Горничная сказала:
- Краснов дома.
Виктор постучал. Он услышал, как за дверью что-то сейчас же упало, и через момент кто-то легкими шагами пробежал по комнате.
"Опять обжект?" - подумал Виктор и крикнул:
- Краснов, к тебе можно?
- Это кто? Ты, Виктор?
Голос был смущенный.
- Я. Отопри!
- Сейчас!
Виктор слышал: кто-то другой, очень легкий, бегал торопливо по комнате. А дверь все не отпирали. Виктор весь напрягся.
Наконец дверь отворилась. Краснов со всклокоченной головой стоял на пороге.
- А-а, это ты? Ну, входи!
Виктор вошел. У стола в темном углу сидела девушка, застенчиво и виновато улыбалась навстречу Виктору, но не та и не такая, как прежний обжект. Эта была большеглазая, с пылающими щеками.
Виктор хотел спросить:
- Почему ты так долго у меня не был?
"Но зачем же спрашивать? Ясно!"
Брезгливость и вместе зависть полоснули его по сердцу.
"Однако она хорошенькая!"
Виктор смутился сам.
- Что ж, знакомься, - сказал Краснов.
Виктор подошел к девушке, пожал ей руку, а сам жадно, с любопытством небывалым смотрел на ее пылающие щеки, на опущенные ресницы. Он заметил, как ходенём ходила ее грудь.
- Сейчас чай будем пить. Я скажу, чтобы еще самовар согрели.
Виктор посмотрел на самовар, стоящий на столе, на недопитые чашки и подумал жадно: "Сначала чай пили". А вслух сказал:
- Не надо. Я к тебе на минутку… по пути.
Он заторопился, попрощался - его не удерживали, - вышел на улицу.
- Фу, какая нелепость!
Но чувство зависти все росло. Он привык считать Краснова ниже себя. О, гораздо ниже! Ленив, способности средние, говорит, будто мочалу жует, угловатый, уродливый. А девушка хорошенькая, и грудь у ней… очень хорошая грудь. Он представил, как Краснов держит девушку на коленях…
Уже вечерело. Улицы еще полюднели. И сколько девушек! Розовощекие, с задорными кудряшками, розовыми губами. И у каждой как будто есть тайна. Каждую можно обнять. Девушки, девушки! Что-то бесшабашное бурно заклокотало под ложечкой. Вот броситься бы на какую-нибудь и целовать, целовать, здесь же, в уголке, что потемнее. Вдруг пропала вся его застенчивость. Он шел теперь навстречу девушкам, смотрел вызывающе, дерзко. От его взгляда многие отвертывались, но были и такие, что улыбались, удивленные.
Смущенный и вместе возбужденный до наглости, дерзкий, готовый к драке, Виктор шел по улице и новыми наглыми глазами смотрел на женщин. Вот какая-то одна, одна из таких же, может быть, вот с такой грудью, как у той, что сидит теперь у Краснова. И Краснов делает с ней, что хочет. Лохматый, ленивый Краснов, угрюмый, а вот завоевал. А Виктор всегда бурлит, воюет, однако двадцатый год ему - и не было с ним никогда похожего. И женщина для него по-прежнему тайна.
И впервые он заметил: сколько пар! На всех улицах, везде - пары. Иногда идут, крепко взявшись под руку, иногда просто рядом, но любовно глядят друг на друга. Значит, каждая имеет своего Краснова? И те, что идут одни, тоже где-то имеют по одному Краснову? А он, Виктор, один. Эта мысль его стегнула кнутом. Один. О, дьявол! А не поискать ли? Ищущими глазами он оглядывает всех молодых женщин, девушек. На момент дольше, чем надо, он задерживался взглядом на их лицах. Одна, другая ему улыбнулись. Это подбодрило. Вот идет высокая, очень полная, уже немолодая. Виктор посмотрел ей в лицо выразительно.
Она оглянулась через левое плечо, морщинки побежали от ее глаз, она улыбнулась. Виктор оторопел на момент. И шагнул раз, два - прямо к ней. Он чувствовал, как весь напрягся, и сердце у него стучало, будто пароходное колесо.
Дама приостановилась. Один момент так они смотрели друг на друга: она - улыбаясь, он - весь взбаламученный, с бурным смятением в голове.
Тогда он сказал бессознательно, хриплым голосом:
- Здравствуйте!
И снял фуражку.
- Здравствуйте! - певуче откликнулась дама. - Мы, кажется, знакомы?
- Мы не знакомы. Но будем знакомы. Я студент Андронов.
- Вы пойдете ко мне?
- Да, - прохрипел Виктор.
Они пошли рядом. Виктор не чувствовал себя. Его ноги стали будто из соломы. Казалось чудом, что он идет. Ему было до невыносимости стыдно. Ему хотелось надвинуть на лицо фуражку, потому что казалось: все смотрят на него мельком, с улыбкой: "Попался, студентик?" Но она - женщина. Женщина - тайна, вот-вот можно разгадать… И все внутри у него напряглось до звона, до истомы.
- Вы студент? - спросила дама, чтобы заговорить. И в этом вопросе Виктор услышал нотки сожаления и нежности, будто дама хотела сказать: "Я тебя понимаю. Но ничего. Не смущайся!"
- Да.
И через момент сам спросил:
- Далеко?
- О нет! Вот сейчас, номер двенадцатый.
Они пошли быстрее. Волнение Виктора передавалось ей. Она вдруг перестала улыбаться фальшиво, раз и два посмотрела пристально и сказала тихо и значительно:
- Возьмите меня под руку.
Смущаясь, очень неумело Виктор просунул свою руку под ее. Прикосновение мягкой, гладкой материи, а главное, что рука была большая, мягкая, - или так показалось? - судорожными и плавными волнами покатилось по всем мускулам - от головы до ног.
Недалеко над воротами сверкал номер двенадцатый. Белые лучи фонаря отозвались судорогой в коленях Виктора.
"Сейчас!"
Она подошла к большой парадной двери, коричневой, протянула руку. Виктор с готовностью открыл дверь. За дверью стоял швейцар. Он снял фуражку, поклонился даме, мельком глянул на Виктора. Они молча пошли по лестнице. Виктор чуть отстал. Опять запах духов коснулся его лица и его сердца…
Поднялись на третий этаж.
- Здесь, - сказала она, останавливаясь у двери, на которой белела эмалированная доска: "Вильгельмина Мадер. Корсеты".
Свет фонаря падал сверху, и Виктор, весь трепетавший, увидел вблизи, вот совсем вблизи, ее тугие, полные щеки. Она молчала. Она позвонила второй раз. Виктор ничего не видел, кроме щек, ее рук, высокой груди.
Им отворила девочка. Она большими пристальными глазами взглянула на Виктора. Они поспешно прошли по коридору, где пахло духами и кофе.
- Анюта, лампу! - крикнула дама и ввела Виктора в темную комнату.
Запах духов, уже знакомых, здесь был сильнее. Виктор протянул руку в тьму, туда, где стояла она. Но в светлом четырехугольнике двери позади них мелькнула фигура девочки. Она куда-то скользнула здесь же, куда-то в темноту, зашуршала спичками. Загорелся огонь, и Виктор увидел тоненькие руки, державшие стекло, потом увидел очень серьезное лицо девочки с большими черными глазами. Стыдом и холодом повеяло на него: "Что я делаю?" Мысли поскакали вихрем. "Дерюшетта!"
Лампа засветилась. Виктор смущенно оглянулся. Дама смотрела строго.
- Раздевайтесь! - приказала она.
Девочка скользнула мимо, к двери, и опять посмотрела на него пристально.
- Раздевайтесь же! Вешайте ваше пальто сюда на вешалка.
Это "на вешалка" резануло Виктора. Он подумал: "Она не русская".
И в том, что она не русская, он увидел оправдание. "Никто не узнает".
Дама сняла уже шубу и теперь стояла возле, поправляя прическу. Она стояла боком к Виктору. Тугое платье стального цвета обтягивало ее - большую, как море. Она подняла руки, чтобы поправить волосы на затылке. Виктор увидел ее остро вздыбившуюся грудь, и судороги прошли по его телу.
- Мы будем пить чай? - тихо спросила она.
Он дерзко подошел к ней и сказал шепотом, требовательно:
- Пожалуйста, не надо!
- Но почему?
- Пожалуйста, не надо чая! - опять настойчивым шепотом проговорил он. Он побледнел. Глаза стали круглыми, как в испуге.
- О, какой нетерпеливый! - засмеялась дама и покачала головой укоризненно.
Он протянул к ней руки, дерзко обнял. Она отодвинулась.
- Нет, подождите! Я желала бы знать, есть у вас деньги.
Он вынул из кармана кошелек и отдал ей. Она подошла к лампе, открыла кошелек.
- О-о, какой вы щедрый!
…Полчаса спустя швейцар, стоявший все там же, у парадной двери, с удивлением посмотрел на студента, пробежавшего мимо него в полузастегнутой шинели, с глазами, дико блуждавшими.
Улица показалась Виктору новой, люди - новые, конки, фонари, дома - все новое. Зимнее небо наседало на землю. Фонари на мосту возле вокзала мрачно качались, и спусковые проволоки на них напоминали веревки.
"Не повеситься ли? Что я наделал! Вот тебе и Дерюшетта!"
Он вспомнил полузакрытые глаза дамы, ее рыхлое, как тесто, тело, ее словечки, которыми она его осыпала в то самое тайное, самое восхитительное и вместе страшное мгновение. Его душил стыд, гнев на себя, хотелось плакать от отчаяния, хотелось остановить любого прохожего и сказать ему обо всем:
- Вот смотрите, какой я подлец!
Виктор остановился на мосту, тоскливо смотрел вниз, на рельсы.
"Не броситься ли?"
Паровичок уже не ходил. Все кругом было пусто. Дул ветер. Фонари качались на столбах. Городовые тоскливо чернели на перекрестках. Всегда Виктор ходил: грудь бомбой, вся фигура - вызов. Теперь - поднял воротник, голову в плечи, словно испуганная черепаха, а глаза сонные, и лень в походке, и душа точно опрокинутый стакан, и ощущение нечистоты во всем теле.
"Вот тебе и Дерюшетта! Мечтать о прекраснейшей, а сам - к первой встречной, очертя голову. Тьфу! Толстая!"
Он сейчас видел, какими жирными отвратительными складками набегает у ней тело на боках, и этот запах он обонял, и эти словечки слышал - тьфу! - насквозь пропитанные странной нечистотой.
"Дерюшетта! Ха-ха!"
Отсюда, из этого вечера, из этого маленького приключения, родилось странное недовольство собой, Красновым, всей окружающей жизнью. Дня три он был как в тумане или не в тумане даже, а вот: будто попал он во что-то грязное, и совестно было и неприятно. Работа повалилась из рук. Но прошло три дня, четыре - и он стал уже спокойнее вспоминать. Опять появилось любопытство и опять что-то зовущее.
Тогда, в первый раз, провожая его до двери, она сказала:
- Приходите ко мне в субботу. Вы сможете остаться у меня до утра.
Тогда эти слова ему показались жесточайшим оскорблением. Неужели он когда-нибудь вернется в эту проклятую комнату?
И вот в субботу, весь дрожа от смущения, Виктор сказал квартирной хозяйке:
- Глафира Петровна, сегодня я, вероятно, не ночую дома. Пожалуйста, не ждите меня. Я пойду в город к товарищу.
И еще десяти часов не было, он отправился к Вильгельмине и всю дорогу вспоминал ее руки и грудь, ее горячее, мягкое тело, и почему-то сладко ныли ноги, набегала обильная слюна.
Утром - опять и содрогание и отвращение.
"Дерюшетта!"
Так разбилась жизнь на два пути: мечты о прекрасной девушке, которая придет когда-то, и жизнь - вот эта женщина, очень немолодая… С проклятиями уходил Виктор от Вильгельмины. Клялся не ходить. Но еще накануне дня, на который она звала, он думал о ней смущенно, уже с улыбкой, уже с напряжением во всем теле. И думал радостно.
А весна шла. Уже переломился март, дни ширились, теплели, загорались солнцем. Парк зашумел новым шумом. Студенты пировали чаще и шумнее. Куда-то ездили большими компаниями и об этих поездках говорили потом намеками, с полуулыбками. И в эти дни наступающей весны Виктор чаще думал о Дерюшетте. Поздними вечерами, когда он возвращался из академии Домой - к Соломенной Сторожке (это были его самые свободные и беззаботные минуты), он мечтал сладко и пьяно.
Как-то вечером он шел по Долгоруковской и уже собирался повернуть в переулок, где жила Вильгельмина. И на углу он увидел: через дорогу прямо к нему идет девушка - в серой шапочке, с серой муфтой в руках. Она шла легко, быстро, и во всей ее фигуре и в походке была радость и задор.
Виктор остановился и на момент забыл себя.
- Дерюшетта!
Девушка оглянулась на него, улыбнулась задорно и пошла дальше по тротуару. Виктор был ошеломлен. "Дерюшетта! Живая!" Девушка шла, не оглядываясь. Он пошел за ней. Он издали видел в толпе только ее серую шапочку и старался не потерять ее из виду. Она повернула за угол, и здесь толпа была гуще. Виктор подошел ближе к девушке и успел рассмотреть ее светлые обильные волосы, ее бледно-розовое лицо. Он даже ощутил ее запах, едва уловимый. Она раз и два оглянулась на него доверчиво и весело, но Виктор оробел, боялся встретиться с ее глазами, нахмурился, отвернулся, и сердце у него колотилось, как барабан. Он ускорил шаг и перегнал ее и так шел минуту или две. А когда оглянулся, девушки уже не было. Он испуганно побежал назад, заботливо всматриваясь в толпу. Девушки не было. Он перебежал на другую сторону, осмотрел ближние подъезды домов.
"Постой! Да была ли она? А может быть, ее не было?" - подумал он.
Он расхохотался вслух над собой, сказал:
- Ну, брось! Иди, куда шел.
И странно, девушка шла с ним. Ее розовое лицо, ее волосы, вся фигура ее - легкая, задорная, хмельная, - даже запах Виктор помнил, - неотступно шли.
Он дошел до знакомого дома, где жила "Вильгельмина Мадер. Корсеты".
"Может быть, не стоит идти? А, все равно. Зайду!"
В этот вечер он почувствовал мучительно: жизнь - одно, думы - другое. О, не нужно бы этих пошлых разговоров и этой особы, не нужно бы ее тела, толстого и мягкого, алчного тела отцветающей женщины! Он просил:
- Помолчи!
Она смеялась.
- Ты сегодня странный. Почему ты закрываешь глаза, когда целуешь меня?
Он просил потушить свет, помолчать. Он закрывал глаза, воображал… воображал, что это Дерюшетта. Вильгельмина потушила свет, почти не говорила. "О Дерюшетта!" Но минута - дама становилась прежней, профессионально-деловитой, и пропадало все очарование.
Уже на рассвете побрел Виктор домой, по снегу таявшему, весь полный истомы и сладчайших дум о Дерюшетте. И этот вечер, и эта ночь были гранью. Дерюшетта приблизилась. Он ее знал, потому что видел ее лицо, всю ее фигуру, знал ее запах, а в моменты объятий, закрыв глаза, он и целовал, обнимал… Дерюшетту.
- Помолчите! Потушите лампу!
И не все ли равно, из какого кубка пить хмельное вино? Эта любовь странная, - и ее странность сознавал сам Виктор, потому что даже в самые дикие минуты страсти его ум был трезв, - эта любовь отвлекала его от работы. Подходили экзамены, ничего не было сделано. Подходила пасха, - значит, домой, где нельзя было работать: это Виктор знал по опыту. И Виктор решил: домой не ездить, а в эти две-три недели посидеть, поработать здесь. И еще - и, пожалуй, это было главное - не хотелось надолго расставаться с Вильгельминой. Он чувствовал, как привыкает к ней, как она ему нужна. Теперь он ходил к ней через день…
"Приехать не могу, готовлюсь к экзаменам", - телеграфировал он домой. Он представил, как перепугается отец, заплачет мать. Мать только и живет ожиданием. Но что делать?
III. Мы - Андроновы
На четвертый день пасхи Виктор вернулся из столовой поздно. Глафира Петровна встретила его сладкой улыбкой.
- А к вам, Виктор Иванович, кто-то приехал. В комнате сидят, дожидаются. И с чемоданчиками.
Виктор удивился.
- Кто?
- Не знаю. Не сказался.
Виктор поспешно пошел по коридору к своей комнате, как был, в калошах, в фуражке, в перчатках. А в комнате, у стола, заваленного книгами, сидел тучный, красный, тяжелый, как глыба, мужчина, борода черная - лопатой, волосы в кружок подстрижены, зачесаны рядком - редко таких встретишь в Москве. Глянул Виктор, рявкнул:
- Папа! Ты?
Мужчина поднялся поспешно, облапил Виктора, будто медведь, сжал, целуя, тряхнул так, что с Виктора слетела фуражка, и смеялся, и всхлипывал. Потом отодвинул от себя Виктора, держал рычаженными руками, поглядел пристально, а в уголках глаз у него дрожали слезы. Потом крякнул, поцеловал еще три раза - уже спокойно, как надо по обычаю, - и сказал голосом сердечным:
- Запаршивел ты, Витька! Совсем, брат, запаршивел!
- Ничего не поделаешь! - засмеялся Виктор. - Чужая сторона - не родная матушка. А ты вот, слава богу, все такой же. Ишь плечи-то! В Москве таких не увидишь.
Он тронул отца за плечо.
- Да чего мне делается? Я все такой же. А ты вот что? Не болен? Вывеска-то у тебя сменилась больно.
И долго стояли они друг против друга, смеясь радостно. Оба рослые, широкоплечие, и, если ближе присмотреться, увидишь: здесь яблонька с яблочком. У обоих широкие брови сходились почти над переносьем, оба лобатые, с острыми смелыми глазами, и сбоку посмотреть: одной меркой скроены. Только старый порасплывчатей в лице, и морщинки есть, и борода вот лопатой.
- А сыновья-то ныне стали совсем непочетчики. "Приехать не могу, потому что экзамены". Это как? Ты думаешь, нам не обида? Мать так заюжала, будто ее каленым железом прижгли.
- Но, папа, нельзя же мне: работы по горло.
- Знаю я эту работу. За бабами, поди, ухлыстываешь?
Виктор - будто кипятком ему в лицо. Он засмеялся смущенно и разом нахмурился.
- Ну, что за глупости?
Отец вздохнул.
- Обидно это мне, Витька! Всю зиму тебя только и ждем. Один ты у нас. А тут вдруг: "Не приеду".
Он заговорил басисто, бубнил густо, точно турецкий барабан за стеной.
- Нехорошо вышло.
- Что же делать? Поехать домой, - значит, потерять три недели. А для меня теперь это невозможно. Вот ты приехал - хорошо.
- Хорошо, да не дюже, Дело-то я бросил или нет? Об этом ты как понимаешь? Что тебе это, игрушки?
- Ну, папа, перестань ворчать. Дело сделано, не воротишь. Скоро кончу, вместе будем работать.
Отец погладил бороду, усмехнулся.
- Это я, чтоб тебе не повадно было. Ты должен страх перед отцом иметь.
Оба засмеялись. Виктор охватил отца за шею, поцеловал в лоб.
- Вот страха-то я к тебе не имею.
Иван Михайлович сокрушенно и вместе лукаво покачал головой:
- Плохо это, брат! Плохо!
- Зато люблю.
- Любить ты должен по обязанности. А страх тебе придется внушить. Я внушу. Погоди!
Опять засмеялись. Счастливые, как два играющих зверя.
- Ну, что у нас? Что мама?
- Живем помаленьку. Скрипим.
По отцову лицу мелькнула тень. Но справился он, пропала.
Пока хозяйка накрывала стол и подавала самовар, оба молчали. Иван Михайлович сел в уголке, отдувался, улыбаясь смотрел на Виктора, на груды книг, разложенных и на полу, и на стульях, и на этажерках, потом принялся за чемоданы: отпер, вытаскивал из них печенья, балыки, икру.
- Мать прислала. Всплакнула, когда провожала. Хотела сама ехать, да дороги боится, и дом не на кого оставить.
И после, потягивая с блюдца горячий чай, Иван Михайлович не спеша рассказывал, как живут дома - в городе и на хуторах, какие он новые дела затевает - и в Бирске, и в Уфе, и в Уральске.
- Конторы открываю для скупки хлеба. Мурыгина в Уфу отправил, Севастьяныча - в Бирск. А вот в Уральск - не знаю кого. Ищу пока.
- Ты вон как! - удивился Виктор. - А не рискуешь, что так далеко забираешься?
- Хо! - усмехнулся Иван Михайлович. - "Рискуешь"! А ты как думал? Без риска ничего не сделаешь. На то, брат, и коммерция. Да нет, впрочем, риска особого нет. Все идет, как трава растет. Русская пшеница за границу пошла. Заказа я набрал на полмиллиона пудов почти.