Александр Никитич Плетнев родился в 1933 году в сибирской деревне Трудовая Новосибирской области тринадцатым в семье. До призыва в армию был рабочим совхоза в деревне Межозерье. После демобилизации остался в Приморье и двадцать лет проработал на шахте "Дальневосточная" в городе Артеме. Там же окончил вечернюю школу.
Произведения А. Плетнева начали печататься в 1968 году. В 1973 году во Владивостоке вышла его первая книга - "Чтоб жил и помнил". По рекомендации В. Астафьева, Е. Носова и В. Распутина его приняли в Союз писателей СССР, а в 1975 году направили учиться на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького, которые он успешно окончил. А. Плетнев был участником VI Всесоюзного совещания молодых писателей, где его произведения получили высокую оценку. Он лауреат Всесоюзных премий имени Н. Островского и ВЦСПС.
Содержание:
От издательства 1
Дивное дело - Повесть 1
Память детства 18
Чтоб жил и помнил 20
Травы клонит, скачут кони 24
Колдун-распотешник 27
Комсомольцы 30
Май в Козлихе 33
Ожидание 34
Когда улетают журавли 36
Иди, Бахри… 38
Песни отца 40
Одинокий гусь 41
Чужая 42
На все нас хватало 45
Проня 49
Маршалы в отставку не уходят 51
Жадюга 55
Без свидетелей 58
Если ласточки не обидятся 59
Примечания 61
Александр Плетнев
Когда улетают журавли
Повесть и рассказы
От издательства
На XXV съезде партии Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев сказал: "Мы рады, что все увереннее входит в жизнь молодое поколение нашей творческой интеллигенции. Настоящий талант встречается редко. Талантливое произведение литературы или искусства - это национальное достояние". Не упустить настоящий талант - этой целью продиктовано и принятое в октябре 1976 года постановление ЦК КПСС "О работе с творческой молодежью".
В последние годы более заметной стала и работа молодых писателей Дальнего Востока. И это, разумеется, не потому только, что в наши дни необыкновенно возрос интерес к Дальнему Востоку с его стройкой века - Байкало-Амурской магистралью, со многими другими стройками, героическими деяниями. Это, прежде всего, свидетельство художественной зрелости молодых писателей. Без преувеличения можно сказать, что на Дальнем Востоке сейчас выросли значительные литературные силы. В советской литературе и ранее было немало произведений, посвященных людям дальневосточного края, его прошлому и настоящему. Это книги А. Фадеева, В. Арсеньева, Т. Борисова, В. Кетлинской, В. Ажаева, Н. Задорнова, Д. Нагишкина. Можно также назвать ряд имен писателей, пришедших в литературу позже и успешно работающих в ней сегодня.
Уверенно заявило о себе и новое поколение дальневосточных писателей. Это люди с хорошим знанием жизни, с гражданской зрелостью, глубокой заинтересованностью в общественно значимых проблемах, с самобытным словом. Безусловно, им предстоит еще много трудиться, овладевать традициями, учась у мастеров прошлого и настоящего, но таланты уже нанесены на карту Литературы, таланты замечены! "Чтобы почувствовать, какие свежие талантливые потоки вливаются в литературу, - говорил на VI съезде писателей Георгий Марков, - достаточно прочитать сборник повестей "Великие версты", изданный "Роман-газетой", или роман геолога О. Куваева "Территория", или повесть шахтера А. Плетнева "Дивное дело". Удачных книг молодых писателей много, и это радует".
Удачные книги молодых прозаиков Дальнего Востока… Они по замыслу Дальневосточного книжного издательства и должны составить серию "Молодая проза Дальнего Востока". Среди них повести и рассказы Вячеслава Сукачева, Бориса Машука, Виктора Лескова, Юрия Манухина, Бориса Агеева, Владимира Коренева.
…Итак, дорогой читатель, ты открываешь первую книгу библиотеки "Молодая проза Дальнего Востока". Это сборник произведений приморца Александра Плетнева "Когда улетают журавли". Впереди новые книги и новые имена. Впереди добрые всходы молодых дарований.
Дивное дело
Повесть
1
В конце мая мой отец пригнал из района трактор ЧТЗ. Мы, ребятишки, ждали трактор с утра, после обеда заволновались взрослые.
- Серьг, у тебя уши вострые - ну-к послушай, не гудит? - просил управляющий дядя Максим.
Я слушал не дыша. Дядя Максим, склонив голову по-петушиному, прикладывал к уху ладонь, широкую и толстую, как разбитое копыто кобылы Рыжухи.
- Не слыхать?
- Нет.
На мокрой лошади и сам весь в мыле, прискакал с пастбища Семен Кроликов.
- Нету? А язви его! Кони теперь в хлебах! - И маханул опять в степь.
Один трактор в Доволенке уже был. На нем работал Костя Миронычев. Но это был на колесах. Ждали на гусеницах и большой, говорили: чуть не с дом.
- На гусеницах - это что, вроде на гусиных лапах? - приставала к Максиму Миронычеву Серафима Попова - старуха дошлая и въедливая.
- На железах, бабка, на железах, - пояснил дядя Максим (о гусеницах он сам понятия не имел).
- Кружатся они, железа-то, аль ступают?
- Тебе разжуй да в рот положь, - отмахивался дядя Максим, и старуха, уперев взгляд в землю, что-то долго и трудно соображала.
Петька Занозов, мой напарник по играм в бабки, подхалимничал - принес мне свои самые лучшие бабки.
- Не надо. Петь, папа и так тебя прокатит.
Тогда он стал прыгать передо мной на одной ноге, кувыркаться через голову - угодничать и заискивать как собака. Мне было жалко Петьку и стыдно за него. Чтобы сгладить неловкость, я кувыркнулся с ним рядом, больно ушибив голову об острый осколок кирпича.
- Свяжись с дураком, сам одуреешь, - не спеша отряс с себя пыль. - Балуюсь с тобой, а у меня дело к дяде Максиму.
Засунув одну руку в карман, другую в прореху вместо кармана, я вразвалочку подошел к дяде Максиму.
- Дак, значит, Максим Нилыч, поставишь меня к отцу на прицеп?
Дядя Максим смазывал ось ходка.
- Сколько годов-то?
- Девять.
Дядя Максим, оглядывая погожее небо, думал, чесал затылок.
- Беспременно поставлю. - Потом взял меня за нос, потянул с наддавом и, обтирая пальцы о штаны, добавил; - А сопли отцепишь - направлю на тракториста учиться.
- Ты, Максим Нилыч, с бородой, а как маленький, - с укором сказал я и, не вынимая рук из кармана и прорехи, досадливо плюнул. - Ты…
- Кышь, огузок! - дядя Максим топнул сапожиной, аж пыль волной пошла.
Вякнув, я отскочил от него на безопасное расстояние, осмелел:
- Эх, Максим Нилыч, где с тобой дрова пилить, когда…
Дядя Максим пошел к амбарам, под навес, а я не мог понять, почему он на меня ругался. Ведь он же утром говорил; "Ну, Серьг, пригонит отец трактор, пойдешь к нему в помощники".
Я потоптался на месте, унимая в себе обиду, и направился в Сенькину рощу, что некрутой подковкой вплотную охватила Доволенку с запада.
Как коротки детские обиды! Едва я вошел в тень, а уже легкий шум листвы, близкое и далекое пение птиц глушило и заливало во мне горечь, как скорый дождь заливает костер. Мне делалось легко и бездумно, и какой-то восторг и тихая нежность заполняли меня.
На маленькой поляне я лег в высокое разнотравье, где было прохладно и душисто, и стал вплотную глядеть в дремучие заросли травы. У корней было сумрачно и жутко, и я в воображении уменьшал себя до крошечной козявки, которая бесконечно долго ползла куда-то по земле, с трудом преодолевала гигантские валежины, приостанавливалась в раздумье, а потом долго махала передними лапками-волосинками, может быть, кричала по-своему, звала на помощь. Откуда-то из далекой мглы выбежал огромный коричневый муравей. Он бежал мощно и уверенно, как доволенский жеребец Буланка, и мне казалось, что я слышу дыхание муравья и как содрогается под его ногами земля. Козявка сжалась и закрыла лапками голову, но муравей презрительно пробежал мимо нее. У мощного ствола болиголова потоптался, принимая какое-то решение, и стремительно полез вверх, наверное, затем, чтоб поглядеть на солнце, узнать время. Навстречу ему шагала, складываясь вдвое и вытягиваясь, зеленая гусеница-землемер чуть толще иголки. Она, должно быть, испугалась муравья, скрутилась калачиком и ухнула вниз. Ушиблась, да болеть некогда: попробуй все перемеряй. Слава богу, что жива. Распрямилась и пошла работать: раз-два, раз-два - и скрылась в буреломе.
Я перевернулся на спину. Прямо от моих глаз бесконечно высоко уходил в небо ствол саранки. Ее завитые цветы, кажется, доставали до неба. Да нет: вон, немного выше цветов черным крестиком кружится птица. Она, наверное, скользит спиной по твердому синему дну. Я мысленно дотрагивался рукой до этого дна, воображая, какое оно скользкое и прохладное, как тарелка, пытался взглядом отыскать твердь, но взгляд проникал все дальше и дальше и ни во что не упирался. Потом там закружились белые кружки и мухи, и я закрыл глаза, но они все кружились так же высоко, только небо было уже черным.
А птицы все названивали, а в траве что-то свиристело и потрескивало, будто сало на горячей сковородке. Но все глуше и мягче делались звуки, а потом и вовсе исчезли.
Я проснулся от неестественного хохота. Сорока, свесившись в мою сторону с вершины березы, заходилась в истерике, как Варька Кроликова: "Ках-ках-ках, вы посмотрите, люди добрые, целый час трещу, а он хоть бы ухом повел. Как-ках-ках".
Тень березы прикрывала меня, и я озяб. Солнце было далеко за полдень. "Проспал, дурак!" - и бегом напрямик в деревню.
Трактор ждали с большака, а туда дорога просматривалась километра на четыре. Отец же его пригнал со стороны Сенькиной рощи.
Когда вершины берез стали мягко обметать с солнца золотую окалину, послышался легкий звон. Я уже приготовился кричать: "Ироплан, ироплан, посади меня в карман…" - но звон нарастал, а аэроплан подозрительно долго не выплывал из-за вершин.
И вдруг сразу, будто лопнула некая преграда, звон превратился в грохот, лязг, рокот. Избы вздрогнули и, кажется, присели испуганно, когда на проселке, перед крайними сараями, показалось темное громадное чудище. Оно, подбирая под себя землю широченными ребрастыми - и что удивительно - некруглыми колесами, пучась широко расставленными белыми глазками, вползало в улицу.
Пригнувшись, разбегались по сараям куры, собаки захлебывались, теряли голоса. Рокот влетал в каждую избу и там трещал и шипел, как спелый мак в пересохших головках. Люди шли сзади и по сторонам от трактора. Каждый что-то говорил или кричал, но, еще не привычные в таком шуме слышать свои голоса, не понимали друг друга. Колька Кроликов прицепился за плуг, но Митяй Занозов стянул его и, оголив ему зад, шлепнул ладонью. Шлепка не было слышно, но Колька, задрав лицо вверх и оскалив зубы, приплясывал и тер рукой больное место.
Лида Румянцева, видно, замешкалась - выбежала на улицу босая, в легоньком платьице, русые волосы на отлет, на бегу увлекала за собой Ивана Раздолинского. Тот упирался, важничал - как же, выучился на учителя, - и Лида, не выдержав, припустила бегом, а он даже и не прибавил шагу.
У кузницы трактор остановился, рявкнул в последний раз и смолк. Отец встал с сиденья, сошел на гусеницу и потянулся, будто после сна. И так было тихо, что все услышали, как хрустнули у него суставы.
- Оть-те-те, потягушечки, - сказала Татьяна Занозова, и все рассмеялись.
- Здорово были! - Отец спрыгнул на землю, пожал дяде Максиму руку.
- Как ты, Василий, справился с таким жеребцом - раздери его пополам! - Дядя Максим оглядывал трактор сверху донизу с видом знатока. - Все на месте железа-то? Ничего не забыл?
- Да нет вроде, - усы у отца подергивались в улыбке. Он оглядел земляков, крикнул: - А ну, кому грядки перепахать?!
Все поняли его, засмеялись, только Варька Кроликова была рада поводу поругаться.
- Ты чо, ошалел? Картошка уж на дыбки взнялась, лук прочикнулся, а он?! Да ты своими гусеницами не тока грядки, и огорожу вместе с избой унесешь. Дай дураку громохвон!.. Не слепая была, видела, как ты давеча норовил мою избу за угол цепануть!
Бабы вскоре разошлись коров доить, по хозяйству управляться.
Пришел с поля тракторист Костя Миронычев, сдержанно поздоровался со всеми, на трактор поглядел, как на телегу, и, рисуясь перед Лидой, заговорил с моим отцом о непонятном для всех, будто чужестранец, - о каких-то фрикционах, фирадо, муфтах.
- Видал немтырей? - с гордостью сказал дядя Максим и, постучав ногтем по гусенице, спросил: - Сколько сюда лошадок-то впряжено?
- Шестьдесят, - сказал отец.
- Слышь, Семен, весь твой табун! - Дядя Максим сокрушенно покачал головой. И тут внезапно как-то вывернулся из-за трактора Николай Иванович Рыбин:
- Эка силища!
Голос его ликующ. Он только что пригнал стадо; через плечо - холщовая сумка, из которой виднелись краешек книги и бутылка из-под молока; на руке - кнутик-хлопушка с изрезанным в узоры таловым кнутовищем; картонный козырек серого картуза размок от дождей, свалялся в толстый излом. Со щек Николай Иваныча стекала борода цвета вымоченной конопли.
Ранней весной, когда на партах по-особому затеплели солнечные зайчики, а снег стал тяжелеть от старости, Николай Иваныч подошел к окошку и, глядя в вымершую под снегом степь, сказал: "Скоро, ребятки, распрощаюсь с вами".
А перед летними каникулами собрал нас всех, необычно долго молчал, вглядываясь в каждого. "Вот, - заговорил наконец, - и кончилось мое время. Придет к вам новый учитель. Молодой, ученый, в общем, совсем новый. А я в пастухи".
"Отдыхал бы или в счетоводы шел, - говорили ему доволенцы. - Вон, Раздолинский выучился не выучился, а уже в свою волюшку живет". - "Чего равнять? - возражал Николай Иваныч. - Раздолинский - интеллигент, прослойка, а меня хоть поставь, хоть положи - все одно крестьянин. Да и пасти - работа здоровая, душевная". - "Да уж куда-а! В жару хвосты вздымут - семь верст не околица". - "Не без этого, - соглашался Николай Иваныч. - И пробежишься когда".
Сейчас у трактора он торжественно пожал всем руки.
- Поздравляю, мужики.
И заспешил к Раздолинскому, который стоял в сторонке, показывал на трактор, что-то пояснял Лиде. А та вся рассиялась, как пасхальное утро, глаза, что цветы кукушкины слезки, голубые с белесыми разводьями, смеются и будто говорят: вот сколько в нас счастья - берите, черпайте из нас, его всем хватит вволю.
- Чтой-то Николай Иванович сепенит перед Раздолинским? - недоумевал Илья Махотин, мужик сухолицый, с горбатым злым носом и добрыми овечьими глазами.
- Так вроде свой брат - учитель, - сказал Семен.
- Куда как не свой! - Илью раздражал спокойный тон Семена. - Николай Иваныч с нами в земле роется, а этот - все издаля да со стороны.
- Да Рыбин разве много больше тебя учился? - лениво отбивался Семен.
- Сколь ни учился, а сам же говоришь - учитель.
Семен насупливает льняные брови, часто моргая, смотрит на Илью.
- Ты, Илюшка, чисто баран, ей-бо, лоб твердый, а… - Махнул рукой, отвернулся, мол, что толку разговаривать, но вскинулся опять. - Для того учили, чтоб в назем?.. Так?..
- Может, и не так, - уступил Илья. - Карахтер мне Иванов не глянется: дикой какой-то, не как все.
- Во, карахтер! Да в одно перо, говорят, и птица не родится.
- Будет вам, - оборвал спорщиков дядя Максим. - Прям как бабы.
Покачивая пальцем, он считал лемеха, которых было десять.
- Про запас, Василий Петрович, один плуг-то?
- Нет, оба потянет.
- Я и говорю; потянет, - пряча глаза, строго сказал дядя Максим. - Если что - гайки потуже подвинтить.
- Механик! - хохотнул Костя, и дядя Максим сорвался:
- Ты чего приперся? Солнце на обед, а он трактор бросил! Перетяжку сделал?
- Да ладно, тятя…
Костя еще силился сохранить улыбку, но по его щекам уже задвигались желваки. Выворачивая белки, косил глаза в сторону Лиды - слышит или нет, как отчитывает его отец.
А вечер пал зябкий, заря светло-розовая, с прозеленью, встала над рощей, и цвет этот густел, копил холод и опускал его к земле. Трава студила мои босые ноги, по телу будто змейки ползали, и оно, тело, шершавилось пупырышками.
- К утру натрясет инею.
- Огурешки бы прикрыть.
Ребятишки облепили трактор, шумели, дергали за рычаги, и мне хотелось к ним, но я терпел, чтоб не сказали взрослые: "Какой же из него прицепщик будет, коль одно озорство на уме?"
- Серьезный ты мужик, Серега. Не жениться ли надумал? - Митяй Занозов ткнул толстым, прокопченным в кузнице пальцем мне в прореху, поостерег: - Зашей, а то петух залетит.
Я отошел обиженный. Плохо все. Как ждал трактора! А отец не остановился, не прокатил. С дядей Максимом разругался; ни с какого бока теперь к нему не подступиться, и Митяй не лучше; ногтем как пилой потянул, прореху до опушки распустил. То рука только лезла, а теперь - дырища, правда, что петух залететь сможет.
- Чего ты, сынок, сычишься? Иди ко мне, - позвал отец.
Я сел рядом с ним на плуг. Он припахнул меня к себе полой ватника, и от его тепла, спокойной силы стало хорошо; сиди, слушай взрослых да мечтай о чем хочешь.
Разошлись по домам перезябшие ребятишки, и стало тихо-тихо. За Кругленьким приподнялась луна, выстелила на воде желтую дорожку, замутила даль мучной взвесью. Угольно-черная лодка разрезала дорожку пополам, блеснула веслом и спряталась в серости. Далеко в степи по-комариному прокричал жеребенок, и его крик, будто жальце, кольнул меня, заставил сжаться. Мне представилось, как в высокой траве волк настигает выбившегося из сил жеребенка и он зовет, чтоб его спасли.
- Сиди, воробей, - отец плотней прижал меня к теплому боку.
- Ноги-то мозжат, уж так гудят. - Николай Иваныч сел рядом с моим отцом, вытянул ноги, вздохнул сладко.
- Седлал бы лошадь, - посоветовал дядя Максим. - Степя широкие, что их мерить?
- Может, и верно. Да ведь не казак я. Ох-хо-хо…
Заглянул ко мне под ватник. С лица его еще не сошло выражение торжественной радости.