Пропал сон. Но скорей-скорей с головой под одеяло, будто спит, и - ни гугу. Бабушка не тронет, подумает: Витька спит. Можно полежать, раз вчера были у дедушки. Чу! Скрипнула ступенька на лестнице, открылась дверь, и шепот:
- Еще спит?
- Спит. Пусть его. Устал. Что-то вы вчера так поздно приехали? Разве можно так?
- Да не пускал дедушка. Хоть Храпона спросите. Совсем темно, а они все по саду гуляют.
А, это Фимка! Вот так утром всегда: когда ни проснешься, всегда они две стоят возле кровати, шепчутся. И, сколько помнит себя Витька, каждое утро бабушка с этой песенкой:
- Вставай, Витенька, вставай, миленок!
И поднимет. Со смехом, с шутками, с поцелуями, а поднимет - тут хоть ревом реви. Почнет приговаривать:
- Кто рано встает, тому бог подает. Ранняя птичка носок прочищает, а поздняя - глаза продирает.
Витьке - эх, поспать бы! А бабушка тянет с кровати, поет:
Права ножка.
Лева ножка,
Поднимайтесь
Понемножку.
Трет, бывало, Витька кулачком глаза, куксится, готовый зареветь, а бабушка уже другую песню поет:
Вставай раньше,
Умывайся,
Полотенцем утирайся,
Богу молися,
Христу поклонися.
Христовы-то ножки
Бегут по дорожке.
Витька глубже забирается под одеяло, с головой прячется. Раздевает его бабушка, стаскивает все, холодными руками ловит его за голые ножки, и оба смеются. У бабушки все лицо дряхлыми морщинами излучилось. На висках ямы - и там морщинки.
- Ох, да что это мы? Лба не перекрестили, нача́л не положили, а уж за смеханьки да хаханьки? Ну-ка, вставай, вставай! Давай я тебе рубашку надену.
Одевает, умывает Витьку, ставит на молитву, а потом ведет вниз, в столовую, где на столе уже тихонько ворчит самовар. Бабушка любит, чтобы самовар бурлил во всю прыть, чтобы над ним клубами пар поднимался.
- Митревна, подложи-ка уголек! - кричит она в кухню.
А Митревна знает свое дело. Она уже готова. Идет к столу с лотком, полным золотых углей, и сыплет их в самовар. Витька уже развеселился, ему хочется схватить уголек. Он рвется к самовару, поднимается на стуле, протягивает руки.
- Ай, обожжешься! - пугаются и в один голос кричат и бабушка и Митревна. - Фа-фа-фа!..
Витька отдергивает поспешно руки и тоже:
- Фа-фа-фа!
А сзади кто-то обцепил его руками.
- Опять балуешь? Ах, разбойник!
Мама! Витька весь к ней, лицом к ее груди…
Пьют чай долго, только втроем - мама, бабушка и Витька, потому что дедушка и папа с утра, чем свет, уже уехали. Приедут только к обеду, повертятся, опять уедут - и уже до самого вечера.
Напился чаю Витька, бежит на балкон. Широкий балкон с толстой балюстрадой висит над садом. Как далеко видно с него! Прямо под балконом - сад, весь зеленый, а дальше - Волга, широкая, голубая, серебряные блестки играют на ней - будто смеются. Далеко-далеко чернеют кустики. Витька уже знает: там загадочная "та сторона". Сверху идет белый пароход. Когда идет от белой дальней горы, он совсем маленький - с комара. Потом становится больше, больше. Вдруг белое живое облачко пара появляется над ним - и грянет рев: ту-ту-у!..
Витька топает ножками в восторге, хохочет и сам дудит:
- Ту-ту-у-у-у!..
А пароход заворачивает к пристаням, взбудораживает серебряную Волгу темными, змеистыми, ленивыми волнами. Выходит бабушка на балкон.
- Ага, пароход пришел?
Она тоже радуется и этому дню, и пароходу, и солнышку. Глядит на Витьку, смеется.
- Бабушка, пароход?
- Да, да, милый, пароход.
Но лицо у бабушки озабоченно. Уходит она с балкона, кричит уже в комнате:
- Смотри, не упади, Витенька! Бух… Фимка, посмотри за Витей!
И на балконе появляется Фимка - краснощекая, с большими красноватыми руками, смешливая. Витька любит ее. Фимка умеет хорошо бегать, Витька ловит ее, а Фимка - от него. Оба смеются… Потом собираются, идут в сад под деревья, на песочек… Хорошо в саду! Пестрый сад, везде дорожки, пруды, мостики. Высокой плотной стеной отгорожен он и от улицы, и от других садов. Только в одном месте - решетчатые железные ворота. Здесь часто останавливаются рваные мальчики, с завистью смотрят в сад, смотрят, как Витька играет здесь один. Иногда бородатое лицо мелькнет.
Зеленые и белые беседки в саду. А пруды устроены один выше другого, и вода светлым ручейком всегда выливается из одного пруда в другой. Аллейки всюду, клумбы, деревья диковинные. А наверху, на яру, где стоит дом, два кедра раскидистых. И все стены дома закрыты высокими липами, сиренью да акациями.
От пруда к пруду, по дорожкам, бежать, бежать. Ласково светит солнышко, трогает Витькины щеки так нежно - нежнее, чем бабушка. Тени шевелятся на дорожках, на поверхности пруда. Грачи возятся на больших осокорях, что вон вдоль забора у Волги, бабочки летают. Пройдет по Волге пароход, застучит колесами и заревет страшно.
Весь день, бывало, бегает Витька по саду, рвет траву, играет с Фимкой в прятки. Вдруг над садом зычный крик:
- Витя-а!
Глядь, на балконе, там далеко, стоит отец, зовет. На белой каменной стене, между белыми колоннами, резко виднеется его черная фигура.
- Папа, папа приехал! Зовет. Иди скорее! - испуганно бормочет Фимка и, схватив Витьку за руку, тащит к дому.
- Папа, папа, папа! - смеется Витька.
- Витя-а! - кричит отец.
- А ну откликнись, откликнись! Кричи: "Папа!", - говорит Фимка.
- Папа! - во весь голос кричит Витька.
- Витя-а! Сынок! - зыкает отец.
И через минуту он - черный, бородатый, большой - бежит навстречу сыну, хватает его на руки, несет к дому, в столовую, где уже накрывают стол. Раскачивая на руках Витьку, отец несет его к столу, целует, щекочет длинной бородой. А там уже мама, бабушка, дедушка, тоже смеются. Принесли, дымящийся суп.
- Садитесь, садитесь, - торопит мама, - будет вам!
Папа ставит Витьку на пол.
- Ну, помолимся, сынок!
Все встают, оборачиваются лицом к иконам, и на минуту у всех лица становятся суровыми, неприятными. Долго крестятся, бормочут молитвы. Крестится и Витька. А потом садятся за стол, и опять отец и все - добрые и ласковые, и незаметно, что сейчас папа сердито разговаривал с сердитым богом. Развертывает папа салфетку, крякает: видать, хочет сказать что-то, а молчит.
- Грех за обедом говорить.
Поговорить бы! Витьке хочется рассказать отцу, дедушке, что он сегодня видел.
- Молчи, молчи, Витенька, - певуче-ласково говорит бабушка, - есть надо молча.
И молчат. Весь обед молчат.
И, только пообедав и помолившись, опять все становятся и шумными и веселыми. Но дед спешит, папа спешит - они "соснут полчаса" и опять куда-то пропадут из дома.
А Витька опять в сад, на солнышко.
Весь день хорошо дела идут, только вот вечером, бывало, обязательно неприятность: бабушка заставляет Витьку долго молиться перед сном.
- Вставай, Витенька, помолись боженьке, начал положи. Поклонись богородице, святителям!
Это хуже ножа острого. Бывало, протянет Витька недовольным голосом:
- Не хочу!
Потому что и устал он за день, и поужинал сейчас так, что живот вроде арбуза стал, - тяжело Витьке.
- Не хочу!
- Нельзя, нельзя, миленький! Боженька побьет, в огонь посадит, ушко отрежет. Надо молиться!
Что ж, как ни отбивайся, а правда в огне сидеть неприятно или чтоб ухо отрезали.
- Ну, складывай крестик! Давай сюда пальчики!
Возьмет бабушка Витькины пухленькие пальчики, сложит их.
- Вот так! Эти два вместе прямо держи, а эти вот три к ладонке прислони. По-старинному молись, по-хорошему, как дедушка твой молится, папа, мама, я молюсь. Вот есть нечестивцы, которые щепотью молятся. Щепотники. Не бери с них обыку!
И бабушка левой рукой - обязательно левой, бесовской, чтобы не осквернить правую - Христову руку, - покажет, как молятся щепотники.
Сама сложит Витьке пальчики. И только отнимет свою руку, а Витькины пальчики разошлись коряжкою.
- Бабушка, гляди!
- Ах, господи!.. А ты держи их, чтобы не расходились. Ну, клади на головку. Говори: господи…
- Господи.
- Исусь Христе.
- Сюсехристе.
- Сыне божий.
- Бабушка, опять…
- Что ты?
Сует ей Витька свою руку с растопыренными пальчиками к глазам.
- Опять!
- Да что же ты их не держишь? Держи!..
Ну, раз, два, три - так, а потом научился капельный Витька пальчики держать. Этак, может быть, через неделю, через месяц. Научился сам и "Исусову" молитву читать. Встанет перед темным ликом иконы и откатает: "Господисусехристесынбожепомилуйнас".
Так, одним словом, подряд от начала до конца. Что оно и к чему, Витька не понимает. Так, какая-то неприятная тягота.
Хорошо, что коротко! Сразу скажешь, перекрестишься и бух в постельку. Спи!
Но потом стало труднее. Заставила бабушка "Богородицу" читать, потом "Достойну", а потом и до "Отче наш" дошли. Сперва-то в охотку.
- Богородице дево, радуйся, обрадованная…
А потом ох как надоело!..
С этими молитвами и первый страх родился перед отцом, и перед бабушкой, и перед мамой. Хорошо помнит Витька этот темный вечер. Не по себе было. Хотелось спать.
- Иди, молись, - позвала бабушка.
Перекрестился Витька, прочел "Исусову".
- Все!
- Как это все? А "Богородицу"?
- Не хочу "Богородицу"!
- Как не хочешь? - испугалась бабушка. - Нельзя, нельзя, читай!
Лицо у нее стало строгим, будто с кучером Петром говорит, когда Петр пьяный напьется.
- Читай, тебе говорю!
Ее строгое лицо еще больше раздражило Витьку.
- Не хочу, не буду!
- Что ж, я в постель не пущу. Иди на холод, там ночуешь.
Витька лезет в кровать, а бабушка не пускает.
- Прочти "Богородицу", потом и ляжешь.
- Не хочу!
- А я тебе велю. Читай!..
- Не хочу!
- Читай, тебе говорю!
Лицо у бабушки стало страшным: рот открылся, и зуб завиднелся - желтый и длинный, как палец.
- Не хочу!
- Ах ты, пащенок!.. Вот я отца позову. Он тебя…
Бабушка на минуту ушла. А Витька стоял на коврике перед иконой, босиком, в одной рубашке ночной, без штанишек. Стоял, глаза стали большие, ждал, что будет. Бабушка вбежала, запыхавшись, а за ней - папа, хмурый, в одной жилетке, из-под которой белая рубаха, в валяных туфлях.
- Что такое?
- Не хочет молиться. Заставь его ты.
- Это что такое? Ты, брат, смотри! С тропы не сваливайся. Знай край, да не падай. Молись сейчас же!
Но Витька упрям.
- Не хочу!
- Как не хочешь, болван? Молись!
И отец свирепо дернул Витьку за руку, повертывая к иконе. Но Витька уже оскорблен.
- Не хочу!
- Ах, ты так? Где двухвостка-то? Подай-ка, бабушка, двухвостку!
А бабушка с полной готовностью побежала вниз, в большую комнату, и скоро-скоро возвратилась с коротенькой палкой, на конце которой прикреплены два узких, длинных ремешка - двухвостка. А за бабушкой, видать, поднимается по лестнице мама - у ней лицо недоброе. Отец взял двухвостку в руки.
- Молись!
- Не хочу!
Р-раз! Двухвостка больно обожгла Витькину спину. Впервые. Взвизгнул Витька. Отец опять замахнулся. Сквозь слезы увидел Витька, что лицо у отца стало свирепым, страшным. О-о!.. Бабушка! К бабушке бы… К маме бы… Но и у них обеих лица сердитые.
- Молись, негодяй!
- Молись, молись! - кричала бабушка. - Ну, помолись, Витенька!
- Молись! - стонала мама.
- Читай молитву! - ревел отец и держал двухвостку над Витькиной головой. И опять: р-раз!
- Да будет же, будет! - истерически закричала мама и вырвала Витьку из отцовских рук. Отец все еще пытался ударить, но мама и бабушка уже загораживали его, не дали.
- Будет, будет! Он сейчас помолится. Не бей!
А Витька дрожал, выл, прижимался к бабушке, хотел весь спрятаться в ее платье. О, как больно!..
- Ну, милый мой, ну, хороший, ну, помолись же!.. - стонала бабушка.
- Молись, Витенька! - плакала мама.
- Молись сейчас же! Запорю мерзавца! - ревел отец. - Молись!
- Ну, будет же, Иван! Он сейчас помолится. Молись, Витенька! Ну, оборотись к иконе… Читай за мной… "Богородице Дево, радуйся, обрадованная".
Сквозь рыдания, всем телом дожидаясь нового удара, весь дрожа, читал Витька "Богородицу"…
- Вот умница! - говорит бабушка. - Ну, будет плакать! Ступай, Иван, ступай! Витенька умницей будет. Он больше никогда не откажется молитву читать.
- Вот я посмотрю еще. У меня в другой раз не то будет, - погрозил отец и ушел.
А бабушка и мама ведут рыдающего Витьку в постельку, укладывают и целуют его, прижимают к груди.
- Будет же, будет, моя ягодка! - плачет мама. - Не плачь же! Будет. Испей водички!..
А Витька неутешно плачет. Что же это? Бог страшный, "в огонь посадит", "ушко отрежет". И отец страшный, с двухвосткой, бьет, если не молишься. Бабушка, мама тоже не заступаются… Вот они - бог, отец, бабушка, мама, - они все напали на маленького Витьку…
- Ах ты, господи! Надрывается-то как! Будет же, мой воробышек! Будет! Разве можно не молиться боженьке? - говорит бабушка, прикладывая свою руку к пылающему Витькиному лбу. - Нельзя, деточка! Бог накажет. И меня накажет. И отца накажет, если он не будет заставлять тебя молиться… И маму накажет: "Убей сына, аще он отпадет от господа, аще не хочешь свою душу погубити…" Несмышленыш еще ты. Или тебя научить, или самому погибнуть. Вот оно как! Ну, будет же, не плачь!
Бормочет бабушка тихонько, нежно, все стараются успокоить Витьку, а тот плачет безутешно.
Ночью у Витьки начался бред. Чудилось ему, что все обрушивается на него: и стены, и папа, и мама, и потолок, и бабушка. Еще какие-то люди пришли и - все на него. Он вскрикивает, вскакивает с постели.
- Бабушка, боюсь!
А бабушка боялась еще больше. Подхватит Витьку, носит завернутого в одеяльце по спальне, качает, успокаивает.
- Не плачь, деточка, не плачь, птенчик мой! Господи, да что ж это? О, сила сильная, ветровая сила метельная, сойди, сила, на раба божьего Виктора, укрепи телеса его. Солнце-батюшка, сойди силой своей на Витеньку. Вода-матушка, омой, укрепи. Ангелы, архангелы, поддержите его, святители!
И сквозь сон и бред Витька видел, как у постели мелькали то мама, то испуганный, одетый в пестрый халат отец, хмурый, всклокоченный.
Но пришло утро, проснулся Витька с ясными глазками, и головка не болит, только немного бледный. Вышел с мамой в столовую, нарядно одетый, умытый, с причесанными рядком волосиками. А там за кипящим самоваром уже отец сидит, увидал сына - запел:
- А-а, Виктор Иванович, добро пожаловать, мое почтение!
И дедушка здесь сидит, улыбается.
Словно не было вчера ничего. Сбычился Витька, принахмурился, говорить не хочет.
- Ну, иди сюда, ну, здравствуй! - манит отец.
- Я с тобой не дружусь, - оттопыривая губы, говорит Витька.
- А, да ну тебя, да ну, что там! С кем не бывает? - смущенно говорит отец.
Он взял сына на руки, носит его, целует, щекочет, хочет развеселить. А Витька упирается в грудь ему руками, отталкивает:
- Не хочу!
А самому уже хочется смеяться. И не утерпел. Зазвенел, как серебряный колокольчик:
- Ха-ха-ха!
Заключен мир.
И отец рад. Смеется, глаза светятся, борода вся трепыхается в смехе.
- Дай же ему, мать, чаю.
- Витенька, поешь вареньица.
О, Витька любит варенье! Можно? Ложкой, ложкой его!
А все смотрят на него, смеются.
Отец весь день провозился с ним, будто работу забыл. Ездили кататься; и всё, что ни попросит Витька, папа тотчас исполнял.
- Папа, едем на Волгу!
Ехали на Волгу.
- Папа, я в лес хочу!
Ездили в лес, за три версты от города. Петра и лошадей замучили.
А Витька с той поры понял: и с отцом, и с бабушкой, и с мамой все можно сделать, все можно требовать, а вот как до бога - шабаш! Тут их верх. Молился Витька, читал "Богородицу" и "Достойну", и даже понравилось. Какие-то диковинные слова, что и в сказке не услышишь, а что они значат - не понять. Но от частого, годового повторения они врезались в память, и каждый раз, когда он читал их, они вызывали в маленькой головке одни и те же, всегда определенные картины.
- Богородице дево, радуйся, обрадованная, - бормочут губки.
А в голове картина: плывет по Волге плот, а на плоту ходят люди, стучат по бревнам топорами. Такова "Богородица".
Станет читать "Достойну" - и перед глазами у Витьки уже другое: большие-большие крендели, вроде тех, что висят над булочной Кекселя. Золотые они и крутятся. И крутятся до тех пор, пока Витька не скажет: "Тя величаем".
Скажет - тут крендели и пропали.
Это даже нравилось - каждый вечер вызывать и этот плот, и эти крендели. Но когда до "Отче наш", опять было плохо. Долго Витька учил непонятные слова, плакать сколько раз принимался, хотел увильнуть. Ничего не помогло! Так со слезами и учил. И в голове потому "Отче наш" сложилось в тяжкое. Станет читать, а перед глазами мохнатое появится, черное, злое, вроде большой собаки… Ух, страшно!..
- Не хочу "Отчу", - закапризит Витька.
- Читай, детка, читай! - просит бабушка.
- Не хочу!
Бабушка сразу становится строгая.
- А я папу позову.
И приходилось читать. Помнит Витька тот случай.
А раз совсем закапризничал. Все хорошо шло. И "Богородица", и "Достойна", а дошло до "Отче наш" - Витька повернулся к бабушке и, закинув руку за голову, сказал:
- Не хочу собаку-у!..
- Что ты? Какая собака?
- "Отче" - собака!..
Ахнула бабушка, задрожала и сейчас же за отцом.
И, должно быть, сразу ему многое сказала, потому что отец прибежал прямо с двухвосткой.
- А, ты над богом измываешься? Ах ты негодяй!..
Сняли с Витьки штанишки и взбететенили двухвосткой маленькие бедерки до красноты.
И много лет, как только Витька становился на молитву, он помнил эту двухвостку в руках отца. Молитва и двухвостка.
Бог, бог! Раз было так.
Вечером, в воскресенье, папа с Витькой играли в зале. Зима, на окне мороз; Витька сел верхом на папину коленку, держит папу за бороду, кричит:
- Но-о!..
А папа коленкой качает: едет Витька.
Мама тут со старицей Софьей в залу вошли - чай пить пробирались. Увидала старица - Иван Михайлович с сыном в лошадки играет, из себя вышла. Всегда такая умильная да ласковая, а тут как закричит:
- Да ты с ума сошел, Иван Михайлович? Да на что это похоже? Да ты же душеньку сыновью губишь таким баловством! Нужно, чтобы дети трепетали перед родителями, а ты, на-ко, в лошадки с ним! Что закон-то божий говорит? Не токмо в игры пускаться, но и смеяться с дитем нельзя. Лик родительский должен быть строгий для детей!
- Ах ты, дьявол беззубый! - бурчал потом Иван Михайлович.
А ослушаться не посмел. Стал холоден при ней с Витькой. Еще бы! Ведь эта ведьма может пойти и во всех дворах раззвонить, что вот он, Иван Михайлович Андронов, первогильдейский купец, а в лошадки с сыном-то…
Хорошо с папой поиграть! Он оручий и сильный, как богатырь. Может поднять к потолку.