То, что принято называть карьерой, произошло незаметно и будто помимо ее воли. Просто работала как одержимая, беспощадная к себе и другим. А ее повышали, давали новые задания, избирали. И везде полагались, как на мужчину - умного, волевого, пускай с жестким и трудным характером, но именно этим характером осуществляющего необходимый принцип. А принцип у Бойко был один, простой и надежный, как дважды два - четыре: все должны хорошо работать всегда и везде. И еще: она ненавидела слово "не хочу", все знали об этом и даже в крайних случаях избегали его, выкручивались как умели. Она не задумывалась, правильно ли построила свою жизнь, ни в редкие минуты отдыха в дощатой бытовке на краю карьера, когда была прорабом; ни потом, в обшитом лакированными деревянными панелями кабинете начальника управления.
Впервые задумалась, когда через пятнадцать лет вернулась в Москву, где ждала пропахшая запахом чужих помоев, идущим из раскрытого зева мусоропровода, гулкая, пустая квартира. Строила кооператив для матери с Надей, но за год до ее возвращения хибарки Котяшкиной деревни снесли, матери дали однокомнатную квартиру в Чертанове, где она жила с младшей сестрой душа в душу. Надя превратилась в красивую, тоненькую и очень самоуверенную девицу. Мать гордилась ею, обслуживала, как преданная нянька малое дитя, и, судя по выставке сапог возле вешалки, по модным мохеровым свитерам сестры, скромная зарплата учительницы и те деньги, что присылала Полина, щедро тратились на наряды. В первый же вечер Полина почувствовала отчужденность. И хотя мать суетилась, заглядывала в лицо, называла, как раньше, деточкой, но расспросы все о работе, все об успехах, уважение искреннее, но слишком велико, не нужно от матери такого, а вот за столом не ей - Надьке ворчливое:
- Опять сахару одну ложку положила! Все фигуру бережешь, а ведь ей надо много сахару. Поля, скажи, что людям умственного труда сахар необходим. Если б ты знала, какие трудные у них предметы.
И начала рассказывать, как тяжело учиться в МАИ, как будто не помнила Полининых бессонных ночей над чертежами, тетрадок с головоломными расчетами. Не помнила. Весь мир застила Надька.
Полина испугалась. Испугалась одиночества.
На Севере остались друзья, остался тот, с кем пережила вместе самое трудное и самое прекрасное: жизнь в палатке на льду Вилюя и пуск первой фабрики; прогулки среди огромных, как терриконы, консервных свалок Мирного и открытие новой трубки.
Они не таились, не прятались, и все знали о долгих и надежных их отношениях, как знали о ненависти ее к словам "не хочу". Но не знали, не могли знать, что так же ненавидела еще одно слово: "никогда". А она знала с самого начала, что "никогда", потому что там, в Ленинграде, беспомощная, больная, неприспособленная для одинокой жизни жена и мальчик, в короткие наезды отца ходящий за ним по пятам, как собачка, поджидающий у двери уборной, ванной. Они без него пропадут, а Полина нет. Полина сильная, приспособленная, да и одна не останется ни дня, стоит только поманить пальцем, желающих сбежится очередь. Не объяснять же, что "пропадет", потому что унизительно, потому что неправда. Не пропадет. Значит, "никогда".
Первую ночь в Москве, как в давние времена, провел вместе, в одной комнате. Надя уснула быстро, все расспрашивала про алмазы и вдруг отключилась, задышала мерно. Полина прервала рассказ на полуслове. Мать попросила:
- И что дальше? Вышли вы на сопку, и что?
- Да ничего, - сухо ответила Полина, - нашли нас скоро. Вертолет прилетел.
- А тот мужчина, что с тобой был, он что… он не просто знакомый, товарищ по работе?..
- Не просто.
- А он… он несвободен… женат?
- Там все женаты, - Полина помолчала и добавила насмешливо: - Но не все замужем.
Мать встала осторожно, чтоб Надю не побеспокоить, - спали рядом на тахте. Полине отдали кровать, - подошла, села в ногах. Погладила по волосам, и как нашла в темноте. Всхлипнула.
- Ты для нас стольким пожертвовала…
"И хватит, - хотелось сказать Полине злое. - Хватит. Я больше не собираюсь бобылкой увядать, как тетушка. Не все же Надьке одной".
Но сказала другое, разумное: что нужно жить вместе. Квартира у нее просторная, деньги есть, работа предстоит трудная, ответственная, и без матери, без Нади ей будет сиротливо.
Но из идиллии прекрасной ничего хорошего не вышло, потому что не было на свете человека, чья жизнь и манера поведения вызывали бы в Полине такой протест, как жизнь и поведение Надьки.
Из-за нее возникали бесконечные ссоры с матерью, и хотя всегда и во всем мнение старшей дочери было для матери непререкаемым, как только разговор касался Надьки, она мямлила что-то в оправдание паршивой девчонки и, несмотря на настояния Полины, не принимала никаких мер к упорядочению ее жизни. А жить рядом с Надькой было невыносимо. Телефон звонил не переставая, как будто в "Скорой помощи", и, слушая уклончивые Надькины разговоры, ее хохот, глупые шутки, Полина испытывала временами просто бешенство. Как ей хотелось вырвать трубку из наманикюренной Надькиной лапки и сказать какому-нибудь наивному дуралею, пятый день добивающемуся свидания, что Надька уже назначила на сегодня три и на завтра столько же, что она пустое никчемное существо, занятое только модами и прическами.
Однажды она все-таки попыталась спасти от Надькиного гипноза хорошего парня, но попытка эта обернулась столь неожиданными результатами, что Полина просто оторопела от неблагодарности спасаемого и непонятного гнева матери.
Полине нравился этот высокий узколицый парень, время от времени появляющийся в их доме, чтобы забрать Надьку на очередную вечеринку. Дожидаясь, пока сестрица, как всегда, неготовая к выходу, мечется из комнаты в ванную, без стеснения спрашивая у матери: "Мам, где расческа?.. Мам, где колготки?", он в большой комнате проверял Надькин курсовой проект или считал эпюры по сопромату. Иногда Полина перехватывала взгляд, которым он провожал мелькнувшую в коридоре Надьку, и что-то тоскливое подступало к сердцу, какая-то печаль, будто о потере давнишней и непоправимой. Он был талантливым человеком, этот юноша, статьи его уже печатались в солидных журналах, ему прочили большое будущее, а бессовестная эксплуататорша, пустая девчонка заставляла считать никчемную курсовую, потому что с вечеринками и прическами своими перед сессией оказывалась в жесточайшем цейтноте.
Как-то Полина сказала ей:
- Ты дура. Размениваешься на пустяки, на танцульки, смотри, потеряешь Геннадия, а он ведь лет через пять уже доктором будет.
Надька, прищурив накрашенные, как у ритуальной маски, синие глаза с огромными ресницами, смотрела непонятно и долго.
- Я тебе дело говорю, - пояснила Полина.
- Спасибо, - протяжно ответила Надька, глядя все так же непонятно, - только вот гарантируешь ли ты мне, что он академиком будет, меня ведь только академик устраивает, а доктор так - ерунда, - и засмеялась нагло в лицо.
И тогда Полина решила спасти от нее Геннадия.
Он пришел как-то в отсутствие Надьки. Полина знала: пошла в кино с отвратительной личностью, бородатым студентом Строгановки, по телефону договаривалась.
- Она в кино, - сказала в передней, - вы оставьте свою работу, я передам.
Так говорят мастеровому, принесшему заказ. Хотела, чтоб обиделся, понял, что смешон.
- Я знаю, - ответил Геннадий, - но Надя обещала быть скоро. Разрешите я подожду?
- Пожалуйста, - Полина усмехнулась насмешливо, - ждите.
Ушла, оставив одного в Надькиной комнате, пусть посидит, дурак. Но все же не выдержала, что-то злое будоражило, подталкивало.
Он сидел в кресле под торшером и со странной улыбкой, будто с котенком играл, перебирал Надькины шпаргалки - крошечные книжечки, исписанные микроскопическими формулами.
- Вот так мы учимся, - сказала Полина, остановившись в дверях.
Геннадий поднял голову: бледное узкое лицо с темными глазами.
- Ничего страшного. Пока напишет - половину запомнит, а больше и не надо, все равно забудется.
- Она обманывает вас, - неожиданно сообщила Полина, - вы ей нужны, чтоб курсовые делать, неужели вы этого не понимаете?
Он осторожно положил стопку шпаргалок на письменный стол, подправил аккуратно.
- Я хочу…
- Это не ваше дело, - весело перебил Геннадий, - совсем не ваше. И не я ей нужен, а она мне.
Он улыбался, и улыбка и веселый тон были самым странным.
- Ну что ж, значит, вы заслуживаете то, что имеете, - только и нашлась Полина.
- Какая же ты дрянь! - кричала Надька вечером, когда Полина, сочтя унизительным для себя скрывать, передала ей разговор.
- Какая злая дрянь! Ну какое тебе дело?! Мама, какое ей дело?
И мать, обняв ее, увела на кухню. Там они шушукались полночи, пили чай и замолкали, когда слышали ее шаги в коридоре.
Утром мать, отводя глаза, сказала, что, наверное, лучше будет для всех, если разъедутся. Они вернутся в Чертаново; когда понадобится постирать, помочь по хозяйству, она тотчас приедет с радостью.
Полина сказала:
- Мне нужна мать, а не домработница. Домработницу я могу нанять, а потерять близкого человека, единственно близкого…
- Я знаю, знаю, - торопливо перебила мать дрогнувшим голосом, - ты стольким пожертвовала ради нас…
- Я не об этом.
- Но что же делать. Вы такие разные.
- Пусть живет как хочет. Я больше не буду вмешиваться, бог с ней.
Они остались. Теперь между сестрами установились новые отношения. Словно соблюдая договор, они при матери были подчеркнуто доброжелательны, но, как только оставались одни, расходились по комнатам, как люди чужие и неинтересные друг другу.
Но Полину мучили эти отношения. Ей было жаль Надьку, пыхтящую над трудными заданиями, когда Полине ничего не стоило помочь, подсказать ход решения. Были и другие причины: Полине теперь необходима была советчица, и даже не советчица, а слушательница благодарная.
Как-то не выдержала, зашла к Надьке, стала за спиной, сказала небрежно:
- Ну что ты над ерундой такой бьешься! Это же элементарный определитель Вронского. Давай покажу.
- Уйди, - не обернувшись, не подняв от тетради головы, сказала Надька.
Была сейчас жалкой, измученной. Старенький ситцевый халатик обтягивал тощую спину, на шее, под поднятыми, небрежно сколотыми волосами, выпирала круглая косточка позвоночника.
- Перестань, - Полина обняла за плечи, - ну чего ты ершишься.
- Уйди! - повторила Надька и задрожала как от холода. - Уйди, прошу тебя.
Полина понимала: ничего не вышло и нужно оставить ее, уйти. Но одним из правил ее жизни было доводить начатое до конца.
- Смотри, как это делается, - потянула из Надькиных пальцев крепко зажатую ручку, - дай покажу.
Но Надька не выпускала ручку, и Полину рассердило это сопротивление. Она потянула сильнее:
- Не дури.
Надя дернулась, вскочила, и черные брызги чернил веером разлетелись по голубой, самой нарядной и любимой кофте Полины. В этой кофте она собиралась пойти на свидание к Никите, на то свидание, ожидание которого сделало ее добрее, заставило войти в комнату Нади, чтобы помириться, попросить прощения, забыть плохое навсегда.
Но, как зловещая примета, перечеркнувшая то, что не успело и начаться еще, расплылась на груди цепочка черных пятен. Полина глупо разглядывала пятна и думала неуместное, старалась сообразить, каким законом можно описать траекторию этих капель, какого порядка будет формула и как учесть в ней Надькину ненависть.
- Поль, вот возьми, переоденься, ты же собралась куда-то, не огорчайся, покрасим в черный, даже лучше будет, Поль! - Надька лезла в глаза с чем-то пестрым. Оказалось - самая нарядная французская крепдешиновая блузка. В ней пошла на памятное свидание, хотя жала под мышками ужасно.
Чужая квартира где-то на Преображенке, рядом с кладбищем. Женщина с постно поджатыми губами и мужчина во френче смотрели осуждающе с увеличенной фотографии. На телевизоре голубой синтетический заяц. Эти зайцы потом стали каким-то кошмаром. В самых разных концах Москвы, в незнакомых, но очень похожих друг на друга квартирах обязательно торчал где-нибудь на шкафу или в углу на диване все тот же голубой заяц. Полина даже как-то хотела спросить Никиту: "Может, по какому-нибудь случаю медперсоналу Москвы дарили этих зайцев?" Но тема была щекотливая, потому что каждый раз возня с непривычным замком, поиски белья, шоки от резких телефонных звонков, пахнущие чужим духом полотенца в ванной. Тут уж не до шуток. А в тот, первый раз, за окном заиграл оркестр. Траурный марш Шопена. Прослушали до конца молча, лежа неподвижно, и каждый думал: "Плохая примета!" И все было мучительно, неловко. У Полины будто бы в первый раз, и она не знала, как лучше: объяснить ли, что просто очень долгий перерыв, или лучше пусть думает, что до такого вот, вполне солидного возраста, сохранила себя. Глупые мысли, - ведь потом рассказали друг другу все, до самого донышка, до самого болезненного, потаенного.
Когда приглашала в гости, больше всего боялась за Надьку. Выкинет какую-нибудь пакость, шуточку ядовитую или наоборот, будет сидеть весь вечер молча и глазеть неотрывно, непонятно накрашенными огромными глазищами. Пыталась как-то его подготовить, рассказывала, как пагубна слепая материнская любовь, жизнь без отца, к Надьке даже подлизывалась, подарила французский тон (выстояла очередь в ларек во время перерыва совещания).
Но они сошлись удивительно легко и быстро. Полине даже казалось иногда, что эти двое знают что-то понятное только им. Перехватывая иногда заговорщицкие взгляды, которыми обменивались, сидя на разных концах стола во время праздничных сборищ, заставая их на кухне, где Надька тайком покуривала, выпросив у него сигарету, Полина испытывала мимолетное неприятное чувство. Но не ревности - в любви Никиты была уверена, - а своей отъединенности от чего-то важного, непонятного ей, что замечали они во всем происходящем вокруг. Надька иногда даже отменяла походы на вечеринки и свидания, узнав, что должен прийти Никита.
В тот вечер тоже сидела дома за бессмысленным вязанием. Тускло-черные, выкрашенные недавно волосы разделял белый, очень прямой и аккуратный пробор. На тонкой шее низко лежал тяжелый узел: новая прическа называлась "Тихий Дон" и требовала шали с кистями, которую неумелыми руками пыталась сплести Надька.
Напутав что-то в счете, злобно выдернула спицы, спросила Никиту:
- Вот ты - доктор, скажи, почему у вас дурацкое рукоделие это считается психотерапией? Ничего оно не успокаивает, только раздражает, с ума сойти можно - то лицевая, то изнаночная.
- А зачем тебе успокаиваться? - Никита встал, поднял брошенную на пол шаль. - Ты в норме, просто терпения у тебя нет, привыкла сразу все получать.
- Разве плохо?
Полина не успела сказать, что, конечно, плохо, что еще много раз, став самостоятельной, Надя почувствует свой недостаток, пожалеет о нем, и еще что-нибудь в этом же роде поучительное, но Никита опередил ее, засмеялся:
- Нет, почему же, очень хорошо. Только, как ни странно, нервы от этого пошаливают. И еще: волосы урсолом не крась, вылезут, да и не идет тебе.
И Надька, которая на упреки матери и Полины отвечала обычно: "Что вы понимаете" или "Это модно", спросила покладисто:
- Считаешь, что не идет?
- Считаю. Старит, и цвет зловещий.
И они пустились в длинный разговор о том, что даже в природных недостатках внешности есть гармония естества и что пластические операции, разные там новые носы, подбородки все равно не делают человека красивее. Перешли незаметно на Лессинга. Невнимательно слушая их заумную беседу, Полина не сводила глаз с лица Никиты и вдруг подумала, как правильно слово "ненаглядный", что, наверное, это самое лучшее слово, выражающее любовь.
Никита был черен той не бледнеющей даже зимой смуглотой, что принесли в его края много веков назад какие-то темнолицые беглые люди. Принесли вместе с умением выращивать табак и курить длинные изогнутые трубки. Никита много рассказывал о своем крае, и Полину поражало, как естественно и глубоко чувствует он свою принадлежность к этой земле и связь со всем тем давним, что происходило когда-то на ней. И не только с давним. Он без конца получал письма из своего городка с милым названием и выполнял бесчисленные просьбы, изложенные в них. Бегал по магазинам в поисках галош, валенок, каких-то допотопных плюшевых жакетов, рылся в архивах, томился в очередях собесов, выхлопатывая пенсии, восстанавливая утерянные, необходимые кому-то справки. Полина называла его "ходоком" и "заступником народным", помогала своими возможностями и не знала, как непоправимо и горько обернется для нее эта милая его блажь. С третьего курса медицинского он ушел на войну. После победы организовывал дома для инвалидов и долгое время в своем городке работал фельдшером, потом врачом в таком доме. Была какая-то неприятная история, что-то связанное с хищениями, растратой, с негодяем завхозом. Рассказал невнятно, неохотно, поняла только, что пришлось ему уехать, бросить то, чем дорожил необычайно, хотя не был ни в чем виноват. Полина не расспрашивала, поняла: это и есть самое больное, и радовалась втайне, что миновало, что не грозит ей стать женой главврача захолустного богоугодного заведения. Напрасно радовалась.
Провожала всегда до улицы Горького на троллейбус. В тот день предложила дойти до Маяковской. На Садовой сядет на прямой маршрут. Хотела поговорить, пора уже, роман затягивался, а они ведь взрослые, и смешно маяться по чужим квартирам, когда есть своя. Мать с Надей переедут в Чертаново без малейшего огорчения. Неприятно, конечно, что самой приходится начинать, вроде бы предлагать себя, но жизнь научила кое-чему, доказала, что велика плата за гордыню, очень велика для женщины.
Хотела по-бабьи, без затей всяких, спросить, как быть, если забеременеет, ведь они уже не так молоды, и ему как врачу лучше знать, а вышло другое: сразу быка за рога, как привыкла.
Заканчивается строительство министерской поликлиники, прекрасной поликлиники, оборудованной по последнему слову техники, и, может, сейчас самое время послать запрос к нему в институт. Она это легко может устроить. Никита молчал. Она расписывала поликлинику, рассуждала насчет прописки, нехорошо рассуждала - с намеком, что вариант единственный - пожениться им. Прямых слов не говорила, но смысл очень умело сформулировала. Он молчал.
- В чем дело, Никита? - спросила, остановившись, глядя прямо в лицо. - Почему ты молчишь?
- Это не для меня, - сказал тихо и отвел глаза.
- Что не для тебя? Ребенок? Я? Что именно?
- Поликлиника столичная.
- Почему? Ты же очень хороший врач. У тебя опыт, любовь к делу, ты выдающийся врач.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. У Надьки есть поклонник с курсов усовершенствования, он рассказывал о твоем докладе, о том, как к тебе Неелов относится, куда прочит.
- Это не для меня.
- Ты боишься? Понимаю. У тебя травма, недоверие к административной деятельности. Но это ерунда. Не сразу же ты станешь главврачом, осмотришься…
- Сразу.
- Как это?
- Очень просто. Вернусь и снова стану, тем более что других претендентов нет.
- Это, конечно, очень благородно, но, прости, по-моему, глупо.
- Возможно.
Увидела, что обиделся. Поправилась мягко: