- Так бы и говорил, а то штаб… штаб… Ишь ты какой, молодой, а зазвонистый… - вдруг рассердился старик, огорченный неудачей с табачком. - Ефрем Гаврилыч, он везде… - уже мягче заговорил хромой. - Может, в швальне, может, в ружейной, в хлебопекарне - тоже может… С час назад видел я его с завхозом Свистуном…
Алеше хотелось рассказать партизану, что командир его старый друг, что они были вместе с ним в тюрьме, в "боях", а теперь он, Алексей Белозеров, назначен начальником штаба, но старик взял за хвост шкуру и поволок по дороге, оставляя на снегу кровавый след.
Алеша еще не раз спрашивал, но встречные партизаны не знали, где помещается штаб их отряда. Про командира же говорили:
- Он у нас, Ефрем-то Гаврилыч, днюет и ночует с массыей.
С Варагушиным Алеша встретился случайно. Командир разговаривал с австрийцем-химиком.
- Леша! - обрадовался Ефрем Гаврилыч. - Подожди чудок!..
И это варагушинское "чудок" очень понравилось Алеше.
Командир кончил разговор с химиком.
- Пошли в штаб! - и заскрипел деревянными валенками. - Вот, брат, на голые зубы да клад попал… Голова-то у мужика… даром, что австрияк… Взрывчатые вещества навылет произошел. Пистоны делает, бомбы начиняет. Теперь мы такой завод откроем!.. - Варагушин улыбался.
Они повернули к большому дому. "Лучший в деревне", - гордясь штабом, отметил Алеша. Из ворот выехала подвода, нагруженная доверху горячими, только что вынутыми из печи буханками черного хлеба. На морозе воз дымился, как огромный костер.
Варагушин втянул густой теплый запах, схватил буханку и отломил краюху.
- Хочешь? - спросил он Алешу.
- Я только что позавтракал, Ефрем Гаврилыч, - Алеша неожиданно назвал командира так, как называли его партизаны.
Варагушин жевал, густые пшеничные усы его шевелились.
- Хлебопекарня у нас здесь… В колготе, как говорят, на ходу спишь, на ходу ешь, на бегу щец хлебнешь… А об чаю целыми днями скучаю, - засмеялся Ефрем Гаврилыч, и пшеничные усы его весело запрыгали.
В окна большого стрельцовского дома с высоким резным крыльцом на командира и Алешу смотрели партизаны, женщины, дети. Варагушин указал глазами на них и сказал:
- Набили мы людей в дома, как пескарей в мордочку, вот я и выкочевал в старую избу: половину под хлебопекарню приспособил, в другой - канцелярией занимаюсь…
Варагушин открыл низенькую, промерзшую насквозь дверь. Запах плесени и телятника ударил в нос. Согнувшись, командир вошел в помещение "штаба". Алеша шагнул за ним. То, что он увидел, так поразило его, что он растерялся и остановился на пороге: с грязного, сырого пола старой, небеленой избы вскочил красный, белолобый телок и, стуча желтыми копытцами, бросился к открытой двери. Варагушин раскинул руки.
- Дверь! Дверь! - закричал он.
Алеша захлопнул дверь.
- Отжевался, стреляло бы его, ушастика!..
Ефрем Гаврилыч поймал теленка за мокрый обрывок веревочки, подтянул на соломенную подстилку и стал привязывать. Теленок брыкался, пытался боднуть Варагушина кудрявым белым лбишком, а командир легонько отпихивал его ладонью.
- Жевун, милости нет. Попервости в пекарне было устроили его, так что бы ты думал! Покуда хлебопек квашню месил, он у него, стервец, фартук до самой завязки изжевал. Да и дух от него несовместный для хлеба… - как бы извиняясь, сказал Варагушин и посмотрел на смущенного, явно разочарованного Алешу.
Командир обтер о спину теленка толстые, сильные пальцы.
- Зато, брат, тихота здесь - никто тебе мозгой работать не помешает. Другого такого уголка по тихости во всей деревне не сыщешь…
У единственного окна избы, возле лавки, стоял некрашеный стол.
- Садись…
Ефрем Гаврилыч достал из-за пазухи сверток бумаги и новый, не очиненный еще карандаш.
- Вот твоя оружия! - с гордостью протянул он Алеше бумагу и карандаш. - Это я для тебя у Свистуна вырвал. "Кровь с носу, а давай, - говорю, - для моего начальника штаба бумаги и карандаш". Дал.
Тоска и разочарование с такой силой охватили Алешу, что он готов был заплакать. Он взял сверток и стоял понуря голову.
Варагушин подошел к Алеше, посмотрел на него в упор и сказал:
- Подожди, Лешенька, все будет! И штаб, и люди в штабе…
- Я не об этом, Ефрем Гаврилыч… - Алеша окинул глазами промерзшие стены избы и белолобого теленка на грязной подстилке. - Я смотрю, что ни одной карты у нас нет, ни телефона. А сами посудите: без карты в штабе - это же что воин без винтовки… - Алеша принужденно улыбнулся.
Ефрем Гаврилыч сел, снял папаху и положил ее на стол.
- Пока что колотим мы беляков тем, что под руку попадет, это верно, но отобьем. И винтовки, и пулеметы, и пушки отобьем… А карты у нас вот тут, - Варагушин хлопнул себя по лбу. - Садись!
Алеша сел рядом с командиром. Ефрем Гаврилыч расстегнул полушубок, пристально посмотрел Алеше в глаза и постучал пальцами по столу.
Алеша чувствовал, что Варагушин хочет сказать ему что-то очень важное и не знает, с чего начать. Ефрем Гаврилыч молчал, думал о чем-то важном и вдруг спросил Алешу:
- Читал ты когда-нибудь Ленина, Леша?
Алеша утвердительно кивнул.
- Да что ты! - Глаза Варагушина вспыхнули радостно. - А не врешь?!
- Читал!
Алеша недоумевал, к чему командир ведет речь о Ленине.
- Видишь, Леша, составить мне нужно такое воззвание, чтоб прожгло насквозь…
В "штаб" дважды прибегал Васька Жучок и, звеня шпорами, звал командира в оружейную, но Ефрем Гаврилыч отмахнулся от него и все говорил с Алешей, как и что нужно написать в воззвании.
- Эх, если бы я мог сам!.. - командир безнадежно махнул рукой. - Сердцем, понимаешь, Лешенька, самой что ни на есть нутренностью все чувствую и умом сознаю, а как до бумаги, слова - как мыши от кота. Ночь просижу. Карандаш изгрызу до основаньичка… Голова распухнет, хоть обручи наколачивай, в глазах темно сделается, а напишу - разорви и брось…
Алеша смотрел на Ефрема Гаврилыча и совсем забыл о своем огорчении, промороженных стенах избы, белолобом телке.
- Идите, Ефрем Гаврилыч, спокойненько. А уж я такое напишу!.. Камень и тот прожжет…
Варагушин похлопал Алешу по плечу и пошел к двери, но с порога неожиданно вернулся.
- Ты, Леша, - вполголоса заговорил он, - к хлебопекам жмись поближе. - Варагушин кивнул в сторону хлебопекарни. - Они и накормят, и чайком напоят. А то, знаешь, без чайку-то целый день…
Алеша заметил, что о чае Варагушин говорил как-то особенно вкусно: "чаек".
- Идите, Ефрем Гаврилыч, а обо мне не беспокойтесь - не это видали…
Глава XLV
В полдень Никодим с Бобошкой навестили Алешу. Медвежонка мальчик привел на поясе. Лишь только гости ввалились в дверь, как белолобый телок вскочил, стал реветь и рваться. Медвежонок косился на теленка, нюхал воздух, а потом и сам потянулся к ному с явным намерением познакомиться поближе.
Вокруг Алеши лежали клочки измятой, изорванной бумаги, а на чистом листе было выведено всего только одно слово: "Товарищи!"
- Пишешь? - спросил Никодим друга.
- Пишу. Воззвание, брат, пишу ко всем угнетенным народам Сибири…
Осмелевший пестун рванулся из рук Никодима к теленку с такой силой, что мальчик чуть не упал.
- Да перестанешь ты! - закричал Никодим и, схватив шашку, ударил Бобошку ножнами.
Медвежонок взвизгнул и покорно А у ног строгого хозяина.
- Ну, пиши, а мы погреться к тебе пришли.
Никодим сел на лавку.
Работать Алеша уже больше не мог. По лицу друга он видел, что ему многое хочется рассказать, да и самому Алеше хотелось поговорить о своих планах работы в штабе. Но он подвинул к себе лист и с озабоченным лицом стал быстро писать не один раз забракованное им начало: "На вас смотрит вся страна! Весь мир! Весь угнетенный народ…"
- Ей-богу, отлупцую… - нахмурив брови, вполголоса пригрозил медвежонку Никодим и снова взялся за ножны.
Пестун лежал спокойно, и даже кончик языка у него мирно высунулся, а Никодим стоял перед ним в длинной своей шинели, с угрожающе поднятыми ножнами.
Алеша понял, что Никодиму нравилось держать в руках шашку, к которой он еще не привык. "А вот я возьму и не буду смотреть в твою сторону!.." Алеша еще ниже склонил голову.
- Куда? Куда ты? - крикнул мальчик на медвежонка и стукнул ножнами по полу.
Пестун перекинулся на спину и уморительно выставил лапы.
Алеша оторвался от работы.
- Вдохновение, понимаешь, для этого дела необходимо…
Алеша снял папаху и бросил ее на стол, потом тем же движением, как это делал командир, развернул зипун на груди, точно ему было жарко.
- А без вдохновения нужные слова - как мыши от кота, в разные стороны.
Но лишь только Никодим услышал о коте и мышах, как перебил Алешу:
- Бобошка всю деревню пораспугал!.. Лошади у партизан в дыбки!.. Черная корова через прясло сиганула, только хвост да роги мелькнули… Обозники с сеном ехали - он к ним. Что там было!.. Одна лошадь оглобли сломала и партизана на вожжах через всю деревню проволокла. Завхоз Свистун как закричит на меня: "Ах ты, такой-сякой, немазаный, сухой!"
Лицо мальчика сияло гордостью. Никодим сдвинул папаху на затылок, положил руку на эфес шашки и посмотрел в глаза другу. Но Алеша глядел куда-то поверх его головы.
- Нас, брат, теперь с Бобошкой голой рукой не возьмешь. У него зубы и когти, а у меня сабля… Хочешь, покажу, сколь востра!..
Никодим выдернул голубоватый клинок и взмахнул им над головой.
- Березку в два пальца толщины - за взмах!
Алеша взял из рук Никодима шашку. Волнующий холодок черного дерева на эфесе, приятная тяжесть в руке, блеск металла. Алеше захотелось взмахнуть саблей, но он удержался, что-то невнятно буркнул себе под нос и вернул оружие Никодиму.
- А у меня работы!.. Во-первых, воззвание составить. Во-вторых, десять тысяч экземпляров от руки переписать… А работников в штабе, понимаешь, я да командир…
Никодим вложил клинок в ножны, окинул промерзшие стены, затоптанный пол избы и сказал:
- Как у тебя грязно да вонько в твоем штабе!..
Мальчик решил "отплатить" Алеше за его зазнайство. Он никак не ожидал такой холодности и почти полного безразличия со стороны друга и к Бобошке и к отбитому у врага оружию.
Лицо Алеши вдруг потемнело. Теленок, грязь, вонь, паутина в углах штаба и без того угнетали его, мешали работать…
- Ну, братец, сморозил! Да понимаешь ли ты, ежова голова, что в военное время и не такому помещению рад будешь… В военное время, брат… Да что тебе говорить! Вот, например, фельдмаршал Кутузов в тысяча восемьсот двенадцатом году совет в Филях в простой крестьянской избе… чуть не с сотней генералов проводил… А ты говоришь!
Но умный мальчик чутьем угадал, что тут что-то не то: и голос у Алеши дрожит, и глаза не так смотрят… Никодим неожиданно предложил:
- Давай приберемся, Алексей!..
- Как приберемся? - не понял Алеша.
- А так: с полу всю грязь к чертовой бабушке. Снег со стен обметем. Из-под бычишка вонючую подстилку тоже долой. Да если мы втроем за это дело возьмемся, то через час-другой ты не узнаешь свой штаб.
Алеша молчал. Предложение Никодима ему понравилось, но он почему-то стыдился показать свою радость.
- Ну что ж, давай, пожалуй, коли такая охота тебе пришла… - И он не торопясь надел на голову папаху и поправил на груди зипун.
- Покарауль-ка Бобошку, я за метелками сбегаю.
Никодим выскочил из избы.
Алеша тотчас же присел на корточки перед медвежонком и стал гладить его и чесать за ухом:
- Ну вот мы и в боевой обстановке, Бобошенька! Поздравляю, поздравляю!
Медвежонок выгибал мохнатую спину, терся головой о колено Алеши. С мороза от шерсти пестуна пахло псиной.
Бобошка лизал руку Алеши горячим языком, смотрел ему в лицо и смешно моргал круглыми коричневыми глазками. Алеша любил смышленого, забавного медвежонка, но ласкал его при Никодиме редко и теперь, заслышав топот за дверью, поднялся и отвернулся от Бобошки.
Мальчик принес две метлы и лопату, вскочил на стол и стал обметать снег и паутину. Алеша принялся за другую стену.
Возбужденный шумом и движением, телок разбрыкался, и пестун стал красться к нему. Глаза Бобошки горели, короткие уши вздрагивали.
Никодим папахой протирал грязные стекла в единственном окне избушки. Алеша писал вывеску: "Штаб партизанского отряда". Оглянувшись, он увидел медвежонка уже на середине избы.
- Смотри! - тихонько толкнул друга Алеша.
Никодим повернулся.
- Бобошка! - гневно вскрикнул мальчик и с силой бросил папаху медвежонку прямо в морду.
Бобошка взвизгнул и кинулся под лавку.
- Все понимает, только грамоте не обучен, а то бы писарем его вместо тебя в штаб… - засмеялся Никодим и так заразительно, что Алеша даже не обиделся на него за "писаря".
В помещении штаба теперь было чисто. От морозной соломы пахло полынком и хлебом. Телка привязали в угол и отгородили найденной на дворе дверью.
- Ну, Ефрем Гаврилыч, полюбуйся теперь штабом!.. - Алеша вздыбил пестуна и заплясал вместе с медведем на мягкой, хрустящей соломе.
Глава XLVI
Третий день Алеша работал в штабе. До десятка текстов воззвания составил он. В каждом из них было сказано о "всей стране" и о "всем мире", "которые смотрят…", о "кровожадном враге, сосущем народную кровь", "прихвостнях буржуазии"… Но ни один из вариантов не удовлетворял автора.
Васька Жучок несколько раз прибегал от командира, крутил усы, звенел шпорами.
- Ну, как воззвание?
- Работаю! Напишу - скажу… - не отрываясь от бумаги, говорил Алеша, срывал с головы "воронье гнездо" и распахивал на груди зипун.
Жучок проходил к столу, садился на лавку и, поигрывая анненским темляком кавказской шашки, смотрел на Алешу. Потом он шумно вставал, делал несколько звонких кругов по избе и, постояв еще у стола, уходил, хлопнув дверью.
И вот кончил воззвание Алеша. В последнем варианте он привел даже фразу знаменитого римского полководца Корнелия Сципиона, пристроив к ней только два слова: "Алтайский народ! Бейся, борись, сражайся мужественно, и я приведу тебя к цели, где ты получишь неувядаемый венок, который тебе предназначен!" Товарищи! Помните! "Жизнь гражданина принадлежит отечеству", - сказал великий Наполеон… Верьте, недалек тот день, когда произвол белых бандитов рухнет в пропасть!"
Словами: "Для храбрых трудных дел не существует!" заканчивалось воззвание.
Задыхаясь от волнения, дописывал заключительные фразы Алеша. Со сверкающими глазами громко прочел он воззвание вслух.
- Здόрово! Ур-ра-а, Алексей Николаевич!
Алеша сорвал с головы папаху и подкинул ее к потолку.
- Ну, Ефрем Гаврилыч! Уж это, я думаю!..
Красивым, четким почерком Алеша переписал воззвание.
- Никогда еще так не писал! Вот они, наконец, огненные слова!
- Ты ли это писал, Алексей?
Алеша представил лицо командира, его глаза. "Леша! Леша! - скажет он. - Вот та пушка, которая пробьет любое бронированное сердце!.."
Алеша взволнованно ходил по избе:
- Да, это настоящее творчество!
Но чем ближе подвигалось время к приходу Ефрема Гаврилыча, тем все больше и больше закрадывалось сомнений в душу Алеши насчет ценности написанного им воззвания.
Перечитывая его, он уже не восторгался им, как утром. Некоторые слова и фразы ему хотелось переделать. Ожидание обессилило Алешу.
Вечером явился Варагушин. Ефрем Гаврилыч зажег лампу, осмотрел прибранное помещение, толстый слой свежей соломы под ногами и, глядя на вдохновенное лицо Алеши, улыбнулся в пшеничные усы.
- Какой ты у меня… - он хотел сказать что-то ласковое, как отец сыну, но Алеша перебил его:
- Вот, Ефрем Гаврилыч, воззвание, но оно мне самому не совсем нравится, и я твердо решил переделать его заново.
- Давай! Давай вместе! Оно, понимаешь, в две головы-то…
Варагушин сбросил папаху и порывистым движением расстегнул полушубок. Алеше хотелось прочесть воззвание самому, но Ефрем Гаврилыч взял у него лист и медленно стал читать вслух. В затрудненной читке командира воззвание показалось Алеше еще неудачнее. Лицо его залилось краской.
"Смотрит вся страна, весь мир!" - прочел командир и застучал пальцами по столу. - Понимаешь, Леша… оно того… как бы тебе сказать… - и Ефрем Гаврилыч еще сильнее застучал пальцами. - Ну, одним словом, широко хвачено… Во всем-то мире, Лешенька, дряни всякой, буржуйни и другого элементу достаточно… Давай-ка напишем "пролетарьят". В крайности - "угнетенные массы", тоже можно.
Командир взял в неловкие свои пальцы карандаш и торчком перечеркнул красиво написанную Алешей строчку. Потом, сбочив голову к левому плечу и нахмурив лоб, внес поправку.
- Вот так-то лучше будет! - обрадовался он проделанной работе.
И снова началось медленное чтение воззвания вслух.
Алеша весь сжался, когда командир дошел до фразы Корнелия Сципиона.
- Что-то мудрено… Понимаешь, Леша, как бы тебе… - и командир забарабанил пальцами еще сильнее.
Уже по силе стука пальцев Алеша понял, как не понравилась эта злополучная фраза командиру. Он чувствовал, что этот большой, сильный человек краснеет, мучается, стыдится сказать ему, что все написанное им страшно плохо.
- Ну, одним словом, этот твой Корнил, чей он у тебя… - Варагушин снова наклонился над строчкой. - Одним словом, Корнил Семенов… Пупки с его от смеху у мужиков полопаются… - И Ефрем Гаврилыч засмеялся так весело и непринужденно, что и Алеша улыбнулся.
"Час победы недалек!" - прочел дальше командир и обрадовался: - А вот это хорошо! Здорово! Это обязательно оставим. Я говорил: в две головы-то… Ну-ка, Леша, давай чистый лист…
Лампа коптила, но ни командир, ни Алеша не замечали. Исправляя фразу за фразой, они переписали воззвание. Дважды пропели петухи в деревне. Давно замолкли собаки. За окном трещала глухая морозная ночь. Алеша писал под диктовку командира. Слова и фразы Ефрема Гаврилыча совсем не походили на слова Алеши.
"Белая банда, во главе с царским последышем, паразитом Колчаком, оказалась бессильной бороться с мозолистой рукой рабочего и крестьянина. И зовет на помощь заграничных буржуев, бога и Магомета… Они, конечно, паразиты, рады перервать горло у всех нас, да не могут - кишка тонка… Ни бог, ни Магомет, ни буржуи не спасут бандитов от гибели. Славная Красная Армия бьет беляков так, что они очухаться не могут… Колчак просит подмоги у иностранных штыков, а иностранные штыки подмогу обещают не задаром…"
Снова залились по деревне петухи. Усталая рука Алеши с трудом двигалась по бумаге, глаза слипались. Командир ходил по избе крупными шагами.
- Пиши! Пиши, Леша! Славно это у нас с тобой, у двух-то, выходит. А то я, бывало, покуда одно слово пишу - десять в очереди под языком путаются… Кручусь - кручусь, материться начну, да так и брошу… Пиши: "Несите оружие. Каждый патрон, каждая порошина, кусок свинца, даже оловянная пуговица от штанов и та пригодится на пули. А уж партизаны сумеют направить эту пулю в лоб брюхачам…"