- Жарче, жа-р-че… раскаливай! Мо-оло-дец! Здорово! Иди в мои помощники, выучу на первоклассного машиниста. Хм-м, чего молчишь? Колдыбахнуть хочешь? - и протянул мне недопитую поллитровку.
Чувствую, что поезд на подъем выскочил и регулятор надо закрывать и притормаживать. Дальше идет большой уклон - в самые каменные карьеры. Если поезд скорость наберет, тогда не остановишь, одни щепки останутся. А машинист лезет ко мне, обнимается и что-то лопочет.
Паровоз набрал бешеную скорость, расшатался, как пьяный, фонарь манометра потух от вихлянья. Я закрыл глаза и представил, как мы обрушимся на соседнюю станцию: побьем вагоны, загородим путь на завод, на домны, оставим их без руды и известняка…
Схватил я машиниста и отбросил в сторону.
Бутылка ударилась о железо, рассыпалась. Скорее к регулятору! Закрыл. В окно выглянул. В темноте маяком красная точка - семафор. Станция. А поезд летит. Торможу, не помогает: искры сыплются из-под колес, горелым железом пахнет, а ход не уменьшается. Взял на контрпар. Паровоз вперед идет, а колеса назад крутятся, но бег не затихает. Давят вагоны.
Вот и семафор. Даю тревожные сигналы, надеясь, что исчезнет роковая красная точка. Когда поравнялся, еле успел заметить зеленую молнию в семафорном фонаре. Легче стало. Побежал я на котел с молотком, по песочным трубам начал колотить. Плохие хозяева у паровоза. Побито, неисправно все. Подергал песочницу, и поезд стал затихать в беге. В окно звезды и телеграфные столбы различаю. Но остановиться на станции не надеялся.
Так и вышло.
Проскочили ее вихрем, уголочком глаза я увидел тени людей, бегущих в панике, красные фонари, услышал свистки, крики.
Задергал сильнее песочницу, тормозные сигналы кондукторской бригаде еще раз дал, на обратный ход весь регулятор открыл…
Смотрю, сдается поезд.
Тише и тише.
Остановились. Метнулся я скорее на землю, осмотрел паровоз, подшипники пощупал, думал - пожгли. Но ничего, благополучно. Смазал хорошо, подкрепил клинья. А потом скорее к регулятору.
Выезжаем на вторую станцию, а там уже нам тупик приготовили, скорая помощь выехала, аварийная комиссия.
Все ждут огня и стонов.
Прибежал на паровоз начальник станции. Ладонь мою обеими руками схватил, давит, трясется и захлебывается:
- Вот механик, вот!.. С этого уклона, когда разнесет, еще ни одного поезда не удалось благополучно спустить.
Я боюсь сказать, что я только помощник машиниста.
А настоящий механик забился в темный угол, отмалчивается.
И хорошо, хоть смолчать сумел.
Я хочу, страстно хочу быть механиком. И буду!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Люблю!.. Я люблю! Тебя, Лена. Тебя, Магнитка! Тебя, жизнь! Тебя, солнце!
Каждый день я вижу солнце. Я смотрю на падающий поток чугуна из домен в обгоревшие ковши и не нахожу другого сравнения. Я тысячу раз видел, как льется металл, и не скучно мне.
Я смотрю на него, не моргая, не отрываясь, с жадностью, до боли, до слез в глазах.
В его тугих и мягких, смелых и спокойных волнах - сила! Я подъезжаю на своем паровозе почти вплотную к ковшам, а солнце манит еще ближе, теснее.
И не стыдно такой откровенной любви и радости. Не я один ношу ее. Не один раз она рождалась здесь, в долине Урал-реки.
Когда первый заступ бригады землекопов ударил в грудь земли, веками не тронутую, горькую, каменнокрепкую, тогда впервые брызнула радость с губ землекопа Борисова.
Эта радость была и у монтажников, когда они сняли с последней заклепки пневматические молотки и передали готовую домну эксплуатационникам.
Она была и у горнового Крамаренко и у машиниста Богатырева, когда они принимали первый чугун. И, наконец, радость была, когда доменщики заставили свои печи перешагнуть через мощность, предусмотренную американским проектом, сделанным фирмой миллионера Мак-Ки. Дали за сутки две тысячи двести тонн звонкого чугуна!
Я с паровозом жду, пока наполнятся ковши, чтобы отвезти их на разливочные машины.
В окно слежу за металлопадом. С гор дует росистый сквозняк ранней весны.
На плече своем чувствую горячую голову моего помощника Борисова. Он говорит задумчиво:
- Сань, зимой мы задули домны, когда плевок, еще не сорвавшись с губ, замерзал. Американское инженерство сказывало, что надо ждать с пуском до весны: мол, супротив природы не попрешь. Вправду, лопались водопроводы, мы рыли землю, как могилу, отыскивали раны, чинили, а потом тулупами, огнем, свиткой, спецовкой грели чугунные трубы. И ничего - выехали!.. А вот сейчас сверх плана чугун бежит. Бежит, Сань, погляди, какой светлый, как слеза!
Я вижу вверху, у подножия домны, горновых, чугунщиков, мастеров. Вижу вкрадчивую настороженность моего помощника, его ревнивый взгляд.
Я знаю, долго люди ждали того момента - выдачи сверхпланового чугуна. Домны гудят трехтысячекубометровым ураганом воздуха, а горновые, мастера, чугунщики не сердятся, не нервничают, ревниво, но спокойно следят за дыханием домны, ее капризами, жизнью.
Я уже машинист. Сдал экзамен и получил заграничный паровоз "Двадцатку"! Она без тендера, кургуза, с короткой трубой, грудаста. Не уступает по силе самому большому паровозу. Колеса у нее алые, с белыми ободками. Котел вороненый. Я вожу чугунные поезда и обучаю бывшего землекопа Борисова своей профессии.
Он шепчет мне, не отворачиваясь от плавки:
- Сань, ты подумай только! Я здесь землю рыл, тачки возил и птичьи гнезда драл в бурьяне.
За окном паровоза послышались суматошные крики. Люди на домне растеряли свое спокойствие.
Чугунный водопад колыхался, обрываясь, выплескиваясь искрами, бил из переполненного ковша молоком. Он потерял направление, падал на землю, гремя взрывами на сырости, поднимая бурю искр и осколков.
Сверхплановому чугуну не хватало посуды.
Ковши есть, но паровозы не могут их ставить под чугунную струю. И не потому, что они плохие. Нет, паровозы прекрасные. Они сделаны на лучших германских заводах. Они не живут еще и года. На их боках еще горит лак. Но на них люди, которые не знают их высокой техники, не покорили еще сложную машину.
Не до конца овладели чужеземной техникой и там, наверху, около домны, молодые горновые. Чугунный поток можно схватить за горло на канаве, у истока ее. Есть у горновых умная машина, сделанная в Америке. Пушка Брозиуса. Поверни ее хобот на шарнирной оси, загони ствол в самое горло огненной летки и стреляй глиняными огнеупорными ядрами! Если ты ловкий мастер, умелец, то через несколько секунд закупоришь огненное отверстие, предупредишь аварию.
…Чугунный поток падает в ковши, перехлестывает через края, заливает тяжелой смертоносной лавой пути. Горят, пылают шпалы. Обугливается земля. Черный ураганный дым и пар тучей рвутся к небу. Густеет темнота, и в ее дебрях громыхают один за другим взрывы - раскаленный чугун попал на сырую землю. Мокрая грязь и черные камни барабанят по вороненым бокам паровоза.
Взрыв! Еще и еще. Взрывается чугун, затаптываются в землю усилия тысяч людей, а машинисты… некоторые просто боятся огня, другие ничего не могут поделать: на подвесках паровозов нет тормозных колодок, стерли их давно, а новыми не запаслись.
Я вижу начальника доменного цеха. Гарбуз снял облезлую кожаную кепку и, скомкав ее в кулаке, трясет над головами машинистов, обзывает преступниками. В руке у него еще и палка, суковатая, костисто твердая, может быть, та самая, со времен гражданской войны.
Тыча старый кизиловый костыль в колеса паровозов, в тормозные колодки, он бежит по горячим путям, чертыхается. Подбегает и к моему паровозу. Вот сейчас он остановится, думаю, перестанет ругаться, хоть капельку подобреет.
Нет, затравленно бежит мимо моего паровоза. Не узнал меня Гарбуз. Ослеп от злости, от горя.
Но, пробежав небольшое расстояние, Гарбуз поворачивает назад, в мою сторону, бежит, спотыкается… Вспомнил, кажется, узнал!..
Подбежав к паровозу, Гарбуз задирает лохматую голову кверху, стучит костылем в землю, быстро-быстро шевелит губами. С них срывается не крик, а хриплый шепот:
- Санька, давай!..
Прошептал и убежал, скрылся в черно-бело-красном грохочущем тумане.
Не сказал, куда давать и зачем. Уверен, что я все понял. Гарбуз звал меня вперед, за собой, в огонь, в дым, в грохот, навстречу смерти. Он так много требовал от меня и так верил!..
Я открываю регулятор, беспрестанно сигналю и несусь в самое пекло огненной метели.
Мой паровоз не лучше других, у меня тоже нет тормозных колодок, и я только с сегодняшнего дня его хозяин.
Несусь по стрелкам, плачущей сиреной хочу заглушить гордость от управления таким сложным паровозом, от большой ответственности, оттого, что на меня смотрят сейчас тысячи людей, оттого, что я буду решать жизнь домен.
Я еду с открытыми глазами в бурю. Вот труба машины уже скрылась в огне. Жарко. Можно прикурить прямо от воздуха. Жду толчка, жду прицепки с ковшом.
Наконец я услышал в громе взрывов, как поцеловалась сталь автосцепки.
Теперь нужно двигаться вперед мышиным шагом, сантиметр за сантиметром!
Надо исхитриться поймать чугунный поток в узкое горло ковша. Я крадусь в пурге звезд, не дышу.
Вижу в рыжем тумане, как падают с крутой лестницы, забивают ее проходы, с бою берут ступени горновые, чугунщики, мастера. Все бегут вниз. Они падают на землю, гнут ухо к земле, стараясь по низине рассмотреть ковш, понять, как надо спасать плавку.
Вон горновой Крамаренко нащупал низкие колеса ковшовой тележки, стал на колени, уперся худой спиной в жесткое и тяжелое крыло ковша и смотрит на поток жидкого чугуна. В его глазах жалость и смертельный страх. Потом к горновому, закрывая глаза широким рукавом зипуна, подполз его подручный Лесняк, рядом с ним начальник домен и еще горновые и еще чугунщики, мастера.
А дальше я не увидел ничего. Ковш вошел в самое сердце аварии, буран схватил его в объятия, что-то посыпалось с гулом на железные бока паровоза.
Горновые, чугунщики закричали, предупреждая о смертельной опасности…
Мне очень захотелось броситься назад - туда, где можно ясно видеть и легко дышать, чувствовать прохладу росы.
Я уже поворачиваю рычаг, чтобы бежать из этой темноты и огня, но неожиданно вижу металлопад снова покорным и мягким, как нарезанные полосы бесконечно длинного солнца.
Паровоз стоит в тени кауперов, на нем блестит сизая чешуя остывшего чугунного дождя.
Мне больно от стыда. Хочу крикнуть всем доменщикам, что я обманул их, мой паровоз - тоже инвалид. Я мог сделать аварию еще тяжелее и лишь случайно стал победителем.
Начальник домен взметнулся ко мне на паровоз. Сверкает золотым ртом, что-то кричит мне на ухо, таранит мою грудь кулаком. Я не слышу Гарбуза, Ни одно его слово не доходит до меня. Оглох. Только по губам Гарбуза, по его глазам догадываюсь, что он доволен мною, хвалит.
Убежал и Гарбуз, размахивая палкой, к своим домнам.
Прорвав какие-то препоны, доносится до моих ушей ровный гул домен, дружные голоса горновых, свистки маневровых паровозов на подъездных путях. Слышу знакомый голос горнового Крамаренко:
- Живой, Сань?
- Как видишь!
Ленька Крамаренко, белесый и широконосый, подходит к моему кургузому паровозу, завистливо осматривает его от красных колес до вороненой трубы, и говорит:
- Хороша машина! Молодец, Саня, всегда так надо. Знаешь что: живи ты около аварии всегда.
- А вы там, на домне, не делайте аварий, вот и не придется жить около них.
- Без них не обойдется… Осваиваем домну. Вот давай заключим с тобой договор, чтоб ты домну чувствовал как свою, а я чтоб на твоем паровозе был вроде хозяином. Обоюдная, значит, ответственность, а?
Подписали мы договор в шумной конторе, сдавая смену. На другой день газета "Магнитогорский рабочий" выпустила его специальной листовкой. Я увидел свою фамилию, и стало страшно и хмельно. Как она четко и ясно выведена! Высоко лезешь, Сань, не скатись! Вон он, договор:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Орган ячейки ВКД(б), цехкома
и управления доменного цеха
при участии газет У. Р. М. Р. и 3. М.
2 000 тонн -
не меньше
№ 285. 19 февраля 1933 г. 11 ч. 15 м.
Десять минут на доставку чугуна к разливочным
СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ ДОГОВОР
машинистов "Двадцатки" и мастеров домен
Доменщики и транспортники!
Крепче напор в борьбе за две тысячи тонн чугуна!
ДОГОВОР
обоюдной социалистической ответственности за домны и паровоз
1. Мы, машинист паровоза № 20 Голота и помощник Борисов, берем на себя полную ответственность за обеспечение работы домен и разливочных машин работой нашего паровоза! Помимо безукоризненной и действительно ударной работы на паровозе по перевозке чугуна, мы придем к вам на домну и поможем в случае аварии или каких-либо задержек. Мы гарантируем доставку чугунного поезда к разливочной машине за десять минут. За десять минут мы также гарантируем расстановку ковшей под все носки обеих домен. Расставить ковши на разливочной - уложимся в 3–5 минут. На кантовке шлака не оборвем ни одного каната, не сделаем задержки.
2. Мы, мастера домен и разливочной Удовицкий, Крайнов, Крупалов, горновой Крамаренко, полностью отвечаем за паровоз и его работу. Ни одной минуты задержки. Полная нагрузка машины. На случай какой-либо поломки паровоза, срочности ремонта мы не допустим отправки машины в депо, поможем сделать ремонт собственными средствами.
Машинист Голота.
Мастер 2-й домны Крайнов.
Мастер 1-й домны Удовицкий.
Мастер разливочной машины А. Крупалов.
Горновой Л. Крамаренко.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Инженер Ганс Брауде приехал в наше депо консультантом от паровозостроительного завода крупнейшей германской фирмы, у которой Магнитогорск закупил сто машин последнего выпуска. Никаких нетактичных выходок он не позволил себе. Его дело - сдать паровозы и вернуться в свою Германию.
Сегодня он пришел узнать у меня, как работает паровоз. Он долго ходил вокруг машины, качал головой перед погнутым брусом и расколотыми буферами. На тендерном боку ногтями сдирал засохшую грязь, батистовым платочком протер заделанные вишневым лаком части. Потом залез в будку, указывал пальцем, подпоясанным золотом, на закипевшую солью котловую арматуру и что-то быстро, волнуясь, говорил.
Ганс Брауде, я не знаю языка Германии, но понимаю ваше волнение инженера. Вас возмущает, что такой красивый паровоз в грязи, разбитый.
Я хочу ему сказать, что здесь нет моей вины. Сегодня мы становимся на промывку котла. Все исправим. Но он не поймет мою русскую речь.
На прощание немец поднимает над своей головой два тонкой выточки пальца, изрекает по-русски: "Руссише фсегда есть только гостя на германская машина". И поворачивается к нам спиной, уходит, широко и гордо расставляя длинные ноги, выпятив жирный зад, туго обтянутый синими, не нашего сукна, штанами.
Отойдя несколько шагов от паровоза, Ганс Брауде остановился и такой издал пронзительный звук, понятный французу, англичанину, немцу, русскому, так загремел, что мы с Борисовым окаменели, испуганно зардевшись, посмотрели друг на друга - не ослышались ли мы.
Нет, не ослышались.
Ганс Брауде не отказал себе в удовольствии прогреметь еще раз.
На горячих путях работали ремонтные рабочие, среди них были и женщины, а высококультурный инженер, одетый в роскошный костюм, в белоснежную рубашку, стоял рядом с ними и гремел. Подумаешь, чего стесняться! Разве они люди, эти русские?..
Борисов презрительно засмеялся.
- Ну и ну!..
А мне не до смеха. Стыдно, больно, обидно. С трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься на любителя чистоты, "творца, хозяина машинного мира".
Гад ты тонкогубый, стерва буржуйская! Выходит, значит, что я варвар? Мой друг Борис и Богатырев - тоже? Мы губим вашу машинную цивилизацию? Ну, погоди же, черт лопоухий, мы тебе покажем, какие мы гости.
Но, конечно, не в немце было дело, а в договоре, который мы заключили с доменщиками.
Стали мы в депо на промывку.
Собрал я свою бригаду и рассказал, как немецкий инженер над всеми нами издевался.
- Товарищи, давайте мы сами ударно паровоз отремонтируем, - такими словами закончил рассказ.
Постановили мы выпускать стенгазету. Выбрали редколлегию. К утру, когда слесари отвинчивали первую гайку, вышел на паровозе свежий номер газеты. Заметки призывали создать образцовую на Магнитострое машину. Каждый машинист и помощник должны отвечать на ремонте за определенную часть паровоза.
Три дня не ходили домой, возвращали молодость и силу паровозу. Нам помогал горновой Крамаренко. Завтра машина должна выйти на работу. Остается еще установить паротурбину и провести электропроводку. Но единственный в депо монтер сжег себе руку, лежит в больнице. Мы должны или ждать его выздоровления, или выехать с керосиновым освещением.
Выходит наша газета и призывает бригаду к утру одолеть последние трудности, своими силами осветить машину. Смотрю - кой-какие ребята скучными глазами читают заметки, а вокруг этих ребят крутится возбужденный машинист, мой сменщик - чубатый, долговязый парень с сонными глазами, с прилипшими к кожаной куртке блестками рыбьей чешуи. Почувствовал я что-то неладное. Слышу хриплый голос: "Да что, вот спросить бы у этой газетки: каменные мы? По три дня не спавши работать?"
Это Рыба - прозвали его так за чрезмерную любовь к рыбной ловле и за сонливость.
Остальные молчат.
Он продолжает:
- Если кому желательно, то пусть остается, а мы, ребята, пойдем. Шабаш!
Вскакиваю я в будку, протягиваю руку к груди Рыбы, приговор ему читаю:
- Вот кто, товарищи, у нас варвар! Вот кто гость на паровозе! Это он пускает о нас дурную славу по миру!
Я знаю, что Рыба пьянчужил, видел, как он брал с собой на машину удочки и всю смену тоскующими глазами смотрел на озеро. Остальное только угадал, почувствовал. Бригада договорила за меня: как он спал пьяным на паровозе, как разбил брус, как с похмелья поколол буферные тарелки и как он пригрозил своему помощнику: "Если выдашь - убью втихую".
Взялись мы за электричество.
Не спали еще одну ночь.
Утром паровоз, наконец, заправили. Мой помощник Борисов пустил пар в турбину - и вспыхнули лунными глазами паровозные фонари. На улице - солнце, день, а мы, семь человек, стоим перед фонарями и радуемся белому огню.
Через несколько дней опять увидел инженера Брауде. Я издали помахал ему платком и позвал на паровоз. Он ходит, вглядывается в мое лицо, в номер машины и не понимает ничего. Не узнает варвара немецкий консультант. Соскакиваю на землю, напоминаю ему день нашей встречи и веду его вокруг паровоза: смотри, господин, любуйся!
Немец, а понял русский язык!