- Здравствуй, Леночка! - горячо проговорил он, и обе его руки и весь он сам полетели навстречу девушке. - Здравствуй, наш добрый ангел.
Лена вспыхнула, виновато посмотрела на нас с Петькой: "видали фантазера!" Но тут же справилась со своей мгновенной растерянностью, засмеялась.
- Ангелы еще не состоят в комсомоле. Ну, как вам спалось на новом месте?
- Ничего, - сказал Петька;
- Прекрасно, - сказал Борька.
Я молчал, усиленно раскуривая папироску.
- А ты? - спросила девушка и прямо посмотрела на меня своими большущими светло-серыми родниковыми глазами. Смотрела спокойно, уверенно и ждала ответа. Голова ее, наверное, по давней привычке была гордо запрокинута. И зачем она такая хорошая, красивая? Зачем появилась на моей дороге?
- Зря ты обо мне беспокоишься, - сказал я.
- Это почему же зря?
- Потому… меня хоть на гвозди, хоть на битое стекло положи - все равно засну.
Петька не упустил счастливого случая унизить меня. Усмехнулся, подсказал:
- Толстошкурый он у нас, как слон.
Я нахмурился, сжал кулак. Но не ударил: обезоружил меня строгий взгляд Борьки.
- И правды он не любит, - насмешливо изрек Петька. - И в бутылку лезет, если против шерстки его погладишь. И в драку бросается по всякому пустяку.
- Ладно, ребята, шутки в сторону! - сказал Борька. - Какая у нас программа действий, товарищ Лена? Поведешь в депо оформляться на работу?
- Нет, еще рано. Успеется! Три дня вы должны осваивать Магнитку.
- Уже освоили. Веди в депо!
- Не имею права. Велено сопровождать вас по заводу и строительству. А вечером велено идти с вами в цирк. Вот и билеты. Бесплатные. Держите! - Лена достала из кармана четыре сиреневые проштемпелеванные бумажки.
- Ну, раз велено… - Борька лукаво посмотрел на меня и Петьку. - Ну как, ребята, подчинимся?
Петька энергично покачал головой, показал свои ноги, обутые в тяжелые сапоги.
- С удовольствием подчинюсь завтра, а сегодня… сегодня должен приобрести летнюю обувку. Пойду на базар, приторгую по сходной цене парусиновые скороходы.
Борька надвинул на кудрявую голову старенькую, с огромным козырьком и пуговкой на макушке кепку, застегнул черную косоворотку, приосанился, объявил:
- Ну, а я безоговорочно подчиняюсь вам, товарищ Лена, и сегодня, и завтра, и вообще… на всю жизнь отдаю себя в полное ваше распоряжение.
Шутит, а Лена, конечно, понимает, чувствует, что это уже не шутки. И какой же он быстрый, ловкий, удачливый, этот Борька! Дня еще не прошло, как увидел Лену, а успел, барбос, сделать то, что мне не под силу было бы свершить за целый год: влюбился, раскрыл свою любовь и скоро влюбит в себя дивчину. Да, я не ошибаюсь. Лене все нравится, что говорит Борька. Глаз с него она не сводит. Внимательно, боясь проронить хоть слово, прислушивается к нему. Беспрестанно на губах ее светится приманчивая улыбка.
Весь день бродили мы по заводу и строительной площадке, весь вечер сидели в цирке, но за это время она со мной не поговорила в общей сложности и десяти минут. Все с ним, с Борькой, болтала. Они часто забывали, что я сижу рядом. Глаза у обоих горят, без всякой причины оба хохочут.
Угрюмый, молчаливый смотрю на счастливую парочку и думаю свою горькую думу: что же мне, несчастному, делать со своей любовью?
В том, что я тоже влюбился, что моя любовь - несчастье, я тогда был твердо уверен.
Но ненадолго хватило мне уверенности. Когда мы с Борькой провожали Лену домой - она жила в барачном городе, у самого подножия Магнитной горы, - дивчина вдруг вспомнила и обо мне. Приблизила свое плечо к моему и, приветливо заглядывая мне в глаза, спросила:
- О чем ты все думаешь и думаешь, Александр?
В ее голосе прозвучала настоящая дружеская ласка. А лицо, освещенное ярким светом теплых летних звезд, улыбчивое, показалось мне родным-родным. И ее слова, и ее взгляд, и улыбка были так неожиданны, так приятны, так ошеломили меня, что я не мог разомкнуть губ, не мог пошевелиться. Я замер от предчувствия счастья. Ошибся я, считая себя несчастливым. Поспешил. Увидела и меня Лена, почувствовала.
- Ну, Саня, доверишь или не доверишь нам свои думы? - девушка осторожно прикоснулась к моей руке.
Мне хотелось припасть щекой к этой пахучей руке, натертой, наверное, чуть привядшей мятой, и говорить, говорить, но я тяжело, шумно дышал, неуклюже топтался на пыльной дороге и стойко молчал.
- Не доверяешь? - в голосе девушки послышалась грусть, легкая обида.
Борька махнул на меня рукой, засмеялся.
- Лена, оставь его в покое. Он у нас скрытный: клещами ничего не вытянешь из его головы. Пошли!
Скрытный? Первый раз слышу о себе такое. Нет, я не скрытный. Готов кричать на всю Магнитку, что творится со мной.
Мы подошли к бараку Лены. Она коротко попрощалась с Борькой. Потом подошла ко мне и опять приветливо, очень приветливо заглядывая в глаза, сказала насмешливо-дружески, многообещающе:
- До свидания, недоступный, таинственный Александр!
И убежала, хлопнув калиткой палисадника. А я стоял у зубчатого заборчика и онемело смотрел вслед Лене.
Борька закурил, покачал головой, тяжко вздохнул.
- Эх, Санька, Санька!.. Парень ты как парень, не хуже других, но стоит тебе столкнуться лицом к лицу с дивчиной, как превращаешься в глухонемого. С таким багажом, брат, всю жизнь проживешь холостяком. Сочувствую!
Вот даже умный, всезнающий, всевидящий Борька не понимает, что происходит со мной, не увидел, не почувствовал, как хорошо говорила со мной Лена, как обещающе смотрела на меня. И пусть не видит - это ему только на пользу.
Поворачиваем назад, легким шагом спускаемся с горы вниз, по направлению к нашему карантинному бараку. Борька шагает рядом со мной и, чувствую, жаждет излить свою душу. Так и есть! Обнимает меня, говорит:
- Ну, давай, Саня, выкладывай свои думки, отчитывайся. Говори, что тебе больше всего понравилось на Магнитке?
- Еще не знаю. Не разобрался.
- А я, брат, уже все знаю. Знаешь, что мне больше всего тут понравилось?
- Известно что - Магнит-гора… та самая…
- Тугодум ты, Санька, как я на тебя погляжу. Магнит-гору увидел, а человека… Лена, Лена Богатырева. - Борька остановился, еще крепче прижал меня к себе, зашептал: - Ночь вот, темно, а я вижу ее: волосы, щеки, глаза, слышу ее голос. И так будет всю жизнь. Влюбился я, брат, так влюбился… Э, Санька, тебе сейчас не понять меня… Поймешь, когда и на тебя нагрянет такое.
Ах, Боря, Боря!.. Что мне сказать тебе, друг? Лучше молчать и молчать. Люби, Боря, а я… Ни ты, ни Лена не узнаете ничего о моей любви, о моих надеждах. Все скрою от вас. Любите друг друга, Желаю вам счастья. А я свою любовь вырву из сердца и выкину из головы. Да, это твердо. Клянусь. И не только это готов сделать для тебя, Борька. В неоплатном долгу я перед тобой, дружище! Никогда в жизни не расквитаюсь за все то хорошее, чем поделился ты со мной за столько лет дружбы. До сих пор не представлялся случай доказать, как предан я тебе, а вот сейчас докажу.
Поздно ночью вернулись в свой карантин.
Петькина койка была пуста. На ватной подушке мы увидели тетрадочный листок, а на нем карандашные, блудливые, мстительные, вкривь и вкось, наспех начертанные строчки.
"Дорогие друзья!
Уезжаю. Не прижился я здесь, не по моим силам торчать на самом пупке земли. Поищу себе местечко пониже и поглуше. Знаю, будете поминать лихом. Ну и поминайте, черт с вами! Я Не такой малохольный, как вы: буду и есть, и пить, и спать спокойно, с чистой совестью. Одним словом, буду жить, как мне хочется, а вы, конечно, будете жить, как вам прикажет ее сиятельство Магнитка.
До свиданьица. Кланяйтесь Лене Богатыревой. Ох, и дивчина - магнитный цветочек! Жалко, что не мне его нюхать. А не передеретесь вы, зрячие, из-за этого цветка? Ха-ха-ха!
Ваш друг Петр".
Борька свирепыми глазами пробежал это подлое письмо, скомкал его и, не глядя на меня, не поднимая отяжелевшей головы, прорычал сквозь зубы:
- Ну, Сань, торжествуй победу. Начинай, говори!..
Я не усмехнулся, не посмотрел на Борьку с укоризной. Сдержался, промолчал.
Борька поднял на меня глаза - чистые, ясные, правдивые, смелые, умные.
- Пусть катится, черт с ним. Даже лихом его не будем поминать. Не было у нас Петьки и не будет. Вот и все. Так или не так, Сань?
- Так!
- А теперь - спать и спать. Утром пойдем на работу. Хватит, нагулялись.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Инженер Поляков - начальник депо, с курчавыми волосами, с алым кимовским значком на груди, оформляя меня на работу, спросил:
- Значит, помощник машиниста?.. И давно ты ходить по этой треклятой дорожке?
- Скоро два года. Работал и учился на курсах.
- Два года?.. Такой стаж за плечами, а ты собираешься работать помощником? Чепуха! Не по-хозяйски. Имей в виду, у нас большущий голод на машинистов. Тебе надо срочно сдавать экзамен на механика и самостоятельно водить поезда.
- Экзамен?.. Так я же еще не чувствую себя…
- А ты чувствуй! Не прибедняйся. И экзамена не бойся. Председатель экзаменационной комиссии я. Гарантирую: ответишь на все вопросы, получишь оценку "удовлетворительно".
Я прямо смотрю в глаза инженера Полякова, твердо и ясно говорю:
- Не согласен!
- Вот как!.. Почему?
- Хочу сдать настоящий экзамен, а не липовый. Хочу быть настоящим машинистом, а не ломовым извозчиком.
Умолкаю. Жду от Полякова вспышки оскорбленного самолюбия, шумного разноса. Но он улыбается и тихо, мирно говорит:
- Что ж, это правильно! Одобряю!.. И так, товарищ помощник, куда, на какой паровоз прикажете вас направить?
Я не ожидал такого вопроса, растерянно пожал плечами.
- Не знаю… Вам виднее.
Сказал и испугался. Знаю я, и уже давно, куда мне хочется определиться. Дурак, почему отнекиваешься? Говори, пока не поздно, а то пошлет к черту на кулички.
Кудрявый инженер смотрит на меня своими еще комсомольскими глазами, великодушно ухмыляется, будто понимая, что происходит в моей душе.
- Выбирай сам, - говорит он. - Могу послать на вывозку руды с Магнитной горы. А если хочешь, иди на горячие пути под домны и мартены. Можно и на сортировочную. Выбор у нас большой и разгуляться есть где. Сто паровозов, чуть ли не полтысячи километров подъездных путей. Настоящая дорога, хоть и называется внутризаводским транспортом. Ну, выбирай!
Начальник подвинул к себе мои бумаги, обмакнул перо в чернильницу, ждет моего ответа, чтоб наложить резолюцию. Я спросил:
- А Богатырев где работает?
- Богатырев?.. На главном направлении. Доставляет чугун и сталь на энкапеэсовскую магистраль, а оттуда тащит сибирский уголь.
- Если можно, пошлите на паровоз к Богатыреву.
- Можно! Его помощник недавно дезертировал. А ты что, знаешь Богатырева?
- Слыхал… Говорят, хороший машинист.
- Хорош, это правда, но характер… по головке не погладит.
- Ничего. Пошлите.
На другой день, поздним вечером поднимаюсь на паровоз Богатырева, стоящий под парами у ворот депо. Сильно бьется сердце: "Он это, он самый или однофамилец?"
Вхожу в будку машиниста. Колена дрожат.
Около реверса стоит человек в черной спецовке - кряжистый, темнолицый, с хмурым взглядом маленьких глаз, с густо просоленными сединой волосами и серо-пепельными сердито торчащими усами.
"Он!.. Дядя Миша! Больше десяти лет прошло, а почти не изменился".
Стою посреди будки, ярко освещенной сильной электрической лампой, глупо улыбаюсь во весь рот.
Богатырев с подозрительным недоумением осматривает меня с ног до головы и, остановив взгляд на моих расплывающихся в улыбке губах, мрачно спрашивает:
- Ну, в чем дело? Чего смешного увидел? Кто таков?
- Я новый ваш помощник. Здравствуйте!
- А… слыхал, слыхал про такого! - Умолкает. Лохматые брови сердито шевелятся, жесткие усы торчат во все стороны. - Интересно!.. Вот, значит, как ты хочешь помогать мне - смехом!
- А я умею и по-другому. Разрешите…
Богатырев перебил меня:
- Это мы сами увидим, что ты умеешь. Были тут такие, что павлиний хвост распускали в первый день, а потом… Бери масленку и айда смазывать машину!
Так я снова, уже на двадцатом году жизни попал в подручные к Богатыреву. Пока буду молчать, что я Санька Голота…
Когда-то любил меня дядя Миша, своим дитём называл. А теперь? Встретил не очень ласково.
Экипировавшись, с полным баком воды и горой угля на тендере, с почищенной топкой, весело гудящей белым пламенем, наш паровоз выходит на станционные пути сортировочной. Берем длинный состав платформ, груженных чугунными чушками и стальными слитками, и отправляемся на магистраль.
Только что перевалило за полночь, накрапывает дождь, а небо над Магниткой полыхает зарей - на заводе выдают плавку чугуна, льют в ковши кипящую сталь, режут голубыми молниями и сваривают металл.
Свет зари лежит на черных маслянистых боках нашего паровоза, на груженых платформах, на телеграфных столбах, на лицах стрелочниц, провожающих наш поезд, на отвалах глины, на дне котлованов, на корпусах цехов, на заводских трубах.
Все излучает сияние зари, все, куда ни посмотришь, - кружевные фермы высоковольтных передач, газовые факелы доменных свечей, мосты, бетонное тело эстакады, печи коксохима, корабельная громада электростанции. А озеро кажется наполненным не водами Урал-реки, а солнечным огнем - горит, сверкает, переливается миллионами и миллиардами огоньков, светлячков, искр.
Мчимся и мчимся на всех парах вдоль зари, и нет ей конца, не тускнеет она. Паровоз наворачивает на свои колеса километры, грохочет по золотым рельсам, по оранжевому щебеночному балласту, по розовым шпалам и гудит:
- Ого-го-го-гу-гу-гу!..
* * *
Горячий дождь падает на мою голову. Тело раскачивается в хмельной дремоте и летит в мягкую темноту. Вдруг молния, гром… и горячий дождь превратился в ледяные капли, солнце - в наезженный каток, мягкая темнота - в острые камни.
Открыл глаза и вижу где-то вверху над собой пепельноседые усы, лохматую шапку машиниста. Он льет из чайника на мои скулы холодную воду, кочегарской лопатой толкает в грудь, потом волоком тащит по угольным осколкам, рассыпанным в паровозной будке.
Мучительно вспоминаю, что кто-то так делал давно-давно, в далеком прошлом, на бронепоезде "Донецкий пролетарий". Богатырев это, дядя Миша…
Гневный его голос гремит:
- Заснул, на паровозе заснул, окаянный!.. Да я уже тридцать лет езжу, переложи - так весь земной шар опоясал сорока дорогами, а глаз ни разу в работе не прикрыл. А он спать. Марш с паровоза, убирайся сейчас же, подлец, чтоб нога твоя не пачкала… Мне не надо таких работников. Кочегар за тебя ночь доработает.
Я хочу сказать разъяренному Богатыреву, что я вовсе не подлец, не лодырь, не пачкун. Нечаянно уснул. Пять ночей подряд мучился без сна, на шестую не вытерпел. Негде мне было спать, нет у меня на Магнитке ни своей постели, ни кровати. Хочу, а не могу слова вымолвить.
- Слыхал, соня? - кричит мне в лицо Богатырев. - Не нужен ты мне! Ишь, умелец! Господи, до чего же я невезучий: то растрепанную бабу в помощники прислали, то дезертира, а теперь этого… тюху-матюху… Уши врозь, дугою ноги и как будто стоя спит!.. Да разве тебе на паровозе работать? Иди на Большой проспект, в пошивочную мастерскую или в парикмахерскую - стань за витриной, скаль зубы, зазывай заказчиков и клиентов!
Ветер хлопает брезентом в двери будки. Земля проваливается под паровозными колесами. Спускаюсь по крутым подножкам. Зажмуриваюсь и хочу бросить перила, когда сильная рука машиниста хватает воротник спецовки, тащит на паровоз. Испуганный голос у самого уха:
- Куда ты, дурак? На ходу в степь бросаться?
Поднимаюсь. Машинист опомнился и опять раскричался:
- А ты не думай, что за сон пройдет. На остановке сгоню лодыря. Лезь на тендер, чтоб не мешался, морда немытая!
Как это случилось, что я заснул? Как я мог? Ведь так крепился!.. Вспоминаю.
…Сижу на угольной куче, дую на пальцы. Уже неделю сапоги не снимал, голую грудь свою не видел. Живем мы с Борисом в красном уголке паровозного депо. В карантине не стерпели. Квартир до сих пор нет.
"Воюй, брат, воюй!"
Выпрямляюсь, сжимаю лопату до боли в суставах и бросаю в белое горло паровоза уголь. Работаю, глаз с манометра не свожу, боюсь, чтоб стрелка не поползла назад. Манометр похож то на солнце, то на медный пятак, то на падающую звезду. Меня шатает из стороны в сторону. Вытягиваю руки, опираюсь на котел, защищаю висок от острых углов арматуры. И снова бросаю уголь, длинными пиками выбиваю колосниковую накипь шлака, поддерживаю в котле высокое давление пара. Я боюсь прислониться к стене. Знаю, что сейчас же закроются глаза, подломятся ноги и я упаду на пол, не слыша ни свистков паровоза, ни крика машиниста. Всю ночь крепился. Рассветом выглянул в окно, чтоб освежиться, но слишком плотно лег грудью на подоконник и забылся.
…Сейчас поезд остановится и машинист сгонит меня с паровоза. Он прав. Что я могу сказать в свое оправдание?
Паровоз все тише и реже дает выхлопы, осторожно разрезает темноту ночи. Я смотрю на манометр: только восемь атмосфер. Машинист мечется от окна к топке: окно он не может бросить - скоро станция, нужно следить за сигналами. Он кричит кочегару, чтобы тот пробил пикой колосниковые зазоры. Кочегар послушно бросается с длинным ломом к топке, но в зазоры не попадает, а бьет в медную решетку котла по нежным дымогарным трубам, рискуя пробить их, вызвать течь.
Машинист сорвал тяжелую шапку, камнем бросил ее в неуклюжую спину кочегара и заголосил:
- Что ты делаешь, чертова кукла! Паровоз убиваешь!
И опять я вспомнил бронепоезд. Точно так дядя Миша ругался, когда у него не ладилось дело с машиной.
Богатырев выхватил у кочегара пику, поковырялся в топке, выбросил из нее несколько шлаковых коржей, потом побежал к окну, устало свалился на откидное кресло, укоряюще посмотрел в мою сторону.
Я забыл угрозы: кинулся к топке, привычно поддел шлаковый корж, рванул его к себе, расколол и выбросил в степь. Когда подъезжали к семафору, топка была почищена. Стрелка медленно набирала давление. Машинист повеселел.
- Ну, и кадры: один храпака дает, а другой паровоз гробит! Вот так на всех ста паровозах Магнитостроя. Беда! А где лучше взять? Негде. Мучайся, Богатырев, мучайся! И чего я забрался к черту на кулички, дурак старый!
Мелькнул зеленый огонек семафора; еще немного, и молочные квадраты стрелок запутались в колесах паровоза - мы вышли на прямой путь сортировочной станции. Но что такое? Путь должен быть совершенно свободен, а там стоит что-то черное и дымится. Паровоз? Крушение!
- На маневровый паровоз принимают… - закричал Богатырев. - Экстренная остановка!
Хлопнул регулятор, завертелся рычаг перемены хода. Но разбежался тяжелый состав, напирает. Черная тень совсем близко, еще минута - и начнет грохотать раскалываемое железо, зазвенит стекло, полезут вагоны в пирамиду. Кочегар застрял в проходе узкой двери, зацепился домотканой свиткой за гвоздь и никак не может оторваться. И свитку жалко и умирать не хочется. Завыл даже, бедняжка, в растерянности.