Напрасно пытался утихомирить их старший урядник. Никто не слушал его. Видя это, Кокухин смело поехал вперед.
И вот одностаничники съехались. Ганька, незаметно очутившийся рядом с Романом, видел, как они протянули друг другу руки, смущенно посмеиваясь. Потом Пахоруков достал из кармана синий вышитый кисет, и в наступившей тишине Ганька услыхал его голос:
- Угощайся, Иннокентий! У меня богдатский горлодер, с девятой гряды от бани.
- Спасибо, Степан! - ответил как можно громче Кокухин, хотевший, чтобы было слышно своим все, что он говорил: - С удовольствием попробую самосадного. А ты закури моей фабричной махорки. Она у меня маньчжурская, фабрики братьев Лопато, - и он протянул ему алый кисет.
Они закурили, затянулись раз-другой. Затем Степан спросил:
- Ну как она, жизнь, Иннокентий?
- Живем, хлеб жуем. Службу служим и не тужим.
- Жевать у вас есть что, ничего не скажешь. Отбили мы намедни унгерновский обоз под Кунгуровой, а в нем белые булки из маньчжурской муки, монгольское масло, китайский сахар и японское сакэ в жестяных банках. Здорово вас снабжают. А только нам свой доморощенный хлебушко слаще. Едим мы его с мякинкой, да зато самих себя не считаем серой скотинкой.
- Вольному воля, - усмехнулся Кокухин. - Однако с такого хлеба и ноги протянуть недолго. Я его однажды попробовал, а больше не хочу.
- Не все коту масленица, наступит и великий пост.
- Этим ты меня не пугай. Пока туго-то не нам приходится.
- Чего же тогда на переговоры вашего атамана позвало?
- Лишней крови не хочет. Вот и предлагает по-хорошему.
- Ты эти сказки другим рассказывай. Он мягко стелет, да жестко спать. Все Забайкалье кровью залил, а теперь распродает его направо и налево.
- Ну, если ты так заговорил, то давай разъедемся. Слушать такие разговоры не хочу и не буду.
- Дело твое! - махнул рукой Пахоруков. - Агитировать тебя не собираюсь, одну голую правду говорю.
- Правда, она у каждого своя. Одной для всех ее нет и сроду не было... А теперь прощай, Степан! Я поехал.
- Прощай, прощай! Разошлись, как я вижу, наши стежки-дорожки. А ведь я тебя когда-то за родного брата считал.
- Мало ли что раньше было, - громко и пренебрежительно ответил Кокухин, а потом совсем тихо добавил: - Не растравляй ты меня. Поговорил бы я с тобой, да нельзя. Боком мне это может выйти...
И они разъехались, помахав друг другу на прощанье руками. Один был доволен и совершенно спокоен, а другого уже терзали тревога и раскаяние за свой опрометчивый поступок.
Когда Пахоруков вернулся к своим, Ганька первый спросил его:
- Что так мало поразговаривали?
- Потрухивает он много говорить. Опасается своих. От этого и говорил совсем не то, о чем хотел.
- Ты ему все-таки горчицы в разговор подпустил. Насчет маньчжурской муки и японской сакэ здорово у тебя получилось, - похвалил Пахорукова Роман.
- И не думал об этом говорить, да как-то само собой получилось. Пусть поразмыслит на досуге... А что ты будешь с воззванием делать, товарищ командир? Разорвать его к чертям - и дело с концом.
- Нет, рвать я его не буду. Я обязан доставить его Удалову. Пусть он решает, что с ним дальше делать...
Удалов отправил семеновское воззвание в Богдать. Журавлев, распорядился огласить его во всех полках, твердо зная, что своими посулами атаман никого не обманет. Партизаны знали им цену, и на прошедших всюду митингах обещали биться, не щадя самих себя, чтобы победить или погибнуть. Иного выбора у них не было.
10
Прошло две недели, и под Богдатью завязались большие бои. Скоро вокруг партизанской армии сомкнулось кольцо окружения. Тогда на военном совете было решено пробиваться в долину Урова, чтобы уйти в труднодоступную местность нижней Аргуни и отправить всех раненых в очищенную от белых Амурскую область.
Оставив на шилкинском и урюмканском направлениях сильные заслоны, главные силы темной осенней ночью двинулись на юг, к Богдатскому хребту, занятому японскими и казачьими полками.
Погода неожиданно испортилась. Словно черным занавесом задернуло ясное звездное небо. Гонимые северным ветром, налетели косматые тучи, пошел дождь со снегом. Насквозь промокшие люди начали мерзнуть. Сносно чувствовали себя только те, у кого были шинели и дождевики.
От подножия хребта до перевала было одиннадцать верст. Дорога шла в сплошном коридоре дремучей, тревожно гудевшей тайги. Гигантские деревья, сплетенные ветвями над извилистой дорогой, сеяли на головы бойцов ледяные брызги и последние уцелевшие листья. Холодно и неуютно было раненым на телегах, тревожная неизвестность томила людей в строю.
Назначенные для атаки японских позиций сотни Первого и Второго полков спешились в двух верстах от перевала. Отдавая коня Ганьке, Роман спросил:
- Ну как ты, не робеешь?
- Пока не робею. Не знаю, как дальше будет.
- Давай, братишка, расцелуемся на всякий случай. - Голос Романа был глухим и тревожно-печальным: - Сон я сегодня нехороший видел. Будто оступился мой конь, и вылетел я из седла на всем скаку.
- Такой сон ничего. Вот если наяву под тобой конь споткнется, тогда худо. Об этом я не раз слыхал от дедушки и отца.
- Ну раз так, тогда спасибо. Ты в случае чего держись за Кум Кумыча. С ним не пропадешь.
В это время к Роману подбежал его ординарец Мишка Добрынин, отчаянный щеголь и отличный стрелок. Он был в брезентовой куртке, с двумя гранатами на поясе. За плечами у него тускло поблескивала винтовка с примкнутым японским штыком.
- Товарищ командир сотни! - обратился он к Роману. - Там вас начальник Особого отдела спрашивает. Сейчас придет сюда. И что ему тут надо за полчаса до атаки?
Роман ничего ему не ответил.
На тропинке уже появился Нагорный. Он был в зеленой солдатской стеганке, туго перепоясанной ремнем. На ремне, как и у Добрынина, висели две бутылочные гранаты и наган с расстегнутой кобурой. Выглядел Нагорный подтянутым и помолодевшим.
- Здравствуй, товарищ Улыбин! Я к вам.
- Чем могу служить?
- Послан партийной организацией в вашу сотню, - и, видя недоумевающий взгляд Романа, сурово добавил: - Ты коммунист и знаешь, зачем в такую минуту коммунисты идут на передовую. Там со мной еще четыре коммуниста из других полков. Давай распределяй нас по взводам.
- Неужели пойдете в передовой цепи? Тяжело придется с вашим здоровьем.
- Здоровье здоровьем, а штурм штурмом. Если не возьмем хребет, все может кончиться катастрофой. Тогда и с хорошим здоровьем не сдобровать.
Роман распределил пришедших коммунистов по взводам. Партизанские цепи, держа локтевую связь, осторожно двинулись по черной, наполненной шумом и скрипом деревьев тайге. Впереди шли гранатометчики, подобранные из фронтовиков. Ганька проводил их с печалью на сердце, и ему стало холодно и тоскливо.
В это время и подошел к нему вездесущий Кум Кумыч, проверил, хорошо ли он привязал коней, и стал жаловаться на погоду, на "ревматизму" в ногах. Ганька сразу понял, что на душе у старика кошки скребут.
- Как, Кум Кумыч, думаешь - собьют наши японцев? - спросил он, укрываясь от косого дождя и холодного ветра за стволом огромной лиственницы.
- Какой я тебе Кум Кумыч! - огрызнулся обиженный старик. - Это дураки меня так окрестили. А для умных я - Анисим Анкудинович Селезнев. Так ты и зови меня. Иначе наша дружба живо кончится... А на вопрос твой я так отвечу: должны сбить, иначе всем нам крышка. Сзади нас поджимают так, что надо бы хуже, да некуда. В Богдати, говорят, уже белые. По долине Урюмкана прорвались... Дернул меня черт на старости лет партизаном заделаться. Мне сейчас бы дома на печке лежать да тарбаганьим жиром ноги натирать.
Ганьку оскорбило, его признание. Такие слова были сейчас преступлением перед теми, кто шел на штурм хребта. С дрожью в голосе он бросил:
- Ты раньше времени панику не разводи! Как тебе не стыдно? Люди на пулеметы идут и не боятся, а ты в тылу от страха посинел. И в самом деле сидел бы лучше дома.
- Эх, Северьяныч! И жил бы я дома, да терпенья моего не стало. Дома теперь еще хуже, чем здесь. Со мной ведь оно как получилось, ты только послушай. Человек я бесхитростный, разговорчивый. Поехал по провесне в лес за дровами, а навстречу люди с ружьями едут. Ни погон на них, ни красных ленточек. Вот и попробуй разберись - кто такие. Люди русские, молодые, веселые. Думаю, скорее всего красные. А они со смешком, словно в шуточку, спрашивают: "Ты, старик, какой - красный или белый?" Я им возьми да и ляпни: красный, мол, у нас вся деревня за красных стоит. "Ах, ты такой сякой разэтакий! - заорали они. - Снимай, старый пес, штаны!" Разложили меня, грешного, на травке и всыпали пятьдесят плетюганов. Садко били, с потягом, с оттяжкой. Домой я после на брюхе ехал, боль не приведи бог. Десять дней потом ни лежать, ни сидеть не мог. Весь огнем горел. Даже пролежни належал. Это мой дальний сродственник, Кешка Терпугов, постарался. Он меня в обличье-то не признал, ну и порол, как чужого. Поправился я, старуха на мельницу погнала - мука у нее вся кончилась. Туда доехал благополучно, а на обратном пути снова напоролся на военных. Засвербило мое поротое место, а куда денешься? Подъезжают, вижу - все с погонами и лампасами. Ну, думаю, тут хоть по крайней мере все ясно. Промашки, похоже, не произойдет. К тому же у одного морда дюже знакомая, хоть и противная. Спрашиваю: "Из Зерентуя?" - "Из Зерентуя", - говорит. "Седякин?" - "Он самый", - отвечает. А Седякин, я слышал, у Семенова в Третьем полку служит. И когда пристали ко мне, за кого стою, кому сочувствую, я спокойно, хоть и покривил душой, отвечаю: белым, братцы, белым. Ну и попал пальцем в небо. Это, оказывается, партизаны в казачью форму вырядились, на разведку ехали. Тоже всыпали за мое почтенье. В две нагайки работали над моей сидюлькой... Отделали, застегиваю я со слезами штаны и спрашиваю этого подлеца Седякина, давно ли он красным заделался. "Давно, говорит, в среду на той неделе ровно месяц будет". Он, собака, переметнулся, а я за него вон какую беду схлопотал. Едва отпоила меня старуха кузьмичовой травой, и решил я, чем дома горе мыкать да поротым ходить, в партизаны податься. Они тогда в Мунгаловском стояли, а белых и слыхом не слыхать было. Еду, вдруг из кустов напересечку партизаны бегут. И у каждого на правой руке плетюган висит. Жуткое дело! Неужели, думаю, и здесь свое заработаю. И пустился я на хитрость. "Кто такой?" - орут. "Пестрый, говорю, самый настоящий, без всякой подделки", - и рубаху задираю, рубцы показываю. Рассказал им про все свои злосчастья, так они чуть было животы не надорвали. Один из них потом признался, что узнал на моей сидюльке свою работу, а извиниться и не подумал...
Ганька оттаял. Он вдоволь посмеялся над исповедью Кум Кумыча и забыл о вспыхнувшей было к нему неприязни. Но когда раздумался, решил, что старик многое приукрасил. У партизан порка была не в моде, за нее сурово наказывали. Зато белые по всякому поводу пускали в ход шомпола и плети. И он сказал Кум Кумычу:
- Врешь ты, что тебя наши пороли!
- Нет, не вру. Стар я, чтобы врать. Есть и у нас любители нагайками размахивать. Как нет поблизости командиров, некоторые и стараются. Особенно отливают эти пули казаки-аргунеи. Не скажу, чтобы их много было, только есть такие паскуды...
"И этот на казаков несет, - подумал Ганька. - Видно, в самом деле есть такие ухари, которые на все способны".
На перевале вспыхнула яростная стрельба. Беспрерывно строчили "гочкисы" и "максимы", били картечью горные пушки, рвались оглушительно мины и ручные гранаты. Скоро оттуда доставили первых раненых. В поставленной у дороги палатке их перевязывали фельдшеры при скудном свете фонарей. Кум Кумыч сбегал туда, поговорил с санитарами и мрачный вернулся назад.
- Отбили наших, - сообщил он Ганьке. - Много, говорят, народу полегло. Садят японцы из пулеметов и бомбометов напропалую. Их там целых два полка и казачни на придачу немало.
Тем временем рассветало. Последние тучи густо посыпали землю снегом и скрывались, разметанные студеным порывистым ветром. Поступила команда коноводам Первого полка двинуться по хребту вправо от тракта. Больше четырех верст пробивались коноводы через гудящий лес. Потом отозванный с переднего края полк сел на коней, углубился еще дальше в заваленную буреломом тайгу и по узкому распадку пошел в обход казачьих позиций. Бойцов в нем стало значительно меньше, у многих лошадей не нашлось хозяев. Их вели в конце колонны молчаливые угрюмые коноводы, и Ганьке запомнился безутешно плачущий, такой же, как и он, подросток, потерявший сразу отца и брата.
Обход не удался. Семеновцы далеко растянулись по хребту. Обойти их можно было, как донесли разведчики, пройдя еще несколько верст дальше на запад. Но для этого уже не оставалось времени. Заслоны из покинутой Богдати отходили к хребту, и разъезды противника шли за ними по пятам. И тогда Удалов решил не обходить, а прорываться.
Сотни спешились и пошли в решительную атаку. Злые, оборванные бойцы скоро вырвались на перевал, переколов и рассеяв оборонявших его казаков. Но, пока коноводы вели сквозь немыслимую чащу на гребень хребта оставленных далеко внизу лошадей, к месту прорыва подоспели справа - японцы, слева - баргуты. Передние коноводы успели раздать бойцам лошадей, но задние попали под пулеметный огонь с флангов и почти все были перебиты. Чудом уцелели в этой кровавой неразберихе Ганька и Кум Кумыч. У Гальки сбило пулей с головы фуражку, старику прожгло, не задев руки, рукав его ватной стеганки. Управляться с конями было некогда. Они бросили их и, пригибаясь за камнями и деревьями, побежали по склону хребта вниз. Опомнились лишь там, где недавно стояли с конями и грелись около костра.
Старик присел на пень, справился кое-как с одышкой и сказал:
- Вот она, война-то, Северьяныч! В один момент вон сколько людей как корова языком слизнула. А ведь у всех отцы, матери. Слез и горя теперь полно будет... Надо нам с тобой выкручиваться, а как - ума не приложу.
- Пойдем на тракт к обозам.
- А какой толк? Пока плетемся, там никого не останется, все уйдут. Удалов сейчас у японцев в тылу начнет греметь. Он им страху нагонит. Как зашумит, так на тракту в лобовую пойдут... Да вот послушай. Кажись, пошли. Вишь ты, как загромыхало. Жуткое дело! Надо нам с тобой от этой сражении подальше быть, будь она неладна. У нас теперь свои заботы.
- Ты как хочешь, а я пойду к тракту. Может, еще успею к своим пристать. Оставаться здесь тоже небольшая радость.
- Экий ты, парень, неуговорный. Пойдешь без меня и влипнешь по молодости, как кур в ощип. Давай уж тогда вместе потащимся. Однако запомни: пока мы в лесу, беды не случится, а вот как на дорогу выйдем - всякое может быть. Ты без толку вперед меня не суйся...
Как и предполагал Кум Кумыч, партизанских частей и обозов уже не было на тракте. Кое-где стояли поломанные и брошенные телеги, валялись целые груды мешков с фуражом и печеным хлебом.
- Много, видно, наших поранило. Ведь все это добро бросили, чтобы раненых не оставлять, - сказал Кум Кумыч. - Тут мы с тобой кое-чем поживимся, с голоду не пропадем.
Разыскивая необходимое для себя, они наткнулись в лесу у дороги на убитых и умерших от ран партизан, которых не успели похоронить. Они лежали уложенные в ряд под кустами рябины, усеянной огненно-красными ягодами.
Наткнувшись на них врасплох, Кум Кумыч горестно ахнул:
- Господи боже мой! Каких молодцов навалили. Один к одному.
Он снял с головы картуз и перекрестился. Ганька невольно сделал то же самое. Постояв, Кум Кумыч медленно двинулся вдоль неподвижной и страшной шеренги. Ганька пошел за ним следом, не в силах отвести глаз от мертвецов и содрогаясь от возможности увидеть и узнать среди них кого-нибудь из знакомых.
- Это, паря, все из пехоты пострадали. Зиловские рабочие. Вот этих двоих я знал раньше, - показал Кум Кумыч на молодого здоровенного парня с курчавым снопом светло-русых волос на запрокинутой назад голове и на лежавшего рядом с ним низенького, с ощеренными зубами китайца в синих резиновых тапочках: - Парень-то на железной дороге помощником машиниста был, а китаец при нем в кочегарах состоял. Вместе работали, значит, и вместе головы сложили. Надо бы их по-человечески похоронить...
Вдруг Кум Кумыч замолчал и прислушался.
- Кто-то едет, давай прятаться, Северьяныч. Рисковать нечего.
Едва они успели залечь за поросшую мхом валежину, как снизу, из-за поворота, появился на тракте белоказачий дозор. Дозорные - два усатых казака и урядник - остановились, помахали фуражками тем, кто ехал следом за ними, и опасливо двинулись дальше.
- Такие же русские люди, как мы с тобой, - шепнул Кум Кумыч, - а попадись им - на куски изрубят. Воюют, сволочи, так, как будто после этой войны жить не собираются.
Следом за дозором прошел разъезд с молодым офицером впереди. На груди офицера болтался бинокль, за плечами вился желтый с золотым позументом башлык, в зубах дымилась трубка.
Потом появилась большая колонна конницы. Подобранные по мастям, еще не изнуренные кони шли бодро и весело, всадники с пиками в руках лихо горланили песни. В центре колонны ехал со своим конвоем на гнедых конях какой-то генерал. Конвой пел;
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам.
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам.
- Вишь распелись, собаки, на нашу голову, - прошептал Кум Кумыч. - Это они нас хазарами окрестили. Много теперь пожаров пустят, а еще больше пороть и расстреливать будут. Пока есть у них сила, ничего не скажешь.