Но Алеша уже не мог писать. Голова его падала на стол. Он испуганно вскидывал глаза на командира, пытался писать, но слова Ефрема Гаврилыча не достигали сознания. Варагушин что-то спросил, но он не ответил. Командир подошел к столу и увидел спящего Алешу.
- Леша! - тихонько позвал командир.
Алеша поднял голову, сонно улыбнулся Варагушину и уронил голову на стол.
- Иди, иди спать, Лешенька! - Ефрем Гаврилыч надел Алеше папаху на голову и запахнул зипун на груди. - Иди! А я тут один как-нибудь добью… Теперь раз плюнуть. Спасибо тебе, Лешенька! Спасибо, сынка.
Глава XLVII
В отряде Никодим чувствовал себя как дома: рядом мать, пестун Бобошка. Отец проводил ответственнейшую и опаснейшую работу вербовки по соседним деревням - на территории колчаковцев, и к нему не раз Никодим бегал на лыжах с поручениями от Варагушина.
Не нравилась Никодиму отчужденность Алеши, но дружбу "вероломного" приятеля ему заменили партизаны. Оторванные от родных семей, хмурые бородачи ласкали веселого, смышленого мальчика.
- Он у нас вроде бы как полковой козел: всем люб, все его за роги хватают, - посмеялся как-то шутник Фрол Сизых.
Гордый Никодим решил, что Алеша задается со своим штабом, и все реже и реже заглядывал к нему. Но ночами они по-прежнему спали вместе. Никодим рассказывал Алеше о проделках медведя, о сотне дел, "упавших на его плечи":
- Во-первых, коней поить. Потом коней чистить. Потом снова поить…
Никодим очень любил поить лошадей и поил их так часто, что партизаны даже ругались на него.
- Максим! Максим! - кричал какой-нибудь дядя Андрей дневальному по конюшне. - А где Мухортка? Мухортка мой где, спрашиваю?
На двор крупной рысью въезжал раскрасневшийся, веселый Никодим верхом на мухортом коне. Конь отфыркивался белым паром, поводил боками и явно тянул к кормушке. Но Никодим поворачивал лошадь к воротам. Вынув шашку, он рысью подъезжал к березе с мерзлыми, металлическими ветвями и, взмахнув клинком, наискось рубил.
Искристая снежная пыль косматым потоком лилась с дерева, засыпая голову лошади, папаху и лицо Никодима. Срубленная ветка со звоном падала на снег. Довольный Никодим вкладывал клинок в ножны.
- Дядя Андрюша! Дядечка Андрюша! - Никодим снова пускал коня по двору рысью. - Напоил вашего Мухортку.". Едва от проруби оторвал… То есть, чуть всю речку не выпил!..
- А кто с водопоя рысью коня гонит? Кто, хорек ты востроглазый?
Но по тону голоса Никодим знал, что партизан это "так" и что вечером снова можно будет поскакать на Мухортке и поупражняться в рубке.
Утро проходило незаметно. Почти каждый день Никодим убегал на лыжах в лес осматривать петли на зайцев. Деревья стояли по пояс в пухлом снегу. Мелкий подлесок засыпало по маковку. Выкатившееся из-за высокого хребта солнце пожаром зажигало безмолвные леса.
Заячьи тропы хитрыми узорами расписали поляны, сверкающие ослепительной лазурью. На тропах снег казался темно-голубым, как вода в омуте. Места для установки петель Никодим выбирал умело. Повадки беляка он знал до тонкости. Тропы к месту ночных жировок сливались в одно глубокое и тесное русло…
- Вот тут-то мы и поставим петельку на косого!.. Утолочили! Утолочили-то! Все равно что мужичишки за сеном ездят…
Каждое утро Никодим приносил для пестуна по два, по три зайца. А однажды в петлю влетела преследовавшая беляка лиса. Никодим с добычей прибежал в штаб к Алеше. Пушистый огненный ком он крепко прижал к груди. Лиса уже окоченела, пасть с острыми белыми зубами была оскалена. Глянцевито-черные, жесткие усы на узкой мордочке щетинисто топорщились, как у лихого гусара.
Взволнованный Алеша не мог работать, вместе с Никодимом он снимал и расправлял шкурку. Потом кормили Бобошку. Потом рубили Никодимовой шашкой мерзлые таловые прутья. Поколебавшаяся было дружба Никодима и Алеши снова окрепла.
После кормежки пестуна и нового водопоя подходило время обеда. Никодим брал котелки и бежал на кухню за кашей. Ел он со всеми и незаметно часть каши, кости и кусочки мяса складывал в карман для медвежонка. Пестун очень любил партизанскую кашу с бараньим салом. Любил Бобошка и кости и съедал самый толстый мосол, разгрызая его на зубах, как сахар.
Единственной грозой Никодима в отряде был завхоз Свистун, но мальчик решил не попадаться завхозу на глаза с медвежонком. Бобошку Никодим устроил в телячьем хлевке. Ночь медвежонок спал в соломе, а днем не отставал от мальчика ни на шаг. Лошади своего двора постепенно привыкли к нему, да и пестун, узнав сердитый их нрав, был осторожен.
Любил медвежонок забраться с Никодимом в избу, где затевали с ним возню партизаны. Большого труда стоило мальчику загнать пестуна на ночь в хлевок. Бобошка ревел, визжал, царапал острыми когтями двери.
Медведь заметно подрос, раздался в плечах, потолстел, а на усиленном питании зайцами и кашей налился силой. Черная шкура его лоснилась, как бархат. Величиной он был теперь уже с бычка-годовичка, только вдвое шире и во много раз сильнее.
Никодим выучил любимца разным штукам. Однажды мальчик нарядил медвежонка в шинель, подвязал шашку к левому боку, на голову надел папаху и под громкий хохот всего двора заставил Бобошку пройтись на задних лапах от ворот до избы.
- Адъютант! Вася Жучок! - ликующе кричал Никодим.
На пороге медвежонок опустился на все четыре лапы и заскребся, просясь в избу. Никодим поднял Бобошку и широко распахнул дверь. В избу набились партизаны. Тетка Фекла и Настасья Фетисовна бросили стирку белья. С мокрыми, мыльными по локоть руками они выскочили из чулана.
- Папаху бравее!
- Подними карточку! Фотографию подними, не печаль хозяина! - кричали со всех сторон.
Никодим был счастлив. Он подошел к медведю. Пестун обнял друга и прошелся с ним по избе, переваливаясь с ноги на ногу, как утка.
За эту комедию мальчик наградил медвежонка блюдечком меда.
Умному зверенышу так понравилась эта затея, что он, как только вспоминал о лакомстве, поднимался на дыбки, снимал с Никодима папаху, уморительно надевал себе на голову и, обняв друга, тянул к шкафчику, где у тетки Феклы хранился мед. Никодим притворялся удивленным.
- И чего это просит Бобошка? Отвратительный, некрасивый зверь!.. - недоумевающе разводил руками мальчик. - Не пойму. Никак не пойму!
Никодим вскакивал на лавку, поднимал занавеску шкафчика и гремел чашками.
Медвежонок, дробно стуча когтями, нервно топтался на дыбках и повизгивал от нетерпения.
- Может быть, хренку хочет Бобошенька?
Но лишь только мальчик брал голубую чашку с тертым хреном, как медвежонок недовольно рявкал и под дружный хохот партизан бросался на улицу.
Ежедневно Никодим с пестуном придумывали новую потеху и разыгрывали ее при зрителях всего двора.
В первом взводе был известен ленью и сонливостью партизан Самоха Лычкин. Никодим и Бобошка охотно разыгрывали сценки про лодыря Самоху. Главным артистом был пестун, а Никодим лишь объяснял пантомиму партизанам.
- А ну-ка, Бобошенька, покажи нам Самоху дневальным по конюшне…
Звереныш падал на спину, поднимал лапы кверху и крепко закрывал глаза. Никодим подкрадывался к медвежонку и дергал его за кончик хвоста. Пестун чуть приоткрывал один глаз. Никодим дергал Бобошку за уши, всовывал ему в нос гусиное перышко - все напрасно. Никодим сердито пинал медвежонка сапогом в бок. Пестун только вздрагивал.
- Самоха, белые! - громко кричал мальчик Бобошке на ухо.
Звереныш лениво садился и начинал протирать глаза лапами, чесать грудь и спину.
- Спектакля! Стрель их в бок, мухобоев!.. Животики надорвали… Каждый день спектакля у нас! Пупки рвем, - хвалились партизаны Феклиного двора.
За мед мальчик выучил пестуна борьбе. Борьбу устраивали после вечерней уборки лошадей, посередине ограды. Во двор Феклы собирались партизаны со всего квартала и обступали Никодима и звереныша тесным кольцом.
- А ну, шире круг, шире! - кричал Никодим.
Медвежонок становился на задние лапы и, нажимая на партизан плечом, помогал мальчику раздвинуть круг.
Бобошка полюбил борьбу. Сказывался ли в нем избыток сил или, может быть, Бобошка твердо знал, что за это дело его впустят в избу, угостят кашей и медом?
Перед борьбой пестун становился на задние лапы, и Никодим повязывал его по животу опояской.
- Склизкой он, как налим, - ухватить не за что. За шерсть - больно, поди, будет, вгорячах не тяпнул бы…
Чаще всего боролся с пестуном партизан Фрол Сизых. Сильный и ловкий мужик, среднего роста, Сизых весь был какой-то круглый, как осетр. Борьбу он любил так же самозабвенно, как некоторые партизаны любили сказки, песни, и всегда вызывался бороться с медведем первый.
- А ну, Фрол, брякни его, чтоб подметки отскочили!..
Фрол бросал шапку и рукавицы на снег и крепко перетягивал дубленый полушубок, потом рывком схватывал пестуна за опояску, и начиналась борьба.
Медведь тоже обхватывал партизана когтистыми лапами за спину, сопел и норовил подтянуть Фрола к своей груди.
Никодим оставался в центре круга. Волнуясь за своего любимца, он следил за борьбой, наблюдая, чтоб Фрол не давал пестуну подножку.
- Ломай его, Бобошенька! Ломай, миленький!
Фрол пытался сдвинуть пестуна с места и неожиданным рынком повалить на бок. Но медвежонок, широко расставив лапы, так упирался в снег, что когти его бороздили, словно стальные крючья.
- Весу в нем, братцы, больше, чем в добром мужике. Как свинцом налит… - говорил о медвежонке Фрол.
Бобошка, в свою очередь, хлопал партизана по полушубку лапами, стараясь плотнее обхватить круглую спину Сизых. Из ноздрей борцов вылетал пар. Лицо Фрола было красно, но повалить медвежонка было не так-то легко. Тогда Фрол давал Бобошке запрещенную подножку, и медвежонок под общий смех летел наземь… Но, поднявшись, вновь наскакивал на Фрола и, снова сшибленный подножкой, катился наземь.
Никодим обижался на Фрола, называл борьбу нечестной. Каждый вечер Фрол был непобедим в борьбе. Каждый вечер над Никодимом и поверженным медвежонком смеялись партизаны.
И вот тогда-то Никодим и придумал способ посрамления Фрола Сизых.
Три дня мальчик и медвежонок пропадали в лесу, а на четвертый вечером пестун Бобошка, при всем сборище партизан, по чуть заметному движению руки Никодима стремительно уронил Фрола в снег, налетев на него сзади.
Одного движения руки Никодима было достаточно, чтобы самый сильный мужик кувырком летел в снег, а довольный пестун, подержав на снегу положенное время поверженного, поднимался и, обняв мальчика, тащил в избу за честно заработанным лакомством.
- Любого силача как ветром сдунет! Бык не удержится против эдакого утюга, - хвалился Никодим силой звереныша.
Глава XLVIII
Ежедневно Алеша переписывал до тридцати экземпляров воззвания и сдавал их командиру.
- Ефрем Гаврилыч! Вот еще пачка гранат! - каждый раз говорил Алеша, передавая Варагушину очередную кипу воззваний.
Алеше нравилось, когда командир бережно брал его работу и почему-то вполголоса приказывал Жучку и еще двум вестовым-партизанам "доставить куда нужно".
Вера командира в силу воззвания высоко поднимала значение его работы, по-новому раскрывала смысл его борьбы. Белозеров считал себя счастливейшим человеком, живущим в такое героическое время. Не раз, представляя себе быт своих московских товарищей, Алеша смеялся в душе над ними:
"Сидят, сердешненькие, и долбят до одури бином Ньютона, объем пирамиды, эпитеты, пунктуацию… А мы здесь утверждаем новую судьбу мира…"
За стеной гремели мерзлые поленья, ругались хлебопеки, а он писал и улыбался, представляя лицо Ефрема Гаврилыча.
"Что-то скажет он на этот раз? Улыбнется…"
Алеша любил своего командира. Гордился, что вместе с ним сидел в тюрьме, вместе боролся. Все нравилось ему в нем: и физическая сила (Алеша слышал от партизан, что в "тесном топком месте" командир одной рукой вытащил за хвост лошадь), и большой квадратный лоб. Даже манера командира бросать папаху на лавку и расстегивать полушубок на груди - все вызывало подражание. Он также недовольно щипал себя за верхнюю губу, где начинали пробиваться первые робкие волоски, и, нахмурив лоб, гмыкал в пшеничные свои усы.
Алеша выпросил у Жучка бритву и, желая ускорить рост усов, сбрил первый пушок на губе. Тогда же он решил подбрить волосы на лбу, чтобы высота и форма лба были такие же, как у командира.
От неумения пользоваться бритвой он порезался и заехал в волосы над левым виском дальше, чем над правым. Пришлось "выровнять линию". Алеша увидел в зеркальце иссиня-голубую полоску, отделявшую лоб от границы густых кудрявых волос. Зато лоб был теперь в точности как у командира.
Но уже на третий день густая щетка волос пробилась на бритом месте. Алеша снова побежал за бритвой, но, подбривая волосы на лбу, каждый раз заезжал все дальше и дальше.
Чтоб скрыть беду, Алеша решил закрывать лоб папахой до тех пор, пока волосы не отрастут.
В отряд вернулся с вербовки из соседних деревень второй, после Гордея Корнеева, помощник Варагушина - Андрей Иваныч Жариков, усть-утесовский подпольщик-большевик.
Был он немолод. Седые виски оттеняли смуглую кожу на лице. Ладони Андрея Иваныча были в черных, застарелых трещинах. Говорил Жариков все больше шуткой, но в глазах его искрился сухой огонек. Андрей Иваныч был в отряде так же незаменим, как и Ефрем Гаврилыч.
При встрече с Алешей Варагушин сказал:
- Это, Иваныч, тот самый Леша. Золотой для письменности парень… - И Ефрем Гаврилыч похлопал Алешу по плечу. Алеша раскраснелся от похвалы командира. - А это, Лешенька, Андрей Иваныч, мой пом. В точности такой самый, какого надо. У меня две правые руки, Леша: Гордей Мироныч да Андрей Иваныч. На них, как на китах земля, отряд держится.
Командир и пом посмотрели один на другого и улыбнулись. Алеша понял, что Ефрем Гаврилыч и Жариков друзья: ему стало грустно, что не он первый друг Варагушина. Алеша плохо занимался, раньше обычного закончил работу, вышел на улицу. Он стоял и смотрел на оживленное движение в Чесноковке. Кто-то приезжал и уезжал. Больше половины отряда, во главе с Жариковым, прорысило в сторону ущелья. Куда? Алеша не знал. Хорош начальник штаба!..
Алеша пришел домой. Стемнело. Разыгрывалась пурга. Два партизана говорили о лошади, которая "туго мочится". Алеша ничего не понял из их разговоров. Потом они заговорили об уехавших. Называли хорошо знакомые, очевидно, им места: Волчью падь, Грязную щель.
Никодима не было. Настасья Фетисовна сказала, что он еще утром убежал к отцу в деревню Коржиху, Беспокоилась: как-то мальчик перевалит через седло в непогодь?
Алеша поужинал, забрался на полати и лег, но спать не мог. Вспоминались слова Ефрема Гаврилыча: "У меня две правые руки - Гордей Мироныч да Андрей Иваныч". "Ну и пусть! И пожалуйста", - с дрожью в голосе сказал Алеша и заплакал.
Глава XLIX
Бои начались в самые морозы. Вылазка Жарикова с частью партизанского отряда, разгром охранников в двух волостях, захват оружия и боеприпасов обеспокоили штаб белых.
В тайгу послали сводный отряд есаула Гаркунова с двумя легкими горными орудиями и пулеметами. Крестьяне бежали от зверств гаркуновцев в Чесноковку.
К партизанам шли и пешие, и конные, и с оружием, и без оружия. На санях везли домашний скарб.
Переполненные дома не вмещали наезжего люда. Беженцы занимали дома и приспособленные для жилья амбары. Численность отряда утроилась. Гордей Мироныч Корнев вернулся в Чесноковку.
При штабе Андрей Иваныч Жариков организовал копировальный станок для размножения воззваний.
Алешу в строй не отпустили, но он выговорил, что в первое же серьезное дело его возьмут, иначе он "окончательно разучится держать винтовку в руках".
Жариков и Гордей Корнев проводили митинги.
Партизан, одетых в зипуны, становилось все меньше; Алеша и Никодим тоже получили валенки, дубленые полушубки, как у Ефрема Гаврилыча, и солдатские ремни.
Движение гаркуновцев партизаны задержали в восьми километрах от Чесноковки, в деревушке Маралья падь. Отряд Варагушина оборонял крутой Стремнинский перевал. По склонам Стремнинского перевала раскинулась мертвая, заснеженная тайга. На гребне от яростного накала трескались камни.
С той и другой стороны выставлялись в тайге секреты, высылались разведка и дозоры. Люди цепенели, жались к жилью, к кострам. Даже побелевшие затворы винтовок нередко отказывались служить: лопались боевые пружины…
Ефрем Гаврилыч Варагушин, отправляя Гордея Корнева, сказал:
- Приведи ты ко мне, Гордюш, белогрудого. Сам знаешь, как он нам сейчас требуется.
И вот Гордей Корнев, помощник командира отряда, выполняет почетное задание: достает "языка".
Заря догорела. Поджав крылья, тетерева камнем падали с березы в пухлый снег на ночевку. Каждый раз, как бросалась птица, за ней устремлялся косматый поток инея. И чудилось, что радужно переливающиеся на фоне зари кристаллы инея в морозном воздухе звенят тонким, переливчатым звоном.
Гордей Корнев повернулся на другой бок. Мороз пробрал его до самого сердца, но ползти еще было рано: часовые с вечера бдительны, надо ждать, когда и их зажмет в тиски длинная морозная ночь.
Тайга точно вымерла. Взошла луна. Молочно-голубой снег матово заискрился. Обманчивое тепло от снега иссякло, лишь только партизан перестал двигаться.
Корнев решил переползти поляну с березами и перележать часы в кедровнике, вблизи от врага. Все знакомо в этих местах Гордею Корневу. Не раз, увлеченный преследованием зверя и застигнутый ночью, коротал он часы у яркого костра… Партизан сделал одновременное движение левой рукой и ногой. Потом так же передвинул правую ногу и руку. И снова стало теплее. Ползти в глубоком снегу так же трудно, как плыть под водой. Гибкими движениями Гордей Корнев напоминал червя, пробуравливающего глиняный пласт.
Дальше, дальше… И вдруг из-под самого носа, из глубокой снежной лунки, ракетой взорвался заяц. Корнев вздрогнул. "Дорогу пересек, косой чертенок!" И хотя разум партизана-большевика давно уже не мирился с суеверными приметами, однако Корнев всегда испытывал неприятное чувство, когда, отправляясь на медвежью берлогу, встречал перебежавшего дорогу зайца, а в выход на соболий промысел - бабу с пустыми ведрами.
В кедровнике пролежал около двух часов. Уже ковш Большой Медведицы закинулся навзничь.
"Пора!"
Он снова пополз в падь. Страшно ночью в лесу рядом с врагом: опасность чудится всюду. Храбрость не удивительна в бою, локоть в локоть с верным товарищем. Вот почему и послал командир отряда своего помощника, не раз в одиночку показавшего редкое хладнокровие и мужество.
Не дальше двух шагов, в занесенном снегом кусту, партизан услышал шорох: на Корнева в упор смотрели расширенные глаза. Часовой, очевидно, был напуган появлением белого привидения: партизан был в заячьем треухе и полотняном халате.
И странно: кроме испуганных глаз, ничего другого не заметил партизан.
…Гордею Корневу показалось, что часовой умер еще до того, как он бросился на него и прикоснулся к жесткой шее сильными, цепкими руками.