А то пойдет Витька на кухню. На кухне всегда богомольцы да богомолки, дурачки да юродивые - рваные, с растрепанными головами, и кислятиной от них пахнет, как от капустной кадушки. Многое множество их - приходят одни, уходят, а другие уже здесь чавкают за столом. Митревна и Катерина им щей да каши в блюдах большущих дают; а то чай пьют, грызут сахар, говорят сдержанно, но веско:
- И пришел диавол к Прасковье Петровне…
- Неужели сам приходил? - спросит Катерина.
- Сам! Воистину мне известно! Приходил во образе околоточного надзирателя. И даже книжку держал в руке.
- А-а, батюшки!
О, как интересно! Смотрит Витька круглыми глазами, рот раскрыл: не пропустить бы. И мама тут. Ей Катя уже приготовила кресло. Села мама в кресло, в ковровую шаль закуталась, смотрит по-витькиному, не мигаючи. И бабушка пришла. И Фимка.
Странник говорит ровненько, и в кухне будто умерли все - не дышат. Только глаза живут.
- А я, матушка-барыня Ксения Григорьевна, и в аду ведь побывал.
Сдержанный вздох-вскрик проносится в кухне. Мама откачнулась на спинку кресла. Витька крепче прижался к ней.
- В аду?
- Воистину так! Попустил господь, побывал и в огне адовом. И знаки вот имею на руках своих.
Странник вдруг засучивает рукав, и все видят: у локтя, на исхудалой руке, черное пятно вроде лодочки.
- От огня адова. Обожгло. И вот семь годов уж, а не проходит!..
Сгрудились все к столу, глядят на пятно, а странник поет:
- Но это пятно небольшое. А большое пятно на спине у меня. Вся спина, можно сказать, сожжена. Отседова и доседова.
Странник тронул себя по шее и потом под коленкой.
- Показать же пятна сии не смею.
Мама смотрит не мигаючи.
- Как же ты попал в ад?
- В непотребной пьяной жизни моей событие оное произошло.
Голос у странника громче - говорит-разливается. И все ахают и вздыхают. Позади - за спиной за Витькиной - плачут.
- Кэ-эк схватили они меня, а пальцы-то у них на манер крючков…
Хлюпают кругом, когда кончил странник, а мама шепчет Фимке:
- Принеси-ка бисерный кошелек мне, там, на столе в спальной.
И разом все стали новые, отпрянули от стола, но не очень чтоб далеко. И умильные улыбки у всех. Открыла мама кошелек и протянула большую белую монету страннику. Тот забормотал, закланялся. И все забормотали, закланялись. Рук многое множество к маме протянулось. А мама - кому гривенник, кому двугривенный - пошла, раздает монетки. И за ужином папе:
- Прямо из ада человек вернулся. Вот на кухне сидит.
Папа громоносно хохочет:
- Вот мошенник! Это вот мошенник!
Мама и бабушка в обиду:
- Тебе все мошенники. Перекрестись! Человек и обжоги показывал.
- А-а, ха-ха-ха!
И вдруг сразу серьезно-пресерьезно:
- Гнать бы метлой всех. Поганой бы метлой!
Мама и бабушка в ужасе:
- Божьих-то людей?
И почнут, и почнут спорить. Папа махнет рукой, нахмурится:
- Ну, говорить с вами!..
А через неделю человек из ада пришел на двор пьяный, в опорках, закричал, запел:
- Э-э-э, пляши, нога! Святители-тители, тители-святители, выпить не хотите ли?
Он топнул и прошелся дробно худыми опорками по камням двора.
- Э-эх, гуля! Святители-тители…
Налезло из кухни много, смотрят испуганно. У отворенных ворот - мальчишки, смеются, кривляются. Папа увидал, гаркнул громом:
- Во-он! Храпон! Гони его в шею!
Человек из ада все плясал. Подбежал Храпон к нему, схватил за руку, потащил к калитке. Тот одно свое:
- Святители-тители, выпить не хотите ли?
И плечами этак с вывертом: весь дрожит, изгибается. Тут папин праздник пришел.
- Вот и все ваши странники такие, - сказал он маме и бабушке, - гнать в шею надо.
- Ну, все! Скажешь - слушать нечего!
- Знамо, все. Дождутся они у меня!
Не любит папа божьих людей. Смеется. Недавно увидал папа, пришла во двор дурочка Манефа, в лохмотьях вся, крикнул:
- Манефа, это ты?
- Я, батюшка, я!
- Пришла?
- Пришла, батюшка, пришла!
- А ну попляши!
Заревела Манефа в голос, заплакала, затопала грязными босыми ногами: лохмотья взъерошились на ней. Папа ушел, посмеиваясь. А Манефа пляшет, пляшет и пляшет. Витька выбежал на крыльцо, заюжал в смехе. Из кучерской пришли Храпон и Петр, и Петрова жена выглянула, из кухни народ полез, а Манефа пляшет во всю прыть, и уж пот с нее льет. В доме забегали. Поспешно вышла мама на крыльцо, лицо испуганное:
- Манефа, перестань!
А Манефа еще пуще перебирать ногами зачала, у самой пот и слезы по лицу бегут.
- Хозяин велел.
- Перестань, тебе говорю! - крикнула мама.
- Хозяин велел.
Тут к крыльцу поналезли странницы.
- Не смеет ослушаться, матушка Ксения Григорьевна! Надо, чтобы кто повыше тебя приказал.
Пришла бабушка на крыльцо и тоже:
- Манефа, будет!
Манефа как вкопанная.
А мама и бабушка - две вместе - на папу:
- Да ты это что озоруешь? А? Бесстыжие твои глаза! Над убогим человеком измываешься? Мальчишки так на улице забавляются, а ты услыхал - перенял?
И пошли, и пошли. Папа грохочет только. Ну и Витька тоже, этак через недельку увидал Манефу на дворе, крикнул:
- Манефа, попляши!
Заревела Манефа, заплясала.
Опять прибежал народ, мама на крыльцо выплыла.
- Перестань, Манефа!
Манефа перестала. Дозналась мама, что Витька Манефе приказал, Витьку за ухо:
- Не озоруй, не озоруй, негодный мальчишка!
Витька думал: папа заступится. А папа хмуро так и нехотя:
- Ну, будет, мать! Да перестань же!
И отнял Витьку.
- Не плачь, сынок! Не связывайся с ними. Видишь, меня ругают и тебя обижают. Это я плохо тогда сделал, пошутил с Манефой. Ты так не делай!
И уведет Витьку, уведет в залу, где на потолке птички ласточки, а по карнизу - золотые облупившиеся цацы.
- Ну, не плачь же, тебе говорю! Вон, погляди, вон птички какие!..
Затуманенными глазами Витька смотрит на потолок. Птичка?..
- Это кто сделал?
- Барин сделал.
- Какой?
- Барин, чей дом был. Разве ты не знаешь?
И Витька вспомнит разом: дедушка - он все знает - часто рассказывал про дом про этот и про сад, что внизу, под балконом, и про тот сад, где теперь дед живет:
- Барин был гордющий такой. Все на крепостных мужиках ехал.
Витька представлял: сядет барин верхом на мужика, вот как он сам, Витька, садится на Фимку, ножки свесит - и айда, пошел!
- Крепостные ему и дом этот строили, и сад разводили. Ну, отменил царь крепость, - барин не одумался, все аллейками, беседочками занимался. А мы его - к ногтю. К ногтю!
И, бывало, засмеется дедушка радостно.
- Этак приезжает кучер ко мне, - мы тогда на Моховой жили, где теперь магазин Андреева. "Так и так, барин зовет вас по делу". По делу? Что ж, по делу сходить можно. Прихожу. Малый в передней меня встречает, в белых перчатках, в кафтане красном. Этак гордо: "Что надо?" - "Доложи-ка барину, звал меня зачем-то. Андронов я". Ушел человек. Минуты не прошло, зовет барин в кабинет. "А-а, любезнейший, здравствуй!" - "Здравствуйте, ваше превосходительство!" - "Позвал я тебя по делу. Я слыхал, ты деньги даешь в долг". - "Даю, коли случаются". - "Дай мне под этот дом и под этот сад двадцать тысяч". - "Что вы, говорю, ваше превосходительство? У нас таких денег и в заводе не было". Ну, поговорили, вижу: дать можно. А признаться, давно мне этот дом люб был. Что же, видать сразу: не ноне-завтра барин в трубу вылетит: пимоны-гулимоны до дела не доведут. Ну, сговорились, дал ему восемь тысяч. И то был рад-радехонек. Потом еще пять. Подходит время платежа, у барина шиш в кармане. "Отсрочь". - "Извольте". Еще срок. А тут гляжу: другие наседают. Вот-вот барин банкрутом станет. Зовет раз: "Покупай дом совсем - и дом, и сад. В Петербург хочу ехать, на службу". Считали, считали. Доплатил я шесть тысяч, сделали купчую, через месяц барин уехал. Ну что ж? Освятили дом, - вот уже двадцать лет живем, бога благодарим. Барин все на крепостных ехал, - гляди, какая обширность везде. Ну и доехал! Патрет даже оставил на память. Видали в зале-то? Это он самый и есть. Потом, слыхать было, захирел вовсе, голоштанником стал. А мы теперь попросте здесь живем, без крепостных.
И опять дедушка засмеется.
Сам не знает почему, а рад Витька, как дедушка барина победил. У, барин, барин, а штанов-то нет! Вот висит на стене - можно ему язык показать…
- Вставай, вставай, учитель скоро придет, а ты вылеживаешься, бесстыдник!
Витька поглубже в подушки, в перину, подальше под одеяло - и холодом повеяло на Витькины ноги, за шиворот.
- Вставай!
И за руку. И за плечи. И целует в шею. Ух, эта бабушка! Ворчит и целует.
Фимка уже мелькает везде. И тоже, будто бабушка, ворчит, смеется.
- Невесты в училищу поехали, а жених еще храпит.
- Я не храплю, - сердито говорит Витька.
- Ночью-то, верно, не храпишь, а утром обязательно храпишь.
- Врешь ты!
Витька поднимается, сердито смотрит на Фимку. У Фимки лицо розовое, большое, веселое, как солнышко, и зубы белые блестят, словно кусочки сахару, щипчиками нащипанные. Витька одевается, будто недовольный, а бабушка улыбается, Фимка улыбается, солнышко улыбается, - сам не смеялся бы, да нельзя.
- Ха-ха-ха!.. Бабушка, я вчера у дедушки был.
Бабушка будто удивлена.
- Ну, что ж тебе он говорил?
- Про змея говорил. Я воевать скоро буду, убью змея. Дедушка воевал, и я буду воевать.
- А-а, воители-греховодники! А про меня, поди, не спрашивал? Не говорил, как меня покинул на старости годов? Эх вы, воители!..
Лицо у бабушки кривится чуть, будто она отведала кислого.
- Ну, молись, воитель, да иди вниз - мать ждет.
Витька встает перед иконой, всматривается в знакомые лики, голубые, золотые и красные лампады и, вслух выговаривая непонятные слова, вызывает плот на Волге и золотые крендели от Кекселя, - хорошо это, такое привычное, ласковое. И бабушка притихла, и Фимка притихла, словно боятся спугнуть Витькины видения. Потом - поскорее мимо страшного, лохматого…
- …но избави нас бог от лукавого.
Витька глубоко вздохнул, обернулся, а бабушка смеется ему навстречу ласково, Фимка - одобрительно:
- Вот молодец, во-от! Ну, теперь иди чай пить.
Крича во все горло, - потому что теперь можно, Витька знает, никто не побранит, - по скрипучим ступеням вниз, и не слышно бабушкина голоса сзади:
- Не упади!
Уже внизу, уже вот большая белая дверь. Отворил, а там, за большим-большим столом, папа - большой такой, черные волосы на стороны, рядком причесаны.
- А-а, Виктор Иванович! А-а, господин Андронов, с добрым утром!
И мама, белолицая мама, смотрит, смеется. Витька на момент чувствует крепкий папин запах - чуть по́том, чуть мукой; потом мамин - горячий и ласковый, душистым мылом или чем-то; у папы - лицо волосатое, щекочет, а у мамы - мягкое, горячее…
Отцеловал, лезет Витька на стул. А папа строго:
- Ты что же с тетей не здороваешься?
Витька с любопытством оглядывается. Из-за самовара глядит лицо в морщинках, улыбается умильно, на подбородке - вот как раз под нижней губой - бородавка волосатая, вроде вишенки. Витька нехотя идет к тете, боится: вдруг бородавка пристанет?..
- Ну, что тебе говорил дедушка? - спросил папа, едва Витька взобрался на стул.
- Про змея. Ты, папа, воюешь?
- Как?
- Дедушка говорил, ты воюешь. Потом я буду воевать.
Папа раскатисто рассмеялся.
- Верно! Воюем. И ты будешь воевать.
- Ну, воитель, скорей пей чай. Сейчас учитель придет, - поторопила мама.
Витьке хочется рассказать про змея, про горы, но папа торопится.
- Вот у нас дела-то какие, - говорит папа, обращаясь к незнакомой тете, - вот ушел тятенька в сад и живет. Третий год живет, душу спасает. Все дела забросил. А сила-то есть еще!
- Что ж, это божье дело.
- Божье-то божье! Кто спорит! Да не водится так. Все в городе про это говорят. Нехорошо! Вроде будто не в себе он. Кредита мы можем лишиться. Наше дело коммерческое, а тут вроде живыми в угодники!
- А ты не осуждай отца-то, Иван Михайлович! - говорит тетя строго.
- Да что ж, я не осуждаю. Только чудно это. И в семью остуду внес. Мамашу и ту видеть не хочет. "Ты меня, говорит, на мысли наводишь".
И опять рассмеялся раскатисто.
- Одного только внучка вот и жалует. Кабы не внучек, должно, и совсем забыл бы про дом про наш.
- И не бывает?
- Бывает, да редко. Только в праздники большие, вроде как с визитом. Ну и когда обедню служат у нас.
Витька пьет с блюдца чай, глядит на свое лицо, отраженное в самоваре, - такое длинное и смешное. И уже не слушает, что говорят взрослые.
III. У дверей в большую науку
Вот Витька думал: Семен Николаевич знает не меньше дедушкиного, и было чуть досадно ему, что хоть и учитель Семен Николаевич, а человек лядащий, и сапоги у него худые, как у кучера Петра. Досадно такого слушаться, ежели сапоги худые.
- Семен Николаевич, вы про змея знаете?
- Про какого змея?
- Про змея, который горы?
- Чего городишь? Какие горы?
- Богатырь змея разрубил, стали горы. А змея пустыня прислала.
- Ну, что за юрунда! Нечего там! Давай-ка вот арифметикой займемся. Никаких таких змей не было!
И нахмурился сердито. Витька даже все слова забыл, - смутился. Как же нет змей, когда горы - вот они, и дедушка об этом очень хорошо знает?
- Это мне дедушка сказал.
Хотелось Витьке уязвить Семена Николаевича, а себя выгородить, не сам, мол, выдумал, вот какой человек сказал - дедушка.
- Юрунда!
И в первый раз за все полтора года Витька почувствовал: Семен Николаевич не знает, ничегошеньки не знает про змея. Прямо хоть заплакать впору.
- Вы не знаете, а дедушка знает.
- Ну, ты об этом помолчи! Много вы с дедушкой знаете!
А-а! Витька оскорбился. Испуганными и вместе холодными Глазами он посмотрел на учителя, на его длинную рыжую староверскую бороду и сказал угрюмо:
- Нет, вы не знаете. Дедушка знает.
- Ну, поговори у меня! - рассердился Семен Николаевич. - Я тебе поговорю!
Витька капризно сбычился, оскорбленный за себя.
- Отвечай урок.
- Не хочу!
- Как не хочешь?
- Не хочу!
- А я отца позову.
Витька помолчал, деловито подумал, что будет, если придет отец, сказал:
- Вы ничего не знаете.
- А-а, ты так? Ты еще такой молокосос, что дешевле воробья, а такие слова мне? Хорошо, я отцу скажу нынче же.
Вечером, когда собирались ужинать, папа позвал:
- А ну-ка, ученик дорогой, пойди сюда!
Мама что-то завздыхала:
- Будет уж тебе, Иван Михайлович!
Папа посмотрел на нее сердито:
- Не суйся, если нос короток.
И взял Витьку за плечо.
- Ты что это нынче учителю отмочил?
- Я ничего, папа.
- Как ничего? Ты зачем ему дерзил?
- Он говорит: змеев нет. Вы с дедушкой ничего не знаете. А я ему сказал: вы ничего не знаете.
Витька говорил запинаясь, язык будто связан, и все - мать, отец, бабушка - слушали молча. Отец хмурился, вот брови сошлись над переносьем, грозно, страшно. И вдруг:
- Хо-хо-хо!
- Ах ты… подковыра этакий! Да как же ты так? Семен Николаевич - учитель, его надо уважать.
- Про змея не знает.
- Ну, маштак, - качала головой бабушка, не то укоряла, не то одобряла, - разве можно учителю так?
- Ну ж учитель! - брезгливо сказала мама. - Голова всегда растрепана, и в бороде крошки.
Отец задумчиво побарабанил пальцами по столу.
- Не в этом дело, что в бороде крошки, пусть хоть коровы пасутся - не беда. А вот в голове пусто - это плохо. Не может поставить себя с мальчишкой. Говорил я: Николая Алексеевича пригласить.
- Да ведь табашник он!
- Ну, что ж табашник? Можно бы запретить ему у нас курить. Зато учитель. А этот - вот тебе, из грязи да в князи. Да туда же: "Ничего с дедушкой не понимаете".
- Папа, я не хочу с ним учиться.
- Ну, ты помолчи! Про то уж я знаю, с кем тебе учиться.
И задумался.
- Придется начинать учить по-настоящему. Раз сынок простым учителям начал говорить: "Вы ничего не знаете", надо учителей настоящих. Ты как думаешь, мать?
- Знамо бы, надо!
- Да-а, реального не миновать.
- Что ты, Иван, перекрестись! - сказала с испугом бабушка.
- И креститься нечего! Все отдают. Намедни я в Саратове был, Широкова Влас Гаврилыча встретил. "Растет, - спрашиваю, - сынок-то?" - "Растет, в гимназию отдал учиться". Ну, я не утерпел, попенял его. А он: "Э, говорит, брось, не те времена! Ныне без науки нельзя". И не токмо в гимназию, думает в университет тащить его. "Ежели, говорит, задался, отдам обязательно аль к немцам отправлю: пусть поглядит, как образованные народы фабрики, заводы ведут". А ты, мамынька, чего-то боишься.
- Ну, пусть там твои Широковы что ни говорят, а мой сказ один: не пущай его далеко в науку - совратится.
- Что зря говорить? "Совратится, совратится"! Аль их в школах учат бога забывать?
- Щепотью будет молиться, табак курить. И-и, не моги!
И мать тут вмешалась:
- Приглашать будем домой учителей, бог даст, научим.
- Я в училищу хочу, - сказал Витька.
- Ты помолчи, малый! - строго сказал отец. - Сколько раз я тебе говорил? Ежели большие говорят, ты должен молчать.
Витька заморгал. Бабушка сказала:
- Намедни я с матерью Марфой поговорила. "И-и, говорит, огонь вечный ждет его, ежели вы его далеко в науку пустите. Все ученые в бога не верят".
- Ну, еще глупую бабу слушать!
- Эк сказал, глупую бабу! Не дурее тебя. Все уставы…
- Что там уставы? Гляжу я, на одну колодку деланы ваши уставщики. Пошел я намедни к отцу Игнату. "Как, - спрашиваю, - с сыном быть? Учить хочу, а вот опасаюсь". - "Не моги, говорит, в реальное отдавать. Там, говорит, не только учителя табашники, а есть и немец, и француз, и все бритоусцы. И танциям учат, и песни петь. Нам, говорит, давай. Мы обучим".
- Вот и отдай, - поддержала бабушка.
- Обучат они стихиры петь - это верно. Только нам это ни к чему.
- В училищу хочу, - опять протянул Витька.
- Кому я сказал: не лезь? - строго крикнул отец.
- Видать, теперь уже неслухом делается, а тогда что?
- Неслухом это вы его баловством своим сделали. Я как возьмусь, так у меня не побалуется. Сядь прямо!
Витька с удивлением поглядел на отца.
- Тебе говорю, сядь прямо!
Витька выпрямился и сказал:
- В училищу хочу.
У отца в смехе задрожали щеки.
- Эту песню мы уже слыхали. Будет! Куда отдадим, там и будешь.
И опять повернулся к бабушке.
- Ты, мамынька, говоришь, не пускать далеко в науку. А то не возьмешь во внимание, что образованный человек легче живет. Али ты хочешь зла внуку?
- От легкой-то жизни и грехи все.