- Пока только двух человек - Журавлева и Бородищева. А у себя в отделе я собираюсь посвятить только тех, кому безусловно доверяю. И лучше всего таких товарищей, биографию которых легко проверить от рождения и вплоть до сегодняшнего дня. Значит, надо ориентироваться на местных товарищей из рабочих-коммунистов.
Потрясенный всем услышанным, Ганька лежал и боялся громко вздохнуть и пошевелиться. Нагорный давно уже ушел. Давно уже улегся на деревянный скрипучий диван Василий Андреевич, а Ганька все не спал и думал о том, что услышал. И он дал себе слово, что никогда и никому не выдаст этой страшной тайны, а будет потихоньку тоже распутывать этот таинственный клубок, как только сумеет.
9
Чудесная забайкальская осень вступала в свои права. Каждый день по-новому украшала она землю и небо, все ярче и ослепительней делались ее бесконечно разнообразные краски. Охрой и киноварью, золотом и лазурью расцвечивала она леса на горных склонах, озера и реки в долинах, жнивье на пашнях. На неимоверную глубину распахнула она голубые дали, сделала звонким и отчетливым каждый звук, бодрящим сверкающий воздух.
Горько было слышать в эту благодатную пору не мирный стрекот жнейки, не скрип тяжело нагруженных пшеничными снопами телег, а тяжкие пушечные удары, бешеную скороговорку пулеметов, голоса трубачей и японских горнистов.
В просторной долине Урова, где каждое лето расстилаются пышные травы, в прежнее время по целому месяцу жили безвыездно косари. С рассвета до сумерек всюду мелькали в травах цветные рубахи и кофты, взблескивали на солнце стальные косы, тлели костры-дымокуры, звенели колокольчики пасущихся лошадей. По вечерам там сладко томила сердце проголосная девичья песня.
Но осенью девятнадцатого года во многих местах увядали не тронутые косою травы. С самой весны пришла на Уров война. Из рук в руки переходили вконец разоренные деревни и села. Мужчины партизанили или скрывались в тайге, а женщины только и знали, что встречать и провожать непрошеных, вооруженных до зубов гостей. Они без приглашения садились за стол, выгребали муку из амбаров, шарили в сундуках и кладовках. Особенно отличались этим семеновские наемники-монголы и дружинники богатых степных станиц.
Был кроткий и ласковый сентябрьский день. Совсем по-летнему пригревало солнце, золоченые паутинки носились в воздухе, бесшумно падали с деревьев первые листья.
С дозорными и разъездами впереди шел вверх по Урову Первый партизанский полк. По три человека в ряд ехали безусые и бородатые бойцы по мягкой пыльной дороге.
Пройдя через сожженную наполовину деревню, полк поднялся на заросшую лесом сопку, под желтыми обрывами которой блестели, как зеркала, излуки Урова. Все сотни спешились и залегли по гребню сопки, чтобы задержать и не пропустить к Богдати идущих с юга семеновцев и японцев.
Ганька Улыбин попал в коноводы. Он привязал четверку порученных ему лошадей к высокой и стройной березе с листвою на самой макушке, откуда изредка падали сухие, почти невесомые листья. Вокруг сплошным ковром расстилался еще зеленый мох и брусничник, усеянный гроздьями крупных багряных ягод.
Только Ганька принялся собирать ягоды, как к нему подошел пожилой партизан, коренастый и плотный, с серебряной щетиной на круглых щеках и подбородке, по прозвищу Кум Кумыч. Он присел на замшелый камень, вынул из кармана широких далембовых штанов замшевый кисет, фарфоровую трубку.
- Ну, новичок, закурим, что ли? - спросил он негромким приятным баском.
- Я не курю.
- Ты не старовер ли, случаем?
- Сроду им не был.
- А откуда уроженец?
- Из Мунгаловского.
- Хороший поселок! - нараспев проговорил Кум Кумыч. - Выходит, мы с тобой из одних мест. Я ведь из Благодатска. Из Мунгаловского у нас мать моего отца, моя бабушка, значит. Закурдаева по отцу. Знаешь Закурдаевых-то? Ты им, случаем, не сродственник? Нет, говоришь? А ну-ка, давай разберемся. Фамилия у тебя какая? Улыбин? Это какого же Улыбина? Покойного Северьяна?.. Тогда ты раньше времени от родни отказываешься, немочь зеленая. Ведь я-то доподлинно знаю, что крестным отцом твоего дедушки, царствие ему небесное, был родной дядя моей бабушки, Андрон Закурдаев. Это тот самый Андрон, который на свадьбе у твоего дяди Терентия пельменями объелся и богу душу отдал.
- Я этого ничего не помню. Меня тогда и на свете не было.
- Конечно, знать ты этого не должен. Это каждому ясно. Да зато я знаю. Мне ведь уже на шестой десяток перевалило в тот год, как началась германская война... Так, значит, запомни: Андрон Закурдаев был кумом твоему прадеду Григорию Хрисанфовичу. А жена у Андрона была Меньшова Варвара Афанасьевна из Чалбутинской. Лука же Меньшов женат на тетке твоей, Марфе Андреевне, дай ей бог здоровья. Вот и попробуй после этого докажи, что мы с тобой не родня. Родня, да еще какая! Старинная!..
Установив с такой убедительной достоверностью свое родство с Ганькой, Кум Кумыч покровительственно похлопал его по плечу и сказал:
- Хорошо, что ты попал в нашу сотню. Тут у тебя и брат и я. Брату, конечно, некогда с тобой возиться. Сотней командовать дело не шуточное. Держись в таком случае за меня. Я, паря, не хвастаясь, скажу, что калач тертый. Потом я ведь собираюсь к вам переселиться. Места у вас в поселке шибко привольные. Сенокосных и пахотных угодьев вдоволь, лес - под боком, и речка никогда не пересыхает. Благодать, не то что у нас, грешных. Мы потомственные крестьяне, а при царе крестьян не шибко жаловали. Поселили нас в голых сопках, заставили руду возить и уголь жечь для сереброплавильного завода. Надо пахать - камень корчуй, надрывайся хуже всякой собаки. За дровами поехал - три дня проездишь. Ни речки, ни озера поблизости. Зимой, пока скотину напоишь, обморозишься весь. А у вас - приволье! - зажмурился от удовольствия Кум Кумыч. - Вот как разделаемся с Семеновым да уравняем себя в правах с казаками, обязательно к вам перекочую. У меня там и место под избу облюбовано в переулке у ключа. Тогда милости прошу ко мне во всякое время. Я мужик хлебосольный.
Когда Кум Кумыч с довольным видом удалился к своим коням, к Ганьке неожиданно подошел Ермошка. По-прежнему жестокими, подернутыми синей дымкой глазами уставился он на Ганьку и спросил:
- Узнаешь?
- Узнаю. Такого не вдруг забудешь.
- Какого такого?
- Да шибко дикого. Любишь ты людей пугать... А как ты здесь оказался? Разве ты в нашем полку?
- Я теперь в пятой сотне у товарища Семиколенко. Он меня после ваших жалоб в обиду не дал, к себе на исправление взял. Этот хохол почище многих казаков будет.
- Значит, ты на исправлении?
- Ладно, не подкусывай!.. Ты мне скажи, это твоя рыжая кобыла трофейным седлом оседлана?
- Моя.
- Давай меняться седлами. Я с тебя придачи самый пустяк возьму. У меня и свое седло неплохое, да только хочется на японском поездить. По рукам, что ли?
- С какой же я стати меняться не глядя буду? Ты мне живо всучишь какое-нибудь гнилье. А это седло новенькое, кожа так и поскрипывает, как хорошие сапоги.
- Я не прошу тебя не глядя меняться. Пойдем посмотрим мое седло, тогда и устроим размен по всем правилам.
Они сходили и посмотрели на Ермошкино седло. Ганьке оно не понравилось, и меняться он не стал.
- Снова не желаешь? Напрасно, напрасно! - загорячился Ермошка. - У меня казачье седло. Его с твоим заграничным не сравнишь. На твоем сидеть, как на скользком бревне, а на моем прохлаждайся, как на мягком стуле.
- Зачем же тогда меняешься?
- А я хотел с тебя в придачу недоуздок и брезентовую торбу сорвать. Я где-то свою посеял, а без нее приходится овес для савраски в фуражку получать... Может, ты все-таки передумаешь?
- Отвяжись ты от меня. Я раз сказал то сказал.
- Ну и черт с тобой!.. Интересно, об чем ты с Кум Кумычем до меня судачил? В родне разбирались?
- А ты откуда знаешь?
- Он только тем и занимается, что родню ищет. Недаром его Кум Кумычем окрестили. Ужас до чего дотошный. У него все в вашей сотне кумовья да сватовья. Я его не перевариваю. Дерьмо мужик... А где теперь твой приятель?
- Гошка? Он в полку у Семена Забережного.
- Паршивый полк, и командир такой же. Их только прижмут, они пятки салом мажут. Да и что с них взять? Казаки, сметанники... Куда придем, везде все погреба обшарят, всех ягнят на папахи обдерут.
- Врешь ты, что у Семена полк плохой и он сам никуда не годится. Мы весной только оттого и вырвались из окружения, что его полк в конном строю атаковал белых, опрокинул и прогнал с дороги. Говоришь сам не знаешь что.
- Опрокинуть-то опрокинул, а после этого половина полка по домам разбежалась. Назад собрались бойцы лишь после того, как Первый атаманский полк на нашу сторону перешел.
Ганьку больно задело плохое мнение Ермошки о казаках. Он раздраженно спросил:
- А сам ты кто такой, чтобы так о казаках судить?
- Да уж конечно не казак. Казаков я терпеть не могу. Не будь их, не было бы в Забайкалье Семенова. На них он держится.
- Это богатые за него, а беднота вся в партизанах ходит. Вы еще дома на печках чесались, а казаки уже восстание подняли. Недаром почти всеми полками у нас казаки командуют. Как были они первыми всегда, так и будут... Ты слыхал про Стеньку Разина?
- Слыхал. Про него песня есть.
- А про Пугачева?
- Да тоже слыхал.
- Кто они, по-твоему, были? Природные казаки, вот кто! Так что не больно насчет сметанников распространяйся.
- Врешь ты все, как сивый мерин. Это были вольные удальцы, а не паршивые казачишки.
- Катись тогда от меня, раз ни черта не понимаешь, - сказал ему Ганька и отвернулся.
В это время с гребня сопки донесся голос Романа:
- Коноводы первого взвода третьей сотни!.. Быстро ко мне!..
- Что там случилось? - отвязывая коней, спросил Ганька у прибежавшего от Романа бойца.
- По тракту от Мостовки семеновские парламентеры едут. Приказано встретить, понимаешь? Так что держись, как гвоздь.
Коноводы на рысях выехали на гребень сопки. Там их уже дожидались бойцы первого взвода, рослые, как на подбор, здоровяки. Пока они садились по коням, из леса вышли Кузьма Удалов и Роман. Ганька. услыхал, как Удалов говорил возбужденному, подтянутому Роману:
- Смотри, Ромка, без всяких фокусов у меня. Веди себя спокойно, с выдержкой. Держись авторитетно. Вот так! - поднес к его носу Удалов крепко сжатый кулак.
Взвод, выстроенный в колонну по три, с двумя белыми флажками на пиках, стал спускаться с сопки. Ганька не растерялся, пристроился в последнем ряду справа, привстав на стременах, чтобы казаться выше ростом. Он боялся, что Удалов прикажет ему вернуться, но тому было не до него. Придерживая левой рукой серебряную шашку, Удалов бежал на свой наблюдательный пункт, чтобы в бинокль следить за встречей парламентеров и в случае надобности поддержать своих пулеметным огнем.
Семеновские посланцы ехали медленно, с частыми остановками. На пиках у них было не два флажка, а целая дюжина. При каждой остановке они усердно размахивали ими, а находящийся при них трубач играл команду "Слушай".
Когда расстояние между обеими группами сократилось до сотни шагов, они остановились. Со стороны белых выехали вперед три человека. Это были казачьи урядники, в новых фуражках с желтыми околышами, с такими же погонами и лампасами. У двоих на суконных гимнастерках было по четыре георгиевских креста. Ганьке, с детских лет любившему красивую казачью форму, было странно видеть в ней бравых урядников, своих врагов. С невольным восхищением он видел, что урядники подобраны и мужественны, какими и подобало быть георгиевским кавалерам.
- Геройские урядники-то! - сказал он оказавшемуся с ним рядом Белокопытову, рассудительному и уравновешенному парню из приискателей.
- Тоже нашел мне героев! - презрительно буркнул тот. - Резануть бы сейчас из пулемета сволочей. Видеть их не могу.
- Ты, Белокопытов, не распаляй себя! - бросил ему третий в их ряду - бывший батрак Калганского станичного атамана Степан Пахоруков, с синим шрамом на щеке, зачарованно следивший за всем происходящим.
- Не бойся, у меня выдержки хватит. Я держусь спокойно. А вот ты отчего весь горишь и на седле крутишься?
- Да ведь один-то урядник наш, калганский. Кешкой Кокухиным зовут. Нас с ним раньше бывало водой не разольешь. Друг за друга горой стояли.
- Он что, богач?
- Какой, к черту, богач! Батраком до войны был, как и я. На службу его на общественные деньги снарядили. Его и за казака-то не считали, а он домой полным георгиевским кавалером вернулся. Женил его прежний хозяин на своей дочери, и забыл Кокухин своих старых друзей-товарищей... Окликнуть его, что ли?
- Не смей и думать об этом! - прикрикнул Белокопытов. - Тут вон какое серьезное дело, а ты забаву хочешь устроить.
Но Пахоруков не мог успокоиться. Отвернувшись от Белокопытова, он запаленно шептал Ганьке:
- Вот тебе и Кешка Кокухин!.. Разрядился, холера, как на свадьбу. А раньше одни штаны по году носил, с самой весны до поздней осени босиком и пахал и сеял, все ичиги жалел. Интересно, что с ним будет, если меня увидит?..
- Который он?
- Который слева едет и малость на цыгана смахивает.
Навстречу урядникам двинулись Роман, Лукашка Ивачев и один солдат из Мостовки. Про этого солдата рассказывали, что он шутя разгибает подковы. Все трое были храбры и красивы. Только не было у них такого нарядного вида, как у тех, одетых в казачью форму. Но тут Ганька вспомнил, что это свои, а те враги. Он оглянулся на соседей, и при виде охватившего всех напряжения у него сильно забилось сердце уже от страха и гордости за Романа, за верных его товарищей, выбрал которых он не случайно. Мысли его сразу стали другими. "У тех молодцы, да и у нас не хуже. Солдат-то как Илья Муромец. Вот бы сойтись им в шашки трое на трое. Солдат бы показал им. Да и Роман с Лукашкой не подкачали бы", - думал он, готовый, если понадобится, сорвать берданку с плеча.
Семеновцы остановились. Зычноголосый старший урядник предупреждающе поднял руку:
- Стой! Дальше нельзя!
"Вот, черт, орет как! - возмутился Ганька. - Здесь ему подчиненных нет, чтобы глотку драть".
- Стой! - так же громко скомандовал Роман своим и спросил напряженно следивших за каждым его движением урядников:
- Кто вы такие?
- Парламентеры наказного и походного атамана Забайкальского казачьего войска генерал-лейтенанта Семенова!
- Что вам нужно от нас?
- Имеем приказ вручить вам воззвание атамана!
- Просим огласить его! Иначе не примем и разговаривать с вами не будем.
Этого урядники не ожидали. Лица их стали еще напряженней. Старший держал в руках свернутое в трубку воззвание, не решаясь приступить к чтению, а Кокухин нервно теребил темляк своей шашки. Роман понял, что поступил правильно. Воззвание, очевидно, было слишком оскорбительным для партизан.
- На этот счет у нас нет никаких полномочий! - нашелся и крикнул урядник.
- Плевать на полномочия! Читай! - потребовал Роман и тут же пригрозил: - Если в воззвании только ругань да помои на нашу голову, можете поворачивать обратно.
Тогда урядник решился. Он встал на стременах, прокашлялся и хриплым голосом стал читать воззвание. Чтобы лучше слышать его, казаки и партизаны, сами не замечая того, подались вперед. Расстояние между ними сократилось до двадцати шагов.
Семенов предлагал партизанам прекратить ненужное кровопролитие и сдаться его войскам. Он обещал распустить партизан по домам без всякого наказания, но требовал выдать ему за это Павла Журавлева, Василия Улыбина, Степана Киргизова, Варлаама Бородищева и всех полковых командиров.
Кончив читать, урядник поспешно сунул воззвание себе за ремень и схватился за поводья, чтобы можно было в любой момент повернуть коня и броситься наутек. "А все-таки здорово он потрухивает", - удовлетворенно отметил про себя Ганька.
Видя, что партизаны не хватаются за клинки и винтовки, урядник приободрился, спросил Романа:
- Разрешите вручить?
- Давай! - спокойно согласился Роман и не удержался, тихо, только для своих добавил: - Годится на подтирку.
Урядник подъехал строгий и настороженный, взял под козырек и передал воззвание Роману.
- Разрешите узнать, в каком вы чине? Нас об этом спросят господа офицеры.
- Командир сотни из полка Удалова. Действую по личному приказанию товарища Удалова, - ответил Роман и в свою очередь спросил: - А почему среди вас нет ни одного офицера? Мы можем обидеться, - пошутил он.
- Им это дело не улыбается. Наши господа офицеры слишком дорожат своей шкурой, - признался, не кривя душой, урядник.
- Передайте, что воззвание немедленно отошлем куда следует. Только ничего у атамана не получится, - громко, чтобы слышали все, заговорил Роман. - По себе могу судить об этом, господин урядник. У меня ваши каратели отца зарубили, дом сожгли, хозяйство разорили. А мой отец не был ни большевиком, ни партизаном. Он в белой дружине служил, со мной воевал. Убили его из-за меня. Что же со мной сделают, если я вернусь домой? Да меня на куски изрежут. Вот сзади у меня взвод. В нем тридцать человек, и у каждого кто-нибудь из родных убит или повешен, выпорот или изнасилован. Разве можно их уговорить, чтобы они выдали своих командиров-большевиков и сдались на вашу милость? Да они растерзают любого, кто хоть заикнется об этом.
- Правильно! - дружно поддержали Романа его бойцы и долго не могли успокоиться. Одни из казаков наблюдали за ними с каменно невозмутимыми лицами, другие с чувством вины и растерянности оглядывались кругом, перешептывались между собой.
- Это верно! - сказал урядник и тяжело вздохнул.
Роман немного подождал, но видя, что урядник не хочет или боится продолжать разговор, сухо откланялся:
- Всего хорошего.
Откозыряв ему, урядник, потный от пережитого волнения, медленно поехал к своим, все еще опасаясь пули в затылок. Кокухин, стоявший несколько сзади, стал поворачивать коня, чтобы присоединиться к нему. И тут подстрекаемый Ганькой Пахоруков не вытерпел, рявкнул во всю глотку:
- Кокухин!.. Кешка!.. Будешь дома, кланяйся моей Марье!
Старший урядник вздрогнул, стегнул коня и поспешил присоединиться к своим. Кокухин, наоборот, остановился и, глядя на весело загалдевших партизан, широко улыбался. Узнав Пахорукова, обрадованно закричал;
- Здорово, Степан! Вот не думал встретиться!.. Как живешь?
- Живу, не скучаю!.. Подъезжай, потолкуем малость!
- Нельзя! Начальство взгреет!
- Скажи лучше, что боишься! А ты не бойся, мы тебя не съедим!
- Ни черта я не боюсь! Подъезжай, поздороваемся!
Пахоруков подскакал к Роману. Сдерживая пляшущего коня, спросил:
- Разреши, товарищ командир, потолковать со своим станичником?
- Валяй, толкуй! - согласился Роман, довольный, как и все его бойцы, этим неожиданным приключением. - Спроси там землячка, когда сдаваться приедет.
Возбужденный Пахоруков, сияя смеющимися глазами, сбил на затылок фуражку и поехал навстречу Кокухину. В это время раздался предупреждающий голос старшего урядника:
- Кокухин!.. Назад!
Кокухин остановился, оглянулся в нерешительности на своих. Партизаны немедленно заулюлюкали, засвистели, подстрекая его. Не вытерпели и казаки, больно задетые насмешками красных. Они зашумели, загорланили:
- Не трусь, Кокухин! Докажи, что и белые смелые!