экспериментов. Мне противна власть физической силы, хоть это и культивируется, и даже модным считается…
- А не получится так, что люди станут хиляками и вымрут? - спросила Ольга.
- Никогда. Сила может быть приятной, радостной, она страшна не сама по себе, смотря на что ее употреблять, к чему приучить. Настоящая сила - бережная.
- Ты хочешь идеала, а его нет и не может быть.
- Да, я хочу идеала. Верю в него и не верю. И вообще, я, наверно, переходный, так сказать, тип…
- Что ты имеешь в виду?
- Попробую объяснить, хоть это трудновато. Это дебри для меня. Я больше стремлюсь к середине… доверяю интуиции своей, а она… даже не знаю, на чем основана: там и знания, и чувства, и ясность, и туман. Если отдаваться только своим страстям, беззаветно, безотчетно… но и это не в моей природе. Я и взвешиваю отчасти, и доверяюсь сердцу, - много, наверно, всякого намешано в моей крови: и славянского, и восточного…
- Откуда в тебе Восток?
- От татаро-монгольского ига, конечно. Когда я попробовал вырастить бороду, сразу во мне проклюнулся татарин, - улыбнулся Петр.
- Значит, в тебе должно быть и стремление к многоженству, - засмеялась Ольга.
- Я не прочь завести гарем, но уж очень хлопотно, да и не прокормлю…
- В наше время женщины прокормят, - в тон шутке ответила Ольга.
- Ой, не в куске хлеба, так в отношениях запутаешься. С одной-то женой неизвестно как объясниться…
- Да, ясность - это хорошо, - вздохнула Ольга. - А как ты считаешь, есть на свете счастье?
- Должно быть. Я испытывал, и не раз.
- Разве это счастье, когда оно посветит чуть-чуть и пропадет?
- Счастье, наверно, не бывает беспрерывным, как все в жизни. Я считаю себя счастливым человеком, что бы со мной ни происходило.
- А я вот несчастливая.
- А может быть, все дело в отношении к счастью? Есть счастливые натуры, которые легко забывают беды и даже очень плохое могут превратить в хорошее. В счастье надо очень верить…
- Я даже когда смеюсь, не чувствую себя счастливой. А чему особенно радоваться? Работа, как у всех. Домашние цела не переделать… На танцах скучно, да и не по возрасту они мне, в кино каждый день не победишь, книги читать некогда, и потом одно дело литература, другое дело жизнь. На стройку если куда ехать, так, наверно, там то же самое…
- А сейчас тебе плохо?
- Сейчас нет.
- Почему же ты не устраиваешь себе такие вылазки?
Не знаю. Может быть, просто ленивая я, а может… даже не знаю. Иногда завидую своей напарнице в парикмахерской. То французскую помаду ищет, то модное платье, то ковер. Добывает, как очумелая.
- Нужны какие-то сильные чувства, увлечения, страсти.
- Откуда их взять?
- Подожди, поищи, откроешь, может быть, и талант.
- Уж прямо и талант. С чего бы это?
- А мне кажется как раз, что ты очень талантливая.
- Ну, в чем?
- Хотя бы в своем деле. Мне еще никогда не было так хорошо, сидеть в парикмахерском кресле, как у тебя.
- Подумаешь!
- Что значит "подумаешь"? Так выполнять свою работу может только талантливый человек. А твое отношение к людям… Я сразу начал с тобой разговаривать о жизни, о самом главном… это редкий талант - уметь общаться, как ты. Уж сколько я бываю в пути, сколько было всяких встреч, но с собой в дорогу… тебя взял… И вообще, ты знаешь, это большая беда, если человек не ценит то, что имеет. Теперь, мне кажется, это распространенное явление.
Ольга выслушала Петра и негромко произнесла, как во время игры в прятки:
- "Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной - кто ты такой?"
- Именно! - подхватил Петр. - Кто ты есть на самом деле? Как важно это знать… Я очень люблю людей на своем месте - пахарь так пахарь, пекарь так пекарь, философ так философ по-настоящему… основателен, глубок, энергичен. Вот бы спросить каждого, все ли мы на своем месте, - сколько сразу открылось бы сил, талантов, возможностей. Вот Илья, по-моему, на своем месте. Отличный мастер на заводе.
- А в чем выход, как быть? - спросила Ольга.
- Искать, упорно искать надо себя. Не найдешь - погибнешь. А если уже нашел что-то главное, поверил - иди к цели с верой…