И сразу запылал, понизив голос, заговорил возбужденно:
- В гору, брат, лезем! Ух как в гору! Оборот растет неоглядно. Кредит, какой хочу, дают. Вот бы теперь твово деда сюда да в это бы дело, в самое пекло! Доволен был бы старик!
И, хвастаясь немного, начал рассказывать, что сделал, что захватил.
- Сам Евстигней Осипович в гости приезжал. Намедни гляжу в окно, парой катит вороных. "Домой, надо быть, катит", - думаю. Вдруг у нашего крыльца - стоп. Бежит, бежит вверх. "А, Иван Михайлович, дружище!" Вот, брат, как пошло! Это что, по-твоему? Сам городской голова, богач, знавал ты в городу у нас такого?
Он опять замахал руками. Виктор знал эту слабость отца: шумно похвастаться.
- Скоро на всю Волгу загремим. Дед в лаптях ходил, а вот внук-то высшие науки кончает. Хе-хе! Да работяга-то какой - в деда весь: домой не захотел ехать, чтобы не отстать от ученья. И мало того - высшие науки, еще миллионер будет. Сам себе голова. А то иного смотришь - высшие науки у него, инженер там, агроном, а за полтораста целковых продается. Мы не таковские!
Виктор смотрел на отца, улыбаючись. А тот бурлил шумно, смеялся одними глазами, плутовски подмигивал и самодовольно, широкой лапищей поглаживал смоляную бороду, сам губастый, тяжелый, похожий на мельничный жернов.
- Нас голой рукой не бери. Намедни Василий Севастьяныч - тоже в гости.
- Какой Василий Севастьяныч?
- Аль забыл? Зеленов.
Виктор вспыхнул, нахмурился.
- Ну?
- Ну и вот, приехал. Гордец был. Держался со мной на манер царя. А теперь в дружки-приятели лезет. Каждый день в "Бирже" чай с ним пьем. Все об тебе расспрашивает: как ты да что жа ты. Про свою Лизавету намекает. Тоже по высшим наукам пошла. В Питер поехала. "Мы, говорит, с дьячками учились, а детям профессоров подавай!" Это Василий-то Севастьянович! И все чего-то намекает… Ой, метит куда-то, мошенник! Ты, Витька, не знаешь, куда он метит?
Спросил наивно, сделал простоватое лицо и открыл рот на манер буквы "о". В глазах бегали бесенята. Виктор сердито подумал:
"Сам ты метишь!"
- А, Витя, не знаешь, куда метит?
Виктор стал малиновым.
- Не знаю.
- Я тоже не знаю, - наивно сказал Иван Михайлович, - а только говорит: "Хорошо, говорит, капитал прибавить к капиталу, одну умную голову к другой". Ведь он свою Лизутку умницей считает. Чудак такой!.. Да ты что краснеешь? Не красней, дело житейское. Мало ли что люди болтают по глупости? А впрочем, поглядел я намедни на эту Лизутку. Она не как ты: приехала на праздники домой. Ну, я тебе скажу: не девка - малина. Тушная такая…
Иван Михайлович сделал руки крыльями и помахал ими вокруг своих бедер.
- Дородной бабой будет. За первый сорт.
- Ну, будет, папа! Нашел о чем говорить!
- Ай еще не люба? Ну, это, знамо, дело твое. А може, другую подсмотрел? Ты мне скажи, если такой случай. Мы не чужие. Поговорить можем.
- Дело еще впереди.
- Ну-ну-ну, уж и сердишься! Экой ты, Витька, репей! Чуть что - сразу брови насупишь! Я ведь так только говорю. Зеленовы, брат, тоже в миллионах ходят. Тут, брат, пахнет такой просторной дорогой, что по всей России ее прокладывай. Маленький капитал - и прибыль маленькая. А большой капитал - прибыль большая. Больше денег, больше работы. Нечего бога гневить: у нас жить еще можно. У нас вот какая страна: работай - и будешь богат, деньги хоть лопатой греби. Как ваши профессора про это говорят?
- Они тоже этого мнения. Россия - страна величайших возможностей.
- Что? Что? Как ты сказал? Величайших возможностей? Вот это самое. Намедни я с Эдуардушкой разговорился, с пивником-то нашим. "Как, - спрашиваю, - у вас в Европах?" Куда, брат, до нас! Там капиталу тесно, как курице в клетушке. А у нас - пустыня. Куда хошь, едешь. Куда хошь, идешь. Ломи, бери, работай!
Он поднял волосатый кулак, стукнул им по столу, так, что вскрикнула посуда и качнулся самовар.
- Р-работай!
Виктор захохотал, откинулся на спинку кресла. Отец поглядел на него с удивлением, потом и сам улыбнулся конфузливо.
- Эк я, будто дома, расходился! Ну ничего. Мы, Андроновы, шумный народ. Сами себе головы.
Положительно, отец нравился Виктору своим отрывистым говором, каким говорят энергичные люди… вот будто рубил непобедимой уверенностью.
- А нельзя ли мне с твоим Лиховым увидеться? Смутил он тебя: слова громкие выпускает, и ты за ним тоже громко заговорил, а настоящего дела я еще не чувствую. Надо бы мне самому с ним поговорить.
- Отчего же? Это, я думаю, можно, - сказал Виктор и сразу спохватился: ему представилось, как шумный, грубовато-фамильярный отец будет говорить с изысканным, вежливым профессором. Это будет очень несуразно.
- Хотя, папа, профессор очень занят. У него нет и часа свободного.
- Ну, занят! Не всегда же он занят. А потом - заплатить можно. Я к нему иду за советом, как к доктору. За совет всегда платят.
- Нет. Это невозможно! - решительно сказал Виктор. - Повидаться - это еще туда-сюда, а платить за советы будет просто оскорблением.
- Ну, верхолет! Много ты понимаешь! Ну-ка, где он живет? Как его зовут-то? Давай-ка чернил, бумаги, я сам напишу ему записку.
- Да что ты напишешь?
- Это дело мое. Аль контролировать отца хочешь? Давай бумагу-то. Как его надо именовать: "ваше превосходительство"?
- Папа, ведь это будет неудобно.
- Почему неудобно? Я уж знаю: тебе стыдно за отца. А я все-таки пойду к нему. Не бойся, я не скажу ему, что у меня сын студент, который стыдится отца.
- Ну, папа!..
- Не скажу. Я с ним с глазу на глаз. Я думаю: он умный человек. А умный умного всегда поймет. Церемонятся да важничают только дураки.
Отец писал долго, с трудом. Виктору очень хотелось посмотреть, что он написал, поправить, но он боялся обидеть отца. Позвали горничную, отправили письмо с ней, и, к удивлению Виктора, ответ пришел быстро: профессор приглашал Ивана Михайловича на завтра, в три часа.
В назначенный час Иван Михайлович отправился к Лихову. Он оделся со всей парадностью, как ее понимал. Кафтан-сорокосборка ниже колен, сапоги бутылками, насветленные до блеска, мощный суконный картуз с блестящим козырьком, волосы причесал рядком, в руках палка с серебряным набалдашником. И рядом Виктор - щеголеватый студент, подтянутый, стройный. Виктор проводил отца до парадной двери и остался ждать. Он думал: отец вернется минут через двадцать. О чем говорить? Но прошло полчаса, час, полтора. Виктору надоело шагать взад-вперед по аллее, откуда был виден вход в профессорскую квартиру, он удивлялся, откуда мог вырасти такой долгий разговор у профессора с Иваном Михайловичем, совсем необразованным человеком? Конечно, Виктор знал, что его отец умен. Но умен по-особенному, как-то практически, он не умеет говорить связно: все у него буря и крик. Неужели он кричит в профессорском кабинете?
Виктор вынул часы, посмотрел. Ого, уже шестой час! Виктор устал, продрог, а отца все нет. "Может быть, он как-нибудь прошел мимо? Не через заднее ли крыльцо ушел? А-а, наконец-то!" Он торопливо зашагал к отцу. Отец снял фуражку и красным платком вытер лоб. Виктор смотрел на него с напряженным любопытством.
- Ну, что?
В первый момент ему показалось, что отец полупьян: так блестели у него глаза и такая пьяная улыбка застыла на лице.
- Ну, брат, человек! Это вот человек! - сказал отец с полным восторгом.
- О чем говорили-то?
- Обо всем говорили. То есть он меня, как мешок, вытряс и каждое семечко перебрал. После до передней провожал. "Спасибо, говорит, что пришли. Еще заходите, когда в Москву наведаетесь". Велел письма писать. "Вы, говорит, подтверждаете мою теорию…"
- Какую теорию?
- Видишь ли, он думает, что Россия перемещается в наши края. "Идет, говорит, Россия к Аральскому морю, в Туркестан. Ваше Поволжье - ближайший этап". И пошел, и пошел. Все расспрашивал, как мужики селятся у нас, какие, из каких губерний, да как мы устраиваем свои хутора. Про дедушку расспрашивал, про Зеленова. "Вы, говорит, пи…" Какое-то слово…
- Пионеры?
- Вот-вот! Пионеры. "Вы первые застрельщики, которых Россия посылает на борьбу с пустыней". А? Застрельщики! Это мы-то! Вот, брат! "Вы, говорит, первые насадители культуры. За вашими краями блестящее будущее…" На-са-ди-те-ли! Такое говорил, аж у меня голова кругом пошла! Правда ли, нет ли, будто возле Аральского моря земля больно плодородна? Будто в десять лет дерева там вырастают такие, что в других местах и в сорок лет не вырастишь? А я ему и говорю: "Воды там нет". - "Воду, говорит, легко добыть. Можно из земли взять или из реки Оби каналом пропрудить".
Отец вдруг остановился и спросил шепотом:
- А он, по-твоему, не того… не сумасшедший?
Виктор расхохотался.
- Что ты, папа!
- Да чудно очень. Из Сибири воду к нам в степь. Кто такое скажет? Велел овраги перепружать. В каждом овраге по плотине велел устроить. "Вы, говорит, обогатите и край, и себя".
И опять остановился.
- Ну, Витька, ежели ты не будешь царем в наших краях, так это уж что будет? Вот видишь, мы тебе путь подготовили, профессора тебя выучат глядеть подальше да поглубже. Ха-ха!.. "Не гонитесь, говорит, за рублем: рубль сам придет, а гонитесь за строительством". Чудно как-то! И будто верхолет, сказки рассказывает, и будто большого ума человек. Очень обрадовался, когда узнал, что ты у них в академии учишься. Велел тебе к нему прийти. "Хорошие, говорит, корни у вас, хороши и ветви". Хо-хо! Так-то вот, наследничек! А я, брат, после такой беседы вроде святым себя почуял. Все думал, что я не без греха дело делаю. Стараешься побольше захватить да побольше выручить. Ан дело-то две стороны имеет. И хватаешь себе в карман, и культуру за собой тащишь. Видал бы ты, как он обрадовался, когда я сказал про наши сеялки, косилки и веялки… Велел каждый год отчет ему присылать. И, гляди, тебя заставит. В книжечку записал твою фамилию. Так он будто по башке меня шибанул.
- Ну, ты, конечно, уж никакой платы не предложил?
- А как же? Обязательно предложил! За такой разговор любые деньги заплатишь. Он, брат, подстегнул меня так, что с его словами, как с молитвой, можно всю жизнь жить. Я прямо его спрашиваю: "Скажите, господин профессор, не могу ли я отблагодарить вас за разговор?" - "А вот будете письма мне писать о своих делах, отчеты пришлете. У нас кабинет такой есть, мы все материалы собираем". - "Может, книги какие нужны или мебель в кабинет? Я бы пожертвовал". - "Что ж, говорит, это дело доброе". Я тут сразу две радужных. "Как мой сын, говорю, у вас обучается и я вижу, сколь нужный вы народ…" Он засмеялся, взял деньги. Вот расписку дал. Это мне на память.
Виктор прочел:
"На оборудование кабинета сельскохозяйственной экономики принято двести рублей. Профессор Лихов".
Еще четыре дня Иван Михайлович прожил у сына, ходили оба по залам академии, по дворам, хлевам, где скот, склады, хранилища. Отец пристально во все вглядывался, расспрашивал, иногда расспрашивал дико, но в общем умно, и Виктор увидел: он теперь знает против отца больше.
- Вот как надо. С будущего лета это я вот как у нас поставлю.
- Ну, это, пожалуй, лишнее. Это все про тощую землю говорится. У нас - другое дело. Мы - только хватай.
- И у нас будет тощая земля, если…
- У нас? Да ты очумел? Сто лет паши, подсолнух сей - ничего не будет. Я и Лихову так сказал. И он соглашается, что работать можно долго без удобрения…
В субботу ездили на Рогожское кладбище, - кладезь древлего благочестия.
Иван Михайлович еще дома вдруг перестал шуметь, завздыхал, благочестиво нахмурился, точно мысль о кладбище навеяла на него мысли значительные, как жизнь и смерть. Виктору это напомнило детство: так же вот дома, перед большими молебнами, отец вдруг становился новым - сдержанным и странным. Ехали на извозчике почти через весь город, переполненный пасхальным звоном. Отец говорил мало, отдувался, молча посматривал по сторонам. И значительно сказал два раза Виктору:
- У меня письмецо есть к дьякону, отцу Ивану Власову. Михайло Григорьевич Мельников дал, дружок и приятель его.
- А что за дьякон?
- Говорят, наш. Настоящий. Умница. Знаток старины. И то сказать: простого человека на Рогожское не определят…
Извозчика остановили у "Святых ворот" - Иван Михайлович не решался въехать на кладбище. С картузом в руках, крестясь уставно, он прошел ворота и дальше шел по дорожкам до храмов с непокрытой головой. Виктор старательно подражал ему во всем, шел позади отца на шаг. Лохматые старики и старухи - богаделки и нищие - сидели и стояли у стен и на паперти у летнего Покровского храма. Этот широкий двор и сад, овеянные весной, приглушенный говор, пение молитв нищими у дорожки, что ведет к могилам, сдержанная тишина, бессуетность, мягкий звон дальних колоколов московских церквей и солнце, весеннее солнце - они настраивали на высокий лад. Виктор почувствовал: странное чувство легкости поднимает его. Он двигался за отцом неслышными шагами. Иван Михайлович сходил в кельи, что сбоку сада, вернулся скоро, с отцом дьяконом, высоким, пышноволосым, молодым. Молодая бородка росла у дьякона из шеи, кудрявилась по щекам. Дьякон, здороваясь, сказал с улыбкой:
- Ого, какой молодец сын-то у вас!
Это было житейски просто и чуть понизило настроение. Виктор смутился. Дьякон пригласил:
- Что ж, пожалуйте поклониться нашим святыням. До службы еще далеко.
Поминутно крестясь и кланяясь низко, уставно, вошли в летний Покровский храм - просторный, двусветный, величавый по-особенному. Или так показалось Виктору? - именно об этом храме он слыхал говор в далеком детстве. Дьякон, тихонько гудя, все наклонялся над ухом Ивана Михайловича и изредка заглядывал в лицо Виктору.
- Алтарь запечатан. Видите?
На северных и южных дверях алтаря, как краснеющие раны, зияли красные сургучные печати. Шнур от печатей проходил позади местных икон.
- Сорок лет уже никто в алтарь не заходил. Лишь взглядываем изредка вон с того места. Не угодно ли?
Дьякон самолично принес легкую лесенку, приставил к пряслу иконостаса.
- Пожалуйте взглянуть.
Иван Михайлович передал картуз Виктору, перекрестился, влез на лестницу, минуту смотрел через иконостас. Дьякон и Виктор, подняв головы, смотрели на него. Иван Михайлович странно двинулся, стал спускаться. Виктор увидел: по лицу отца и бороде катятся слезы.
- Какое запустение! - тихонько, дрожащим голосом сказал Иван Михайлович.
Виктор поспешно полез вверх: ему было совестно слез отца. Он увидел через иконостас: мохнатую пыль, толстую паутину, похожую на веревки, иконы, упавшие на пол, - время сокрушало благолепие. Он спустился молча, сцепив зубы. Он понял, почему заплакал отец.
Издали помолившись на престол, поставленный на солее перед царскими вратами, неслышно переступая, пошли трое от иконы к иконе, грудились вместе, словно связанные одной веревкой. Иконы огромные, темные: Спас Грозное Око, Смоленская божья Матерь письма Рублева, Благовещение у кладезя. Виктору казалось: многовековая скорбь, как копоть, покрыла их - человечья скорбь, излившаяся в тягучих староверских песнопениях и вздохах и мольбах. Спас Грозное Око вот этими грозными глазами уже семь веков смотрит на людей, что приходили к нему со своими скорбями. Семь веков! И прекрасные ангелы письма Рублева, и божья матерь у кладезя с благовестящим ангелом в небе - целые века они умиляли людей. Растроганные, они вышли из летнего храма. Опять солнце, опять птицы. И звон нескольких колоколов за кладбищенской оградой. Дьякон сказал:
- Придет время: зазвонят когда-то и наши колокола.
Сердитое чувство протеста торкнулось в сердце Виктора.
Прошли на кладбище. Стариной веяло от крестов и памятников. У черных надгробий в средине кладбища дьякон остановился, взглянул значительно на Андроновых, сказал:
- Епископ Аркадий - двадцать семь лет провел в заключении в Суздальской монастырской тюрьме, и епископ Конон - там же провел двадцать четыре года.
Иван Михайлович и за ним Виктор встали на колени перед черными мраморными надгробиями - на колени на усыпанную песком дорожку.
Вернулись с кладбища, говорили уже по-новому: тепло и откровенно. Дьякон провел Андроновых в зимний храм. Опять печати, опять престол на солее.
Иван Михайлович растроганно и хмуро глянул вокруг - нет ли кого поблизости - и спросил вполголоса:
- Когда же отпечатают?
- Когда царей не будет, - так же вполголоса ответил дьякон и, повернувшись к Виктору, вдруг добавил сурово: - Вот гляди, молодец, гляди: эти печати - не просто печати. Это знаки величайшего насилия царей над совестью своих подданных.
Виктор насторожился.
- Просили ли нового царя, чтоб отпечатали? - спросил Иван Михайлович.
- А как же? Каждый год во все двери стучимся.
- И ничего?
- Пока ничего.
Виктор почувствовал себя грубо, несправедливо, глубоко обиженным. Как странно: вот отец - богатый, уважаемый человек, и другие старообрядцы - самые крупные люди на Волге, может быть, самые крупные в целой России, и все-таки их считают врагами. Он вспомнил скорбные рассказы бабушки о том, как разрушали скиты на Иргизе, - рассказы, политые слезами, - и уж весь вечер чувство обиды и возмущения его не оставляло.
Перед вечером множество народа пришло к летнему храму - мужчины все в черных кафтанах, женщины повязаны белыми платками, будто особое племя собралось сюда из тайных углов Москвы. Уставно - мужчины справа, женщины слева - встали все плотными массами, и запестрели подручники у ног. И эта странная тишина, переполненная биением людских сердец, приподнимала и захватывала. Строго, в унисон, с потрясающей силой запел огромный хор - человек в пятьдесят. От пения дрожали стены, и в низких поклонах качалась покорная громада молящихся.
Поздно вечером поехали с кладбища. Отец говорил теплым голосом, умилялся. Но Виктор спросил о запечатанных алтарях - и отец разом замолк, завздыхал, точно ощетинился, и заругался сквозь зубы:
- Собаки! Этот Никон, Петр Великий всю жизнь замутили! Дьяволы! Сколько годов терпим! Негодяи! Немцу продались! Все цари у нас из немцев.
Виктор усмехнулся:
- А нас-то учили: Петр Великий облагодетельствовал народ.
- Облагодетельствовал он, дьяволов сын! Послушал бы ты, как он измывался над нами. Эх, что там!..
В воскресенье вечером Виктор повел отца в Большой театр. Отец смотрел удивленно, с восторгом на этот чудовищно прекрасный зал, сверкающий золотом и пурпуром.
- Вот это здание! Это я понимаю! Большой капитал вложен!
Но в антрактах в фойе, глядя на сверкающую толпу женщин, Иван Михайлович остолбенел, спросил сына тихо, с негодованием: