- Случай, значит… Всю жизнь мою перевернул. Иду я один, луна светит, снег скрипит - скрип-скрип… Лабазы черкизовские длинные. За заборами псы брешут купеческие. Им ухи стригли. Огорчали для лютости… И вижу, следы на снегу проложены. А место разбойное было, я и усумнился. Гляжу - человек не человек, а вроде фигура. Исхилилась на бочок и вроде лежит. Ну, думаю, пошалил кто. Подхожу, смотрю, шуба-шапка не сняты, лицо башлыком повязано. "Эй, - говорю, - живой?" Смотрю, шевелится. Стал я его поднимать, и так мне это легко показалось. Вот, думаю, водочка-матушка силу оказывает. Поднял я его на закорки, и, слышу, шепчет: "Милый человек, посошок мой захвати, вон на снегу…" Эх, думаю, будешь ли еще живой-то. Однако посошок взял. Ну, значит, понес я его сюда, на квартиру, на табурет посадил, лампу-"молнию" засветил, стал башлык с него разматывать. Водочки приготовил. С него-то шапку снял, а своя с головы свалилась… Тут я и сомлел… Вроде искрой по комнате ударило…
- Элек… электрической? - спрашиваю я.
- Чего?… Нет… Тут был я пронзен в душу от того часу и до скончания дней моих, когда уйду, где несть же ни печали, ни воздыхания, как сказано. Как я стоял с той шапкой в руке, так и сомлел и сел на табуретку. А почему? А потому, что на стуле моем, извиняюсь, паршивом откинулась девица непонятно прекрасная. Исключительно неслыханной красоты девица, какие только в сказке бывают, и описать кою не в силах человеческих, разве что болярину Александру Сергеевичу Пушкину, невинно убиенному… Я в ту зиму грамоте выучился, все его читал… Ветер по морю гуляеть… и кораблик под-гоняеть… Он летать себе в волнах… На раздутых парусах… Царствие ему небесное, мученику…
- Дед, хватит тебе… Дальше что? - спрашивает Шурка.
Радионаушники давно лежат на столе.
- Дальше протер я глаза - нет, сидит, не исчезла. А я думал, это с пьяных глаз мне явление. И так я сижу не дыша некоторое долгое время и думаю: "Боже мой, вот оно, что всю жизнь искал и по ночам звал! Боже мой, как я дальше буду!…" А она погодя глаза открыла и все мысли, которые были, и те отняла. "Не пугайся, - говорит. - И спасибо тебе. А что водочки мне приготовил, то мне не надобно. Я и так отогрелась". А я охрип весь и чуть говорю: "Да кто же ты и каким языком говорить с тобой позволишь?" Она мне отвечает: "Говорить со мною надо просто. Потому что я знаешь кто? Я - простая красота…" Боже мой! Ну, тут я заплакал, и она спрашивает: "Ты почему плачешь?" А я ей в ответ, что плачу, мол, вспоминая ее по снегам ночное хождение и как она обиду принять могла. "Не плачь, - говорит, - я, - говорит, - простая красота, а ты, - говорит, - святая простота… Ты думал, что красота на крылушках порхает и где слаще живет? Ан нет. Я по земле хожу, по людям, посошком подпираюсь. И тебе спасибо, что меня уважил и его с собой захватил, потому я без него ходить не могу. Но теперь, - говорит она, - я в твоей власти, и если ты посошок изломаешь, то я от тебя и вовсе не уйду". Так сказала и этим сердце мое надорвала. Но я, сколь ни дурак был в те годы, однако поклонился ей как мог и отвечал: "Прости меня, несказанная, но мало как я не смею удержать тебя, а кроме ежели и другим покажешься ты и откроешься, то великое просветление жизни может быть. Затем, что у кого сердце есть, не устоит он перед тобою, и посошок твой ломать не стану". А сам плачу, потому понимаю, лелею ее последние чудные мгновения, передо мной явилась она как гений чистой красоты… Подумал я так, и почудилось мне, все мои горшки, плошки алмазами играют. Ну, только я не присматривался… А она мне еще в ответ: "Спасибо тебе в другой раз. Первая мысль душевная. Хотела я тебя испытать и на тяготу и на совесть, и все испытания ты прошел и посошок мой не изломал. А посох он не простой, посоху этому имя "правда". Понял теперь? Ну, а теперь иди ко мне, я тебя поцелую". Обожгла меня на всю жизнь. "И еще помни, беру я за все то тебя в помощники, дабы ты, как мог, про меня людям пересказывал и изображал". Я ей хриплю: "Клянусь тебе, послужу…" А она: "Не клянись. У тебя талант коней золотых лелеять… Не клянись, а преклонись, да не забывай, а старайся". Поклонился я ей, а она поднялась и тихо так вышла. Я и глаза закрыл… Открыл - нет ее… Только будто из-за двери снегом кинуло.
- Шура, не плачь… - говорю я. Шура кладет голову щекой на стол. У деда глаза совсем сонные.
- И сейчас не знаю… То ли была со мной странность, то есть случайность… то ли водочка-матушка… то ли добрая душа пьяного пожалела, - проговорил дед сонным голосом.
Шура поднимает лицо от стола и смотрит на деда блестящими глазами.
- Дед, а дед… Дед захрапел. Шура вытерла глаза.
- Наврал все… Ничего не было, - говорит она. - Идем, Алеша, домой. Папа заругает.
Мы вышли. Снег блестит, как сахарный. Я прижимаю к груди деревянного пучеглазого коня.
Снег скрипит - скрип-скрип. Луна светит. Мрачно сверкают глаза Шурки-певицы. На крыльцо нашего дома выходит отец и вглядывается в темноту.
- Папа вышел… - говорю я.
- Ой, - отвечает Шурка и начинает хромать, - Алеша, иди. У меня нога подвернулась.
Она сворачивает с тропинки и ложится в сугроб, раскинув руки, как птица. Я смотрю на нее, потом бегу к отцу.
- Лешка, вот я тебе задам, - говорит отец.
- Папа, мне коня дали, а у Шурки-певицы нога подвернулась, видишь, лежит? - радостно сообщаю я.
- Вот я вам сейчас задам, - обещает отец и сходит с крыльца.
Он идет по снегу, я "ковыляю за ним. Он подходит к сугробу, на котором лежит Шура, и наклоняется. Лицо девушки освещено луной.
- Что… с вами?… - спрашивает он почему-то на "вы".
Шура молчит.
- Нога у нее! Нога! - ликую я непонятно почему.
- Помолчи. Вы идти можете? - спрашивает отец.
Шурка отрицательно мотает головой. У нее зуб на зуб не попадает. Отец наклоняется и, легко подняв девушку, несет ее на руках к крыльцу. Там он топает ногами и говорит мне:
- Снег стряхни с валенок… И вносит Шурку в дом.
Он внес ее в ярко освещенную кухню и усадил на стул.
Открылась дверь из комнаты, и вышла мама.
- Вот знакомься - Шура, по прозвищу "певица", - сказал отец.
- Очень приятно, - сказала мама и протянула руку.
И в это время в открытую дверь комнаты Шурка увидала старомодный рояль красного дерева фирмы "Эберг". Он был куплен отцом в подарок матери за мешок соли, полученный им в премию после окончания строительства радиостанции - вот происхождение рояля. Я тосковал. На меня надвигалась музыка. Уже заводили разговор на эту тему. Отец сочувствовал мне, но скрытно.
А Шурка стояла и смотрела на рояль.
- Ой… - наконец произнесла она. - Пианина…
Она, как сомнамбула, пошла в другую комнату, ни капельки не хромая, и отец смотрел вслед, удивленно сощурившись.
- Это рояль, не пианино, - сказала мама. - Сейчас я попробую твой голос. Встань вот тут. Что ты будешь петь?
- Я не знаю, - сказала Шура.
- Ну подумай. Мама села к роялю. Отец спросил меня:
- Ты зачем палку принес? Она же ведь не хромает.
- Для красоты, - сказал я. - Посошок…
- Тише, - сказала мама и прикрыла дверь. Я стал шепотом пересказывать отцу что к чему. Он смотрел в полуоткрытую дверь. Шура стояла вся красная.
- Ну, пой, - сказала мама.
Шурка открыла рот и запела тонко и противно:
- Ой, девочка Надя… чиво тебе на-ада… Ничего ни нада… Кроме шикала-ада…
Мама зажала уши руками. Шурка остановилась.
- Это вульгарно! Вульгарно! - сказала мама.
Шурка смотрела в пол.
- Я слышала, как ты во дворе поешь, - сказала мама. - У тебя есть данные. Хочешь, я тебя буду учить?
- Ой… - простонала Шурка и задохлась. - Хочу…
- Ты хорошая девочка, - грустно сказала мама. - Они мужики. Они нас не понимают. Я мечтала о дочке. Буду учить тебя по-настоящему. Никаких "Надь". Только классика. Вот послушай…
Мама проиграла вступление и запела грудным интеллигентным голосом:
- Л-любовь свободна, мир чар-руя… законов всех она сильней… Меня не любишь, но люблю я… так бер-реги-ись любви-и мо-ей.
Она остановилась. Шурка зачарованно смотрела на нее.
- Поняла? - спросила мама. Шурка сглотнула и сказала:
- Поняла.
Мама выпрямилась и с торжеством распахнула дверь.
На кухне хохотал отец. Я, как всегда, таращил глаза. Костя да Винчи говорит, что у меня и сейчас такие же умные глаза.
Глава 4
СКАЗКИ ВЕНСКОГО ЛЕСА
- Вот и все, - сказал я. - Больше сказок я не знаю.
- Нет, не все, - сказала Катя. Мы шли молча. Ветер качал фонари. На стенах домов взлетали и опускались арки теней.
- Опять вы за свое?… - сказала Катя. Опять я за свое. Она права. Я шел и думал, почему я все это рассказываю? Почему меня с такой силой потянуло на воспоминания?… Ну конечно, общая атмосфера Благуши, ну конечно, девушка Катя, ну конечно, желание доказать себе, что, несмотря на мой провал… Что я хотел доказать себе, я сам точно не знал. Что-то надвигалось на меня. Хорошее или плохое - неизвестно, только чувствовал, что надвигается. "Только бы хорошее, - думал я. - Господи, только бы хорошее!" Была у меня одна догадка, но я даже боялся думать о ней. Это была странная ночь.
- Подумаете, какой трезвый прозаик! - сказала Катя. - Может, сказка только еще начинается.
- Давайте вести взрослый разговор, ладно? - сказал я. - Ну, договорились?
Это была странная ночь. Я начинал понимать Митю. Мне очень хотелось быть Митей и действовать в его духе.
Кто-то бежал, топая ногами, как бегемот. Я обернулся. Нас догоняла Анюта. Сегодня я ничему не удивлялся. Она остановилась, задыхаясь, и оглядела Катю.
- Понятно, - сказал я. - Мне надо срочно идти.
- Ага, - сказала Анюта.
- Курьеры, курьеры, - сказал я. - Сто тысяч одних курьеров. Сейчас я вам скажу - познакомьтесь… Катя… Анюта… А вы хором скажете: "Никогда!"
- Катя, - сказала Катя и протянула руку.
- Анюта, - сказала Анюта. - Вы на него не обращайте внимания. Он каждый вечер такой, они все такие.
- Все - это я и еще двое приятелей. Мы очень популярны в узких кругах. Мы очень популярны среди Анюты, - сказал я.
- Значит, так, - сказала Катя. - Видите это здание?
- Ну и что? - сказал я. - Это школа, где я учился. Ну и что?
- Уже начался вечер. Сегодня вечер всех выпускников.
- Да знает он, - сказала Анюта. - Еще с утра заводится. Вы ненадолго. Полчасика, ладно? Алексей Николаевич, а меня без вас пустят?
- Пустят, - сказал я. - Через полчаса мы придем.
- Она могла бы меня и не разыскивать, - говорю я ворчливо. - Это же чистая случайность, что она меня разыскала.
- А она ничего!
- Она мой друг. У меня все друзья настырные.
- Слушайте… - говорит она. - Вы же все равно пойдете на вечер. Зачем вы себя обманываете?
Идем. Молчим.
- Случайность! - говорит она. - Вы знаете, что такое теория вероятности?
- Понятия не имею, - говорю я искренне.
- Ну вот!… А ведь если человек есть, то вероятно и то, что два человека могут встретиться. В общем нужно только, чтобы произошел перевес шансов в одну сторону, вызванный случайными причинами. Понятно?
- Ага.
- Бывает, шансов почти никаких, но ведь почти каждая встреча - это случайность. Случайная встреча - это такая, у которой нет никаких последствий. Тогда мы ее не замечаем, не помним. А если помним - это уже какая-то закономерность. Понимаете?
- С большим трудом. У меня всегда по физике была тройка, - сказал я.
- Напрасно, - сказала она. - Сейчас без физики не проживешь.
Откуда ей знать, дурехе, что сейчас без поэзии не проживешь! Была бы поэзия, а остальное приложится. Когда есть поэзия, люди горы сворачивают. И в области физики тоже.
- Откуда вы знаете физику? - спрашиваю я.
- Я знакома с одним крупным физиком.
- Их сейчас как собак нерезаных, - говорю я. - Молодой, старый?
- Моложе вас, но такой, знаете, - она неопределенно помотала рукой. - Не такой, как мы с вами… Сверхсекретный.
- Я же не спрашиваю фамилии!
- Я вообще.
Я повеселел. "Ни черта, - подумал я, - плохи его дела, если о нем так говорят".
- Катя, хотите я вам расскажу про случайную любовь без последствий?
- Только если про себя. С самого начала. Как все это случилось.
- Ну да, - сказал я. - Только про себя. Это случилось как удар грома.
Послышался удар грома.
Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд.
И тут я увидел девочку. Я никогда не встречал таких. Она была моих лет. Лет шестнадцати. Блондинка с голубыми глазами. Как на картинке.
Девочка, стоявшая в подъезде, почувствовав мой пристальный взгляд, обернулась.
Она была не такая, как все. Все девочки, которых я знал, отворачивались, если на них смотрели.
Девочка смотрела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-нибудь сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла из подъезда и, спокойно перейдя под дождем улицу, скрылась в парадном противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней вслед. Вбежал в парадное, но только услышал, как где-то хлопнула дверь.
Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка не появлялась больше. Наверно, она в тот раз вышла через черный ход.
Но однажды мама вошла в комнату и положила на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправила волосы.
- Алеша, обедал? - спросила она меня.
- Ага.
- Устала. Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые… За квартиру заплатил?
- Ага.
- Ага… - сказала она грустно. - До чего ты неотесанный. Вот что. Я сейчас пойду сдавать зачеты по языку - пойдешь со мной.
- Куда? - удивляюсь я.
- Пойдем к нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном. Два года всего, как приехал… Переодень рубаху. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься.
Я поднимаюсь из-за стола.
- Чего это я пойду? - начинаю я бубнить. Но с мамой разговоры были короткие.
Мы шли по переулку, булыжная мостовая которого убегала вниз под уклон. На одной стороне стояли деревянные дома среди деревьев, на другой - одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы конструктивистского типа выкрашены в белый цвет.
Мы с мамой сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки.
Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.
- Держись как следует, - говорит мама. - Не отвечай "ага". Руки в карманах не держи.
Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд.
Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Куртка на "молниях". Тогда еще никто таких не носил.
Узнав маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.
- Пожалуйте, пожалуйте, - сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня.
- Это мой сын, - сказала она, - Алеша.
- Очень приятно, - ответил он и, как равному, пожал мне руку. - Краус.
Мы прошли в большую светлую комнату, где стояли тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в ярких обложках. Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.
Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. - Познакомься, Алеша, это моя дочь, - как в тумане, донесся до меня голос Крауса.
Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.
Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.
- Катарина, - сказала она и протянула руку. - А вы Алеша?
- Ага, - ответил я.
Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.
- Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, - сказал Краус.
…Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели "Катюшу". По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.
На интернациональном вечере хор пел "Красный Веддинг", хор пел "Болотные солдаты", хор пел: "Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…"
- Я им еще покажу, - говорю я.
- Кому?
- Фашистам.
- Если б ты знал, какие они, - говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. - Если б ты знал!
А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.
В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и выскочил в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.
Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел "Большой вальс". Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.
Я люблю тебя, Вена! -
вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки.
…Горячо, неизменно…
Взметывались на экране белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и хищно изгибался в такт Большому вальсу.
Мое чувство нетленно. Я в Вену влюблен…
И горячие женские глаза оглядывались с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, толкаясь и смеясь, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.
Мы вышли из толпы на песчаную дорожку, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.
Мы услышали крики издалека.
- Лешка!… - кричали.