Но нет, мама не могла ждать. Она не брала в толк, что ей делать, но и ждать не соглашалась ни минуты. От тети Марвы она побежала к дяде Заки. Тот ужасно перепугал ее, но именно его слова будто бы указали ей путь к действию. Он заявил: "Чем ходить тебе с передачей к воротам тюрьмы, уж лучше женить мальчонку". Маме стало дурно, но, едва очнувшись, она уже знала, что делать. Надо спасать сына от сурового наказания!.. Опасность придала ей энергии, и буквально в тот же вечер она велела девчушке перенести ее вещи в наш дом. Немного успокоившись и вглядевшись в девчушку, мама вспомнила, что видала ее в соседнем дворе; она была сирота и после ремесленного только-только начинала работать на электромеханическом заводе.
Галею в первые минуты почудилось что-то интересное в новом положении: его приятели хоронились с подружками по укромным уголкам, а он, представьте, женат, точно по мановению волшебной палочки. Однако наивное самодовольство сменилось отчаянием, он ушел из дома.
- Он напьется, - решила мама и тут же поставила самовар и стала ждать возвращения Галея. Как только он появится, она сразу зажмет его между колен и вымоет ему голову горячей водой, так, чтобы хмель тотчас же вышел. В создавшейся ситуации она могла бороться с последствиями, но никак не с причиной. Что ж, пусть так. По крайней мере она не бездействовала.
Однако брат мой явился совершенно трезвый, неся в просторной ивовой корзине голубей. Мама рассказала мне, что облегченно рассмеялась и пошла смотреть голубей. Она называла их премилыми птичками, красавицами, но будь это вчера, дело кончилось бы слезами, истерикой и наконец выдворением птиц со двора. В голубях мама видела главное зло для мальчишеского племени. Галей между тем упоенно строил голубятню, позабыв, что дома, притулившись в углу над вышивкой, сидит его девочка-жена. Он не плакал, ибо в его руках была игрушка.
Смешно и трогательно было слышать это в пересказе матери. Но когда я сам увидел Галея, мне стало не по себе. Он сидел возле голубятни, перед ним ходили, страстно гулили голуби, но глаза его были тоскливы. Я сел рядом, и он смущенно и обрадованно заговорил о птицах. Это была наша давняя мечта - держать голубей, и несколько минут мы упивались запоздалой победой и нежной властью над собственными голубями.
- Наша-то матушка, - сказал он, - видал, какой фокус выкинула? - Точно сам он не имел никакого отношения к происшествию.
Я только печально посвистел губами, которые сводило от жалости к моему брату.
- Ее не исправишь, - сказал он без холода и враждебности.
Нет ничего печальнее, чем покоренная мальчишеская гордость. Однако чувство попранного достоинства вылилось у него в неистовое и безобразное гонение постылой жены. Взбешенный, с белыми гневными глазами, он схватил девчушку за косички и потащил к двери. Мама подлетела и хлестнула его по рукам. Галей опешил, выпустил девчушку, но стал налетать на маму. Она не только не отступила, но вдруг охватила его поперек тулова и приподняла. И расхохоталась:
- Вот не ожидала от себя такой прыти!
- Ты что, мама, из ума выжила? - сказал он смущенно. - Во мне, как-никак, четыре пуда.
Девчушка тоже засмеялась.
- Смешно ей! - презрительно сказал Галей, но и у него глаза были веселые. Он дурашливо махнул рукой и вышел из комнаты.
Мама схватила меня за руку и увела к себе. Мы сели рядышком. Ей хотелось отпраздновать свою победу со мной. Я хмуро сказал:
- Ты думаешь, он больше не повторит?
Она вздохнула:
- А ты, видать, думаешь, что в других семьях всегда мир и покой. Ой, нет! В каждой свои заботы и свое горе, но кто-то должен нести самую тяжелую ношу. И требовать для себя меньше, чем остальные. Сынок, - она потрепала меня по щеке, - все перемелется! Главное, мы дом свой не потеряли. Вон умер чемоданщик Фасхи, все прахом пошло, дом продали, деньги по ветру пустили, теперь мыкаются кто где. Дедушка правду говорит: держитесь своего гнезда!
- Все это старо, - сказал я, - сейчас не так живут - другие времена.
- Во все времена люди строили и берегли свое гнездо. Кто ты без родного гнезда? Так, перекати-поле. И совесть, и честь, и гордость - все дает родное гнездо. О, как ты не любишь меня! - внезапно воскликнула она и замерла с надеждой: вот сию минуту я брошусь к ней на шею и буду целовать, плакать и бормотать, что люблю.
Но я не двинулся с места и не проронил ни одного слова. Мне бы и самому полегчало, если бы я мог ее утешить. Но я не мог: от жалости к моему брату я почти ненавидел ее.
- Другая мать, - заговорила она дрожащим голосом, - другая мать променяла бы вас на мужа. Но я жила для вас. Вспомни Марву… Дочку не уберегла, мать раньше времени сошла в могилу, от нее самой осталась одна тень…
Можно было подумать, что семья тети Марвы просто вымирает. А ведь у нее родилось двое малышей, сейчас они весело вырастали и, конечно же, радовали мать. В конце концов у нее были дикарики и муж.
Пожалуй, никогда прежде я не чувствовал так, как сейчас, шаткость ее доводов, а никогда прежде она не казалась мне такой чужой, сумасбродная хранительница ветшающего человеческого жилища.
Через несколько дней я был изумлен, увидев сидящих на лавочке Ираиду и мою маму. Я принял это как посягательство на моего друга и в первую минуту даже подумал: уж не сама ли мама съездила и привезла в гости Ираиду?
Мама проницательно угадала мое настроение и поднялась мне навстречу, прежде чем я приблизился к ним.
- У нас гостья, - сказала она, широко улыбаясь, и тут же шепнула скороговоркой: - Все очень хорошо. Я вела себя примерно.
Ираида щурилась на меня сквозь толстые стекла очков. Пожалуй, и она побаивалась меня и в то же время была не прочь подчеркнуть свою самостоятельность в этой ситуации.
- Иди пей чай, - сказала Ираида, как будто была моя жена. - Лепешки превкусные.
Делать нечего, я отправился пить чай.
Познакомить Ираиду с мамой - это казалось мне сложнейшей задачей. Но теперь, прихлебывая чай и поедая аппетитные мамины лепешки, я усмехался своей излишней осмотрительности. Не такая уж темнота моя матушка, чтобы не суметь с достоинством встретить гостя и поговорить с ним. Их мирное, удовлетворенное сидение на лавочке лучше всего сказало, как все просто и естественно сделалось.
Я продолжал чаевничать, когда вошла мама.
- Ира поливает помидоры, - сказала она веселым голосом. - Ей понравилось качать воду из колодца. Ей вообще у нас нравится.
- А тебе нравится болтать с ней, - сказал я и поглядел на нее пристально. Все-таки мне хотелось знать, не слишком ли болтливо держала она себя с Ираидой. И попал, что называется, в точку. Она слегка потупилась.
- Да, я рассказала ей историю с Галеем. Но ведь и ты, наверно, не скрыл от Иры?
- Так стоило ли лишний раз перемалывать одно и то же, - усмехнулся я.
Она пропустила мимо ушей мою колкость.
- Как разумно она рассуждает. А я всегда была труслива. Страшного-то, оказывается, в этой истории ничего и не было.
- Твой малыш набедокурил, в результате должен родиться ребенок. Чего же тут страшного?
Она засмеялась:
- Вот именно! Но ты помнишь, как я перетрусила?
- Я, пожалуй, помогу Ираиде, - сказал я и вышел во двор.
Ираида поливала грядки с помидорами. Рукава кофточки закатаны, ноги голы, волосы взбиты. Я сел на бревна и закурил. Она подошла и села рядом, запросто задев меня бедром.
- Слушай, ты не сердишься, что я заявилась вдруг? Честное слово, мне стало так скучно!
- А теперь? Ведь вы так мило поговорили.
Она тихонько, со стоном засмеялась и сжала мою руку.
- Тетя Асма предупреждала, какой ты мнительный. Но она не могла не рассказать мне эту пикантную историю…
Я хотел спросить, почему же не могла не рассказать, но промолчал.
- Боже мой, - продолжала Ираида, - боже мой, сказала я тете Асме, этакое в наше время случается с каждой третьей девицей…
- А с тобой? - вдруг спросил я.
- Что - со мной? - Ее лицо покрылось пунцовыми пятнами, она отстранилась от меня. - Как ты можешь… говорить такие гадости?
"Но ведь сама ты легко примеряешь гадости на других", - хотелось мне сказать, но я только пробормотал:
- Прости, пожалуйста.
Смущение оставило Ираиду, и она продолжала:
- Раз уж тетя Асма решила действовать, надо было кое-что подсказать несмышленой девчонке.
- Но прежде выдрать как следует своего оболтуса.
- Бедный мальчик, бедная мать… она стала жертвой своей щепетильности… Хватит тебе курить, идем поливать. Вот выйду за богатого мужа и куплю домик в каком-нибудь тихом городке. А тебе нравится такая жизнь?
- Да, - сказал я решительным тоном. Как бы ни бунтовал я против этой жизни, все-таки она была моя жизнь, не то что порицание, но даже отчужденное удивление кого бы то ни было казалось мне оскорбительным. - Да, - повторил я, - мне нравится такая жизнь!
Ираида изумленно промолчала.
В тот же день последним автобусом мы поехали в учхоз, нагрузившись свежеиспеченными хлебами и шаньгами. Стемнело, когда мы приехали. Дядя Жумагул собирался на заимку, где оставался его внук. Он стал было хлопотать с самоваром, но я сказал, что поеду с ним.
- Мы поехали бы завтра, - сказала Ираида, и в ее голосе послышалась обида и недоумение.
Ехать завтра - значит ночевать с ней в доме старика, а мне этого не хотелось. Ираида прекрасно понимала мое нежелание и, прощаясь, едва кивнула. Мы с Жумагулом сели на его лошадь и поехали.
- Женщины этого не прощают, - сказал старик. - Ты ей нравишься.
- У меня есть девушка, - сказал я, просто чтобы он замолчал, и почувствовал невыразимую тоску. Меня томило желание любви, но воспоминание об Амине делало болезненным это чувство.
Мы подъехали к вагончику в кромешной темноте. Старик расседлал коня и привязал его к загону. Овцы тяжело колыхнулись к дальней стене загона и замерли в идиотском страхе. Я умылся парною водой из кадушки, пошел в вагончик и лег на кошму рядом с Жумагуловым внучонком. Рука моя обняла мальчика, я тут же уснул.
Я встал на заре и помог дяде Жумагулу выгнать из загона овец. Потом затопил очаг и стал умываться, за ночь вода в кадушке, казалось, ничуть не охладилась и пахла камышовым тленом. Воду на пастбища возили с озера на бензовозах. Подъедет шофер к двадцатикубометровому чану, перекинет в него шланг с привязанным к концу камнем, чтобы шланг не выпрыгивал, и сольет воду. И опять едет к озеру. Чаны, как фантастические сторожевые башни, царили над ровным горячим пространством и не давали шалить призракам. Находясь вблизи от них, я ни разу еще не видал миражи.
Едва мы сели завтракать, приехали шоферы, и Жумагул позвал их пить чай. Они опорожнили свои бензовозы и подсели к нам. И тут я решил, что поеду с ними в деревню, а там пересяду в автобус - и в город. Мне казалось, что вчера произошло что-то ужасно нехорошее, и это нехорошее заключалось в том, что после разговора с Ираидой мама придает своим действиям неопасный, даже пустяковый смысл. Но почему? Ведь все уже было сделано и сделано без Ираиды. Уже едучи в машине, я привел свои сумбурные мысли в некоторый порядок. Теперь я думал о них вместе - о матери и Ираиде. Ничего плохого в том, что они встретились, не было. И то, что Ираида судила историю Галея по-своему, было в какой-то части правомерным. Но что-то все еще ускользало от меня, и причиной тому - я понял это минутой позже - была моя неприязнь к матери. "Конечно, - думал я, - мама струхнула и поступила наивно и по отношению к Галею деспотически - ведь она даже не сообщила ему своего решения". А ее решение ставило под удар судьбу не только Галея, но и девчушки - нынешнее зыбкое благополучие назавтра могло обернуться разрывом и теперь уже горем для троих. Ираида права: мать слишком поспешила.
Но ведь не только страх подгонял ее, перед глазами у нее была несчастная, сокрушенная горем девчонка, виноватая лишь в том, что, может быть, слишком любила ее сына. "Да, - прозревая, подумал я, - моей матерью двигали жалость и сострадание!" Ничего этого Ираида как будто не увидела, ее совсем не занимала судьба ни одного из участников истории… Неужели вся наша жизнь была для нее настолько чуждой, что она не могла усмотреть в ней ничего человеческого? Рассудить, как рассудила она, мог бы любой хладнокровно мыслящий человек. Но ведь ко мне-то она была неравнодушна и готова была полюбить мою мать, так почему же она не заметила в ее действиях хоть толику добросердечия?
…Я рассеянно наблюдал тучку, сопровождавшую нас от самой заимки. Сперва она легко и безмятежно скользила во вселенской синей благодати в ладу с таким же легким и безмятежным ветерком поднебесья. Но к ней, оказывается, уже давно подбирался суровый низовой ветер, потемненный степной желтой пылью, - тучка вдруг пошла набекрень, ее тут же подхватила туча потяжелей и поглотила с плотоядной поспешностью. То ли серая тень тучи прошлась по ветровому стеклу, то ли ветер стегнул зернистой пылью.
- Ну, быть бурану, - весело прокричал шофер, имея в виду пыльную бурю. - Добро, ежели с дождем.
Мы ехали, догоняя смерчи: они дразняще убегали вперед, как желтые зловредные зверьки. Протяжный ветер широко сгребал их в одно, и наконец растянул в тяжелое обширное полотнище, и всколыхнул над дорогой. Полотнище трепетало и рвалось, и в какой-то миг в проране мутно-желтой завесы проглянули окраинные домики центральной усадьбы учхоза.
Мы въехали на площадь перед конторой и развернулись у крыльца. На нижней ступеньке стоял директор учхоза Сильвестров и что-то говорил парню в мотоциклетном шлеме. Я вышел из кабины, и Сильвестров осведомился:
- Студент? Сколько вас здесь?
Нас было человек семь, и он попросил, чтобы я созвал всех к конторе. Других гонцов он услал на ферму и в мастерскую.
- Может, еще трактором подсобите? - сказал парень.
Было ясно, что где-то по соседству прошумела буря, - нас звали на помощь.
Когда я вернулся к конторе, там уже стоял, тарахтя, колесный трактор с прицепом и две грузовые автомашины. Ребята бросали в кузова лопаты и запрыгивали сами, натягивали над головой брезент: начинался ливень. Я перекинулся через борт и залез под брезент. Парень в шлеме ехал с нами. Он рассказывал: буря прошла по трем отделениям соседнего целинного совхоза, посрывав крыши, разметав стога, но главная беда в том, что стихия порушила линии электропередач, которые тянула механизированная колонна электромонтажников. Почти на всем пути от Белобородова, рассказывал парень, вповалку лежат опоры с оборванными проводами, деревни остались без света.
Мы долго ехали - или плыли, не знаю, - в ледяном мутном потоке и не тонули, наверно, только потому, что веселая наша братва всю дорогу горланила: "Живи, пока живется, нам нечего тужить…" Брезент, развернутый над нашими головами, то сочувственно приникал к продрогшим телам, то злорадно хлестал отсыревшим концом. Ливень оголтело бежал за нами, бежал рядом, бежал впереди, и под бегущий этот ливень я вдруг подумал о том, что сегодня увижу Марселя. Я удивился, как спокойно вспомнил о Марселе, и предположил нашу встречу: ведь прошли, кажется, десятки лет с последней нашей встречи в такую же вот ливневую канитель…
Мы остановились посреди поля. Над ним висела шумящая вода. Затем мы увидели полегшие хлеба, полосуемые белым ливнем. А на краю поля, придавив седые хлеба, лежали столбы, или, как их называют электромонтеры, опоры. Провода казались застывшими ливневыми струями.
Мы выпрыгнули из кузова и в тот же миг промокли до нитки. Парень в мотоциклетном шлеме стал нами командовать: мы должны были стаскивать на дорогу поверженные столбы и сгружать с тракторной тележки новые, прямые, покрытые телесной смуглотой и звенящие даже в этом всесветном потопе. Монтеры, которых в первые минуты мы не заметили, вязали опоры, то есть обматывали их и притертые к ним приставки проволокой; ломики в их руках играли кинжальным свечением. Потом нам скомандовали рыть ямы, но их тут же заливало водой, края осыпались и поглощались жадной мутной водой. Пришлось оставить бесплодное занятие.
Мы потихоньку стали сбиваться к грузовику с закрытым кузовом. Заглянув в него, я увидел человека, сидящего у рации. Он спрашивал, посланы ли на тридцатый километр автобур и кран. Его голос, хриплый и властный, был незнаком, но зато я узнал бы среди тысячи голов эту замечательно рыжую, с выпуклым лбом голову.
- А, малыш, - сказал Марсель, как будто мы расстались только вчера. Он выпрыгнул из кузова, встал рядом.
- Тебе привет от Дины, - сказал я.
Он кивнул насмешливо - мне стало стыдно моей лжи.
Ливень прекратился внезапно; он исчез для зренья, но слух был полон обманного шелестения. Робко зазеленело поле, дорога воспаленно моргала тусклыми парящими лужами, с неба слетал сырой плотный ветер и пластался у наших ног. Суровая, полная тревог и опасностей жизнь окружала нас - так мне казалось. Я сказал:
- Такое не каждому выпадает. - Собственные слова взволновали меня, и я с напряжением ждал ответа.
- А ну, малыш, - сказал он, отстраняя меня мягким и чуждым прикосновением и вглядываясь в мутную дорогу. Там, елозя по жидкой грязи, продвигался экскаватор. Марсель побежал навстречу машине. Вот кого я не должен был терять ни на минуту, вот кто мог бы быть мне настоящим другом, только он мог утешить меня в отчаянные минуты и хриплым властным голосом внушить надежду и уверенность. Но не все еще потеряно, ведь мы с ним все равно как братья, мы выросли в одном гнезде, а это что-нибудь да значит!
Между тем экскаватор принялся за рытье ям, ребята из бригады Марселя вязали последние две-три опоры. Нам, поднятым по тревоге, теперь нечего было делать. Мои сокурсники, нимало не огорчившись, ухитрились притулиться возле автомобильных колес на сырой траве и зябко дремали. Я подошел к ним и присел на корточки, веки мои тяжело падали, но я таращился изо всех сил и видел: кран, натужно завывая, выдвигает стрелу и медленно роняет крюк, парни закрепляют опору - опора медленно, раненно встает, придерживаемая распорками, - и так одна за другой, одна за другой, я насчитал их шесть. А парни уже раскатывали барабан с кабелем и с "телевышки" навешивали провода на ролики, натягивали…
Стемнело, когда они закончили работу, но им надо было ехать дальше. Им предстояло то же самое, но уже в темноте, при свете автомобильных фар, так распорядился Марсель. Собственно, у них и не было иного выхода: к утру отделения совхоза должны были получить электроэнергию.
- Студентов отвезите домой, - сказал Марсель.
Но везти было не на чем, наши машины ушли еще днем, а трактор с прицепной тележкой нужен был полевикам. Наконец нас решили завезти на главную стоянку мехколонны, чтобы мы там переночевали, а утром вернулись в учхоз.
Так я оказался в жилище Марселя. Парень в мотоциклетном шлеме остановился у второго от края вагончика и свойски подтолкнул меня в спину:
- Располагайся. Ведь ты, кажется, родич бригадира.