К вершине сучки были так тонки и хрупки, что от прикосновения ломались и со звоном падали вниз.
Никодим подкурил пчел в дупле, и они присмирели. Он заглянул в разломанный леток и ахнул: налитые свежим медом, толстые соты унизали огромное дупло в несколько рядов…
"Да его здесь пуда три будет!.."
Мальчик выломил сот и стал есть горячий душистый мед. Пестун рычал, скаля белые зубы, однако спускаться не решался.
Но Никодим не съел и осотины, захотел пить. Он решил слезть с дерева, надрать бересты, сделать туес и часть меда унести домой.
Мальчик слез с дерева. Лишь только он отошел к своему укрытию, как медвежонок, стремительно спустившись с дерева, бросился вскачь по ущелью.
Никодим напился в ручье, отыскал подходящую березу, снял бересту и вернулся к дуплу. Пчелы, лихорадочно поправлявшие разломанный леток, бунчавшие и гудевшие, увидев его, замолкли. Никодим отошел и затаился. Пчелы снова загудели.
Вечерело. Мальчик принялся мастерить туес. И отец и дед не раз делали посуду из бересты. Но они тщательно проваривали ее в кипятке, тогда береста становилась мягкой и послушной. Посудина же Никодима получилась грубая, но он был доволен и тем, что вышло.
Пока возился с туесом, подкралась ночь. Никодим разжег гнилушки и, взяв туес в зубы, снова полез. Пчелы, несмотря на дым, изжалили ему лицо и руки. Никодим дымом усмирил разгневанную семью. Его удивило, что пчелы уже успели исправить поврежденный леток.
Наложив полный туес сотов, мальчик определил, что не взял и третьей части меда.
Ночь накрыла тайгу. Небо засеяли звезды. На пихтах замерцали таинственные светляки, делая их похожими на святочные елки. Поляна, стволы сосен, кустарники - все изменило облик, замерло, насторожилось. Тяжелый туес резал плечо. Ноги запинались за камни и кочки. Тишина угнетала Никодима. Пни, выворотни, небольшие сосенки казались ему вставшими на дыбы медведями, рогатыми чудищами.
- Дернуло припоздать, вот и шарахайся от всякой лесины, как ошалелый заяц, - вслух сказал Никодим.
Из-под ног с шумом и треском взлетел глухарь и зазвенел по лесу - упало сердце, дрогнули колени охотника. Пискнула мышь, схваченная горностаем, и словно иглой прокололо от головы до ног.
Никодим не боялся заплутаться в лесу: звери и птицы тоже безошибочно отыскивают свои гнезда и норы.
Румяноликая луна выкатывалась медленно, точно кто-то подталкивал ее плечом выше и выше. И вот уже поднялась она и покатилась по синему бархату неба над преображенной землей.
Горы, кроны деревьев, сверкающий ручей - все поплыло, закачалось в седом, холодном свете. Жутко и весело стало Никодиму. Он не сумел бы рассказать о красоте лунной ночи, захватившей его призрачным своим очарованием. Мальчик знал, что днем и высеребренные колонны кипенно-белых берез и сверкающий алмазами горный ручей будут выглядеть совсем иными. Сейчас же все было необычно, точно в волшебной сказке. Горы, похожие на облака, облака, похожие на горы. Небо, вычеканенное хороводами звезд, то опускалось, то поднималось, словно кто колебал расшитую парчовую ризу. Вдруг один из изумрудов оторвался и вместе с тонкой золотой нитью устремился на землю, как гонец, как вестник иных миров. В ущелье хохотал, ухал филин. Гулкое эхо вторило крику птицы.
Никодиму хотелось как-то выразить переполнявшие его чувства. Он поставил на землю тяжелый туес, приложил пальцы к сложенным трубочкою губам и трижды приглушенно крикнул:
- Пшу-у-гу!
"Сейчас же, дурачина, в гости пожалует". Мальчик притаился в траве.
На старую березу, ломая сучья, опустился тяжелый ночной хищник. Огромные желтые глаза его горели раскаленными углями. Короткие уши на круглой, кошачьей голове торчали, как рожки сказочного лешего.
Никодим хлопнул ладонями и крикнул:
- Я вот тебя, филя-простофиля!..
Птица сорвалась и бесшумно скрылась в ночи.
"Где-то теперь шалопайничает мой Бобошка!"
Через час мальчик был дома. Чтоб не будить мать и деда, Никодим вошел в избу разувшись и тихонько поставил туес с сотовым медом на стол.
Глава IV
- Клад нашел. Ждите меня опять с медом. На всю зиму запас сделаю…
- А ты бы, Никушка, буланку оседлал. Где тебе с эдакой тягостью по тайге, - посоветовала мать.
- Да сетку не забудь захватить. А то без сетки-то от дикой пчелы мед отбирать… - посоветовал дед.
Никодим нахмурился и ничего не сказал. На лбу, на щеках у него вздулись шишки, словно под кожу ему насовали булыжников. О мерине Пузане и о сетке от пчел Никодим думал еще вчера.
- Вы бы лучше мед в другую посудину переложили, а то мой-то туес на живую нитку связан. - Фразой о туесе, сделанном в тайге наспех, он заранее решил обезоружить их. - Без инструментов и вошь не убьешь… - словно про себя сказал Никодим и все с тем же хмурым видом вышел во двор.
Еще только надувало золотом небесный парус, но уже по тому, как высоко летали стрижи, как звенели птичьи голоса, мальчик сразу определил, что утро загорается погожее.
На дворе мрачное лицо Никодима преобразилось. Он схватил узду, подогнул левую ногу и на одной правой запрыгал к мерину.
"Если до Пузанки допрыгаю, - значит, и сегодня Бобошку встречу…"
Мальчик чуть не упал, споткнувшись о камень. Левая нога его опустилась, и он носком сапога дотронулся до земли.
- Не в счет! Это не в счет!.. - выкрикнул Никодим и поскакал дальше.
Все силы его были устремлены на то, чтобы допрыгать на одной ноге до лошади.
Конь, как назло, пасся далеко. Правая нога Никодима онемела, левая несколько раз опускалась в траву, но он снова и снова поджимал ее.
Старый буланый мерин перестал пастись и смотрел на Никодима мутными фиолетовыми глазами. Мерину было двадцать четыре года, и, в переводе на человеческий возраст, он был старше, чем девяностолетний дедка Мирон, но, несмотря на большую разницу в годах, Никодим и Пузан были друзья.
- Здорово, Пузанша! - весело крикнул мальчик.
Его радовало и погожее, смолистое утро, и то, что он поедет за медом на коне, а не будет гнуться под тяжелым туесом, как вчера, и - самое главное, - подскакав на одной ножке, он был убежден, что и сегодня встретит медвежонка.
Конь поднял длинные, старчески обмякшие уши, но снова опустил их и обмахнулся жидким неопрятным хвостом. Как будто он приготовился слушать. Казалось, в тусклом, покорном взгляде коня Никодим ясно прочел: "Рассказывай"…
- Во-первых, пестун. Ну, знаешь, Пузьша, это такой, я тебе скажу, чертенок! Ты бы видел, как он прыгал за утками по болоту, - со смеху лопнул бы…
Конь раздувал влажные ноздри и тянулся мордой к карману мальчика. Никодим вспомнил о приготовленном куске.
- На, жуй скорее, да поедем. Дорогой все расскажу.
Мерин осторожно взял кусок хлеба и медленно стал жевать на корешках зубов.
Мальчик терпеливо ждал, когда Пузан прожует кусочек. У крупного и ладного в молодости коня теперь остались кости да кожа. Даже лохматая черная грива буланки, когда-то спадавшая чуть не до земли, теперь поседела, вылезла, а остатки ее сбились войлоком на тонкой и длинной шее. Но самым страшным у мерина был живот. Заросший длинной седой шерстью, огромный, отвисший чуть не до колен, с каждым годом он становился все больше. Никодиму казалось, что это живот так оттянул шкуру на мослаках и плечах, что хребет коня выступал, как острые углы стола: без седла на Пузана и сесть было невозможно. Чего только не делал молодой хозяин, чтобы мерин как-нибудь "вытряс и подобрал пузо". Пробовал кормить лошадь овсом, делал мешанку из сена и муки, тайком от матери таскал куски хлеба, но живот Пузана не уменьшался.
Никодим тревожно взглянул на пламенеющий восток.
- Да скоро ты?
Мерин медленно повернул голову, не переставая мусолить хлеб. В этот момент старый конь напомнил Никодиму деда Мирона, так же перекатывающего хлеб с одной десны на другую.
- Пойдем, пойдем! - рассердился Никодим.
С винтовкою за плечами и с двумя огромными туесами в сумах мальчик выехал с заимки. И снова глаза матери и деда через окно смотрели на него. Никодим, не оборачиваясь, всегда чувствовал их взгляды на своей спине: мать и дед знали, что он, как и отец, не любит нежностей, и не выходили провожать.
В гору мальчик слезал и вел мерина в поводу. Но и тогда Пузан несколько раз останавливался и подолгу отдыхал, прежде чем двинуться дальше.
- Нет, брат, видно, окончательно одолела нас с тобой дряхлость!
Конь, казалось, покорно соглашался.
Восток отполыхал. Поднялось солнце и подобрало росу. Наконец Никодим и Пузан добрались до "остряков".
- Сколько раз каялся ездить на тебе, хрычище… Без росы с собаками не разыщешь Бобошку.
Никодим был расстроен. Не доезжая до "пчелиного дерева", он остановил Пузана на густой, сочной траве.
- Самый раз. А то как бы рассерженная пчела на старика не навалилась. Они, друг мой, как ножами порют, - небо с бычий глаз кажется… - Мальчик снял с коня седло и дружески сказал: - Пасись, отдыхай теперь…
Но усталый конь стоял, печально понуря голову. Никодиму очень хотелось взять посуду, сетку и поскорее отправиться к пчелам, но уйти от "расстроенного" чем-то товарища он не мог.
- Что это ты, на самом деле? Ай, может, на меня разгневался?
Мальчик похлопал коня по тонкой, худой шее, взял в руки длинную его голову и прижался к ней щекой.
- Я ведь это все шутейно, Пузьша! - тихонько шепнул он мерину в волосатое ухо.
Никодим взял сетку и надел ее поверх шляпы. Низ сетки, чтобы пчелы не смогли забраться ползком, он заправил в штаны и завязал опояской.
- Вот теперь усеките, попробуйте!
В черной пасечной сетке мальчик походил на огородное пугало.
"Пестунишка встретится - обомрет!"
Глава V
Еще издалека Никодим почуял недоброе. Вокруг сосны белели щепки.
Мальчик подбежал к дереву.
- Батюшки! Батюшки! - испуганно закричал он и поднял щепку. На ней были видны свежие отпечатки кривых когтей. - Пестун! Вот черти догадали ворюгу несчастного!
В глубине души Никодим был уверен, что хотя звереныш и похозяйничал у дупла, но и на его долю меду осталось с избытком. С самым большим туесом в зубах он полез на дерево. Ствол сосны был в меду и медвежьей шерсти.
Сердце Никодима билось тревожно. Взобравшись на сук перед летком, мальчик заглянул в дупло и ахнул: там было пусто.
- Зарезал! Без ножа зарезал!
Никодим не помнил, как спустился на землю.
- Убью! Убью обжору!
Мальчик схватил винтовку и трясущимися руками стал заряжать ее усиленным зарядом. Из натруски с пулями он выбрал самую длинную свинцовую палочку и сердитыми рывками шомпола загнал в ствол.
- Эдакой бляблей тенькну в пакостливую голову, и душа из тебя винтом. Дрыгнешь лапотками разок - и отъел мед на веки вечные… Был Бобошка - и нет Бобошки!..
В гневе не разобравшись в следах пестуна, мальчик побежал в ущелье.
- На том свете сыщу!
Но пестун словно провалился.
- Нет, ты скажи, чертова перешница, за что меня искусали пчелы? За что я старого мерина потревожил? А как я домой глаза покажу? Врешь, голубчик, шкуру я с тебя сдерну!
Но ни у ручья, ни на склонах ущелья не было свежих следов пестуна.
"А что, если издох? Обожрался, брюшину разорвало, и издох…"
Чем больше Никодим думал о возможной гибели медвежонка, тем больше убеждался, что пестун издох.
"Стрескать столько и не сдохнуть невозможно! Дурак дорвался до сладости, с непривычки облопался - и каюк моему Бобоше…"
Никодиму вдруг стало жаль пестуна. Он раздумывал о глупой его смерти от собственной жадности, о том, что совсем еще недавно звереныш так весело и забавно ловил на болоте уток, выслеживал пчел, - и вдруг его милый, смешной Бобошка уже мертвый лежит, раскинув когтистые лапы…
Мальчик опустил взведенный курок винтовки и закинул ее за плечи. "На самом-то деле, мед… Эка невидаль… В тайге, да не найти меда…" Никодим окинул взглядом скалистые утесы, темные разливы тайги. Ему показалось, что без медвежонка поскучнел, осиротел лес, горы нахмурились.
"Подумать только: ручей (Никодим остановился на берегу ручья) так же будет звенеть по камешкам, а моего пестуна уже сроду-сроду не будет. Никогда не будет…"
Никодим опустился на землю и задумался. И чем больше думал он, тем тяжелее становилось у него на душе.
"А может, еще можно помочь ему? Может, он живой и только мучается животом? Ну конечно же можно! Слабительного подать… Ревеневого корню, например. Да ведь ревеню здесь пруд пруди…"
Никодим опрометью побежал к сосне. Мальчик решил взять туес, накопать ревеневого корня, напарить и выпоить больному пестуну лекарство, целительную силу которого на себе испытал не раз. Охваченный порывом помочь Бобошке, Никодим не думал ни о том, найдет ли он медвежонка, ни о том, как выпоить пестуну слабительное. В эту минуту он думал лишь о мучениях друга и что зверенышу некому, кроме него, помочь.
- Бо-бо-ша! - отчаянно громко закричал он.
"А-а…" - отозвалось эхо.
- Ухни, один разок ухни, миленький!
Говорить было трудно: Никодим обнаружил, что он все еще в сетке.
"Парню и без того плохо, а тут еще я в эдакой страхиле… Да он и не узнает меня в ней. Может, потому и не отозвался… Может… - Мысль работала лихорадочно. - А если с перепугу… Если…"
Никодим опустил туес на землю.
"Вот провалиться - поправится! С медведями это бывает. А ты слабительное варить собрался. Ну-ка, выпой ему, попробуй. Дурак! Толстолобый дурак!.."
Никодим побежал к дуплу. "Выслежу, подкрадусь, да над самым ухом как бахну из винтовки, да как крикну во всю глотку, да в эдаком наряде прямо перед самое рыло как выскочу…" Никодим тщательно исследовал место под сосной. Вокруг дерева валялись мертвые пчелы, кусочки раздавленной вощины: пестун доедал соты и на земле. На траве капельки меда и шерсти. Потом след повел к камням и пропал. Никодим тщетно кружил в надежде найти "выходной" след.
"Здесь, чует мое сердце, что здесь!"
Но, как Никодим ни осматривал расселины утесов, как ни заглядывал под каменные плиты, пестуна нигде не было.
"Ну, погоди, уж я такой подыму грохот, такое землетрясенье, что мертвый в могиле подскочит!"
Никодим полез на вершину горы. Покуда добрался до гребня, несколько раз останавливался и отдыхал. Сердце в тревожном ритме, казалось, било в виски, звоном отдавало в ушах. Было жарко и душно. Никодим сбросил сетку и сунул ее в карман.
С хребта, насколько хватал глаз, открылись громады гор. На горизонте зазубренные, с тонкими гранями, они дрожали в нежно-сиреневом мареве. Ближе - густо-фиолетовые, гранитными фонтанами всплеснулись к небу. Гора - конская голова, гора - стол, петушиный гребень. Черная щетина тайги некоторым из них взбежала на самую макушку. Иных укрыла только до пояса, обнажив круглые плеши.
Косой солнечный луч вырвался из-под набежавшей тучки и облил жидкой позолотою девственную лазурь ледников: они засверкали, заискрились, точно в глубине их зажгли костер.
Волшебник! В сверкающие бриллианты убрал он сочный куст крыжовника на ближнем утесе. Проник в душистую храмину каждой ягодины с темными чаканками семечек в середине. Всеми цветами радуги горел на нежной кожице.
Не достиг, не пробил всесильный солнечный луч только сырое, темное ущелье, над которым стоял Никодим. Извечно прели там по крутым склонам мхи… По топким берегам ручья густели лапчатый черносмородинник и голубоватый малинник да кружевные папоротники в рост человека на первозданно-холодной, сырой, пахучей родной земле.
Склонившись, Никодим поглядел в ущелье, и у него мурашки пробежали по телу.
"Ну, Бобоша, держись!"
Никодим раскачал тяжелый валун над самым обрывом гребня, уперся и поставил на ребро. Теперь нужно было небольшое усилие, чтобы камень загремел в пропасть. Мальчик перевел дух и затаив дыхание пустил валун. Рванувшийся в кручу со страшной силой камень обрушил целый каскад мелких камней. Грохот и гул заполнили ущелье. Спущенный валун летел впереди всех, высоко подпрыгивая, с грохотом падая на камни, высекал снопы искр, срубал встреченные на пути деревца.
Нарастающая сила несущегося с кручи валуна была и величественна и страшна. Мальчик забыл о пестуне и спускал камни один за другим, пока не увидел, что солнце повернуло на запад.
Глава VI
Пестун пролежал весь день у скрытого в пещере родника. Он видел Никодима несколько раз, но не поднялся: живот его был переполнен медом и водой. Медвежонок следил за мальчиком. Ему понравилось, как Никодим пускал камни, с грохотом летевшие вниз.
Потом мальчик скрылся, и камни перестали катиться.
В расселине было полутемно, прохладно. Боль от пчелиных укусов прошла. Медвежонок чутко дремал. А утром, когда в ущелье еще дымился туман, отправился на вершину горы.
На гребне погуливал ветер. Зыбкая пелена тумана двигалась как живая, но тумана не боялся медвежонок. Весь мир в представлении звереныша делился на "страшных" и "нестрашных", "съедобных" и "несъедобных".
К "страшным" принадлежал и Никодим. Следов его ног пестун боялся. В коричневых глазках звереныша вспыхивали искры, шерсть дыбилась: он казался и грозней и выше ростом. Но вскоре пестун привык к следам Никодима.
Первый камень, плоской формы, который отодрал и бросил медвежонок, упал плашмя и не покатился. Пестун удивленно посмотрел на него, подошел, обнюхал, взял в лапы, поднялся на дыбки и снова бросил. Но камень раскололся, куски его проползли немного и тоже остановились.
Как все это не походило на то, что наблюдал он вчера! Медвежонок стоял, опустив лобастую голову. Вдруг он круто повернулся и подбежал к большому круглому валуну. Звереныш с трудом облапил его и понес, широко расставляя лапы. На краю гребня пестун выпустил камень, и валун загремел в глубину ущелья.
Медвежонок упал на брюхо, свесил голову и замер, наблюдая за прыжками тяжелого камня. Короткие, словно обкусанные, ушки звереныша вздрагивали, пушистый хвостик возбужденно шевелился.
Никодим издалека услышал своего Бобошку, а вскоре и увидел его на гребне.
- Родители! Святители! - закричал мальчик.
Он и обрадовался, что медвежонок жив, и, увидев пестуна за пуском камней, изумился переимчивости и уму Бобошки. Мальчик затаился в ущелье и долго наблюдал, как тешился медвежонок, пуская тяжелые и круглые валуны. Его поразила страшная сила звереныша. К обрыву он подкатывал камни, какие и мужику были бы не под силу.
От спущенных валунов по склону ущелья в кустарниках и травах образовалась широкая дорога. Стремительный бег камней внизу останавливала только крутая стена тайги. Многие из вековых пихт были серьезно поранены, белея сорванной корою.
А пестун все тешился. Вот он подкатил к обрыву такой валунище, что за ним не было видно самого медвежонка, и столкнул его.
Камень загремел. Перекосив лобастую голову, медвежонок слушал грохот в ущелье. Подпрыгнувший валун с разлета ударил в пихту на уровне человеческого роста и ссек ее, как былинку. Тяжелое дерево с треском рухнуло наземь, подминая под себя мелкие пихты.
"Уйти от греха. Убьет! Догадало эдакой игре научить чертушку…"
Недовольный, Никодим отправился домой. Дорогой он застрелил трех молодых глухарей.
Темнело что-то уж очень быстро. В лесу наступила та особенная, мертвая тишина, когда даже и трепетная осина, точно окаменев, не дрогнет ни одним листом.