Однако утро вечера мудренее… Утром он легко нашел перекресток узких улочек в центре города и дом старинной, добротной кладки с венецианскими окнами. Постоял у подъезда, докуривая сигарету, и нерешительно поднялся на второй этаж. Позвонил в седьмую квартиру. Ни малейшего движения за массивной дверью. Позвонил еще. Опять тихо. Какая неудача, зря все-таки не телеграфировал. Снова закурил. Что делать? В крайнем случае придется побеспокоить соседей: не уехали ли Порошины за город, сегодня же как раз воскресенье. И стал звонить в третий раз, настойчиво, непрерывно.
- Кто там? - послышался женский голос.
- Откройте, пожалуйста, не бойтесь.
- Одну минутку.
Это был Ульянин и не Ульянин голос. Неужели дочь? Платон нервно заходил по лестничной площадке, то и дело затягиваясь пряной болгарской сигаретой, ему казалось, что прошла не минута, а целых десять минут.
- Вы к кому, гражданин?..
Он мгновенно обернулся. В полуоткрытой двери стояла высокая темноволосая молодая женщина в цветастом халате. Он бы узнал ее среди множества людей, она была точной копией Ульяны: тот же мягкий овал смуглого лица, те же удивленные карие глаза.
Они изучающе смотрели друг на друга, не в силах пошевельнуться.
- Виктория, да? - хриплым полушепотом спросил Платон.
- Отец!.. - вскрикнула она и бросилась к нему.
Платон бережно обнял дочь, прижался холодной выбритой щекой к ее горячей щеке. Они долго стояли так, не смея больше сказать ни слова, пока в дверях не появилась сама Ульяна.
- Боже мой, Платон!..
Тогда он наконец отпустил Вику и наугад обнял свою Улю-Улюшку. Она по-детски уткнулась головой в его грудь, заплакала. Он не успокаивал ее, он молча целовал мокрые от слез глаза, щеки, с трудом глотая предательские слезы. И Вика, устало привалившись к дверному косяку, едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться.
- Да идемте в хату, - умоляющим голосом сказала она.
- Идем, идем, - Ульяна выпрямилась и потянула за руку Платона.
Он вошел, снял плащ, осмотрелся. Все здесь блистало безукоризненной чистотой, - сразу видно, что в доме живут одни женщины.
- Вика, приготовь кофе, - сказала Ульяна. - Или чай? - обратилась она к Платону.
- Лучше кофе.
Виктория ушла на кухню, оставив их вдвоем. Они сели за стол, друг против друга. Первое волнение немного спало, но как только Ульяна встречалась взглядом с Платоном, на глаза ее тотчас навертывались слезы, и тогда она снова опускала голову. Очень моложавая - на лице почти ни одной морщинки - и непогрузневшая, Ульяна выглядела, как и на фронте, по-девичьи статной. Разве что теперь она казалась пониже ростом, однако именно казалось - все-таки женщина в годах, а не зеленая девчонка, радистка саперного батальона.
- Почему не дал знать о приезде? - спросила она, уже прямо глядя на него.
- Собрался второпях.
- А я сквозь сон слышу, что звонят, отчетливо слышу, но никак не могу проснуться. Видела тебя сегодня во сне. Недаром говорят, что праздничный сон до обеда…
Ульяна нарочно стала подробно рассказывать об этом сне, - как они ждали переправы через Дунай близ суворовского Измаила, - чтобы, пользуясь преимуществом рассказчика, свободно разглядеть Платона исподволь. Постарел ее Платон, сильно постарел: сквозная морщина на лбу, едва заметная в молодости, залегла глубже, резче; под глазами пучки морщинок, которых раньше не было; и щурится как-то по-стариковски - наверное, при чтении не обходится уже без очков; поредели его мягкие густые волосы, обычно аккуратно зачесанные назад; только осанка сохранилась прежней: не сутулится, плечи развернуты по-солдатски.
- Что, сдал я? - спросил он, перехватив ее внимательный, ровный взгляд.
- Как все фронтовики… А рубчик этот на виске - память о хуторе Вереб?
- Нет, Уля, это меня по касательной задел осколок под Веной.
- Как, ты воевал еще после Вереба?
- Два месяца, вплоть до Победы.
Вошла Вика с кофейником.
- А моя победа - вот она… - сказала Ульяна, грустно улыбнувшись.
- Виктория, Виктория… - задумчиво произнес он, откровенно любуясь дочерью. - Мне все не верится, что прошло столько лет. Где же, думаю, эти мои годы? Теперь физически чувствую - где. Спасибо, Уля, за такую дочь. Красавица!
Вика жарко вспыхнула.
В глазах Ульяны опять сверкнули слезы. Она машинально поднесла к глазам мятый, скомканный в руке платочек.
И он вдруг ощутил пронзительную боль в сердце. Вот когда нестерпимо защемило его натруженное сердце - когда он оказался, наконец, вместе с Ульяной и Викторией. Все, что пережил, готовясь к этой встрече на расстоянии, было лишь началом. А сейчас время будто сомкнулось, и от короткого замыкания его стало вовсе не по себе. Платон сделал усилие над собой, чтобы одолеть приступ боли.
- Не плачь, Уля, не надо. Мы же встретились, живы, здоровы.
Но Ульяна, закрыв лицо руками и облокотившись на стол, горько, совсем по-бабьи разревелась. Полные, округлые плечи ее заходили в тряске безутешного плача. Виктория с надеждой посмотрела на отца. Он встал, подошел к Ульяне, опустил руку на ее плечи и, мягко оглаживая, стал успокаивать как мог. Она заплакала еще горше. Тогда он отошел к окну: Ульяне надо было дать выплакаться.
Платон бесцельно смотрел в узкий пролет улицы Толстого, по которой шли автомобили, тесно прижимаясь к тротуарам, чтобы как-нибудь разъехаться. Он стоял до тех пор, пока не услышал за спиной:
- Прости, больше не буду.
Наревевшись досыта, Ульяна пошла умываться. Виктория взяла остывший кофейник и тоже отправилась вслед за матерью. Пользуясь случаем, Платон достал из чемодана свои подарки.
Женщины вернулись из кухни, стали накрывать на стол. Платон развернул белые ажурные пуховые платки и один набросил на плечи Ульяны, а другой - на плечи дочери.
- Ох какая прелесть! - Вика просияла и, как маленькая девочка, повисла на шее у отца.
- Спасибо, Платон, - сдержанно сказала Ульяна.
- Мама, да ты у нас настоящая королева! Ну, посмотри, посмотри на себя в зеркало, ну же!..
Ульяна недовольно покосилась на дочь, но в зеркало все-таки заглянула и улыбнулась Платону прежней - колдовской улыбкой.
Привезенное им вино было слабое, однако и от него у Платона закружилась голова, словно крепкая горечь пережитого добавилась к этому венгерскому рислингу.
- Ой-ой, я совсем пьяная, отец, - пожаловалась Вика и рассмеялась.
Ульяна с укором качнула головой, спросила Платона:
- Хочешь еще кофе?
- Не откажусь…
После завтрака он устроился поудобнее в кресле у окна, привычно затянулся сигаретой.
- Итак, Уля-Улюшка, рассказывай, каким же чудом осталась ты жива.
Ей не хотелось сейчас вспоминать о прошлом, но Платон, кажется, и не собирался говорить о своей жизни в присутствии дочери. Ульяна теперь не сомневалась, что он, конечно, давно женат и ему нелегко признаться ей в первые часы их встречи. Она присела рядом с ним.
Вереб, Вереб… Это ведь с него начался безмерно долгий отсчет трех десятилетий, прожитых ими в глухой разлуке. Нет, она, Ульяна, не хотела, не могла верить, что Платон погиб. Повезло же ей самой. Как повезло? Это уж действительно чудо. Если бы она не помогла тогда раненому полковнику Щеглову, то, может быть, была бы раздавлена немецкими танками прямо на улице. И если бы ее с полковником не приютил старик Дьюла Ярош, который воевал в России на стороне красных в девятнадцатом году, то их обоих, конечно, расстреляли бы эсэсовцы. Но судьба зачла ей, беременной женщине, все муки на войне. Тревожная, горячечная мысль о скором материнстве точно остерегала ее от всех опасностей… Как только Вереб снова заняли советские войска, Ульяна заболела воспалением легких. Пролежала в госпитале до середины марта - до самого начала наступления на Вену. Едва поправилась, как ее демобилизовали. Куда было ехать? На Кубань? Но свет не без добрых людей. Славная докторша, которая лечила ее от пневмонии, дала записку родной сестре, эвакуированной в Омск. Так она, Ульяна, стала сибирячкой на целые десять лет, пока не подросла Виктория. В пятидесятые годы перекочевала на Северный Кавказ - потянуло на родину. Но жить в родной станице долго не могла, там все напоминало об отце, о маме. Перебралась в Нальчик. Ну, а когда Вика, закончив Московский университет, получила направление в Баку, то обосновалась вместе с дочерью на берегу Каспийского моря. Лет до сорока свято верила, что Платон обязательно отыщется. Шли годы. Потом, когда ее вера начала с годами ослабевать, уже поздно было думать о личной жизни: бабий век кончался, да и выходить замуж, имея дочь-невесту, - нет, это не в ее характере. Если бы она догадывалась, что ее собственное одиночество может привести и к одиночеству дочери, то, возможно, на что-нибудь решилась; но, привыкнув жить для Вики, она и не заметила, как та, жертвуя, в свою очередь, молодостью ради матери, слишком засиделась в девушках. Она-то сама, Ульяна, сумела растянуть свое давнее коротенькое счастье на целые десятилетия, чтобы выстоять, не разменяться на мелкие бабьи радости. И, оглядываясь теперь назад, она не может упрекнуть себя ни в чем, кроме одного, что ее вдовья тень легла на дочь, которая оказалась на редкость привязанной к матери. Остается ждать, что судьба еще улыбнется Вике, как улыбнулось вот сегодня этой долгожданной встречей со своим отцом…
Платон курил сигарету за сигаретой. Виктория, убирая посуду со стола, выходила на кухню и возвращалась, будто она здесь вовсе ни при чем: пусть мама с отцом наговорятся вдоволь о войне. Закончив домашние дела, Вика сказала:
- Я пойду, куплю кое-что к обеду.
Оставшись наедине с Платоном, Ульяна осторожно, вопросительно взглянула на него, ожидая искренней ответной исповеди. Но он не понял ее взгляда и продолжал курить. Тогда она спросила его с некоторым вызовом в голосе:
- А ты давно женился?
Этот ее вопрос больно задел Платона за живое: значит, она нисколько не сомневается в том, что он женат на второй, мысленно похоронив первую жену…
Он начал свою горькую исповедь с конца. Помнит ли она капитана Соколова?.. Конечно, должна помнить…
Вернулась Вика. Она зорко глянула на мать, на отца, пытаясь угадать по выражению лиц, о чем они тут говорили с глазу на глаз. И безошибочно отметила, что разговор был трудным.
Осенний день подходил к концу. Теперь, когда главное было сказано, Ульяна и Платон стали наперебой вспоминать однополчан - кто и где обосновался. К удивлению Платона, она знала живых куда больше, чем он сам, командир батальона, знала их адреса. Значит, Ульяна дольше, терпеливее отыскивала его и постепенно находила еще и еще кого-нибудь, кто мог хотя бы что-то сообщить о нем.
За поздним, в сумерки, обедом Платон спросил Викторию:
- А почему ты, доня моя, до сих пор не замужем?
- Все ждала твоего благословения, отец, - улыбнувшись, ответила она и сбоку, искоса посмотрела на мать - неужели успела нажаловаться?
- Такая красивая и…
- Не родись хорошей-пригожей, родись счастливой, - перебила его Ульяна.
- Мама!
- Мама, мама… Знаешь, Платон, сколько у нее было женихов? И всем отказ. То университет не кончила, то аспирантуру, то кандидатскую не успела защитить. Пока вышла в ученые, молодость прошла.
- У Вики вся жизнь впереди, - примирительно сказал он.
- Впереди? Хорошо. Я вырастила ее, а ты выдавай замуж.
- С удовольствием. Мы найдем ей такого жениха…
- Разве что соломенного вдовца, - снова перебила его Ульяна. - И в кого такая выдалась? Нынешние девчонки, едва переступив порог вуза, норовят выскочить замуж, а наша Вика не от мира сего.
- Ах, мама, мама, - укоризненно качнула головой Виктория.
- Не торопись, Уля, в бабушки! - подхватил весело Платон и слегка поморщился, что сказал это напрасно.
- Тебе что, а у меня в жизни ничего больше не осталось, - глухо отозвалась Ульяна.
Платон смолчал.
Вика осуждающе посмотрела на мать. Наступила томительная пауза. Тогда Вика подошла к проигрывателю, включила. В комнате возникла тоскливо-мужественная мелодия, потом знакомый голос ныне покойного певца:
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей…
Ульяна слушала, как в первый раз, глубоко задумавшись, ладонью заслонив глаза. Когда песня кончилась, виновато улыбнулась Платону. Он ответил ей грустной улыбкой. Вика просияла: как хорошо, что мать сумела погасить свою обиду, которая блеснула сухой молнией и погасла.
Они посидели еще немного, рассуждая о мелочах после сильной перегрузки от воспоминаний. Часы пробили двенадцать ночи. Платон нехотя поднялся из-за стола.
- Как, разве ты уходишь? - встрепенулась Вика.
- Поздно, девочка.
- Не понимаю, ты что в гостиницу, что ли? - Вика растерянно оглянулась на мать.
Та лишь отвела глаза в сторону, недовольная ее святой наивностью.
- Да вы что в самом деле?!
Вика стояла между ними, бросая полные недоумения взгляды то на мать, то на отца. Внутренне они, кажется, так и тянулись друг к другу, но никто из них не решался сделать первого шага. Мать колебалась вроде бы заметнее отца, и тот, чувствуя это, вдруг заторопился, чтобы не выглядеть при дочери кругом виноватым перед своей Улей. Оправдываясь, он заговорил поспешно:
- Девочка, милая, я приехал совершенно неожиданно для вас и мог никого не застать дома. Ну и, конечно, остановился в гостинице. Впереди у нас два дня.
- Я завтра же отпрошусь с работы на эти дни.
- Спасибо, донюшка. Итак, до завтра, Уля…
Платон простился с ними совсем уж торопливо и ушел.
Виктория молча уставилась на мать, которая не произнесла ни слова во время всей этой мучительно-неловкой сцены в передней. Она и сейчас упорно смотрела куда-то мимо дочери. И вдруг Вика поняла все-все и кинулась к матери, обняла ее.
Теперь уже вдвоем они просидели до глубокой ночи. Как ни готова была Вика к тому, что у отца, наверное, есть новая семья, но в глубине души ее теплилась надежда, что отец, быть может, все-таки одинок, и тогда к маме вернется счастье хотя бы на закате жизни. Да мама вовсе и не старая, незнакомые принимают ее за Викину сестру.
В конце нескладного пересказа того, что поведал ей Платон о своих семейных делах, Ульяна вспомнила, как эта Ксения Андреевна великодушна, если предоставила ему полную свободу.
- Ну и славно! - подхватила Вика. - Ты заслужила эту радость, мамочка!
Ульяна покачала головой.
- Ничего не понимаю. Вообще, что с тобой, мама?
- Все гораздо сложнее, чем ты думаешь.
- Вот те раз - сложнее! А упрекаешь меня в щепетильности. Сама ты щепетильная.
- Оставь, Виктория. Поживешь - поймешь.
- Хочешь, я поговорю с отцом?
- Не смей. Не твое это дело.
Вика редко видела мать такой решительно-строгой. Вряд ли отец мог чем-нибудь обидеть ее сегодня. Нет, скорее она обидела его, упрекая в том, в чем он совсем не виноват. Неужели и тут ревность? О, сколько женщин загубили свое счастье из-за ревности…
Вика долго не могла уснуть, прислушиваясь к матери, как та глубоко, прерывисто вздыхала, думая, что дочь уже спит, как осторожно переворачивала подушку, чтобы не разбудить ее. Лишь под утро сон одолел Вику: она увидела во сне отца, который решил остаться с мамой. Никогда бы не возвращалась к яви, - удивительно, как в сновидениях сглаживаются, пропадают больные противоречия реальной жизни.
На следующий день Вика показывала отцу город, пока мама ходила на рынок, готовила праздничный обед и еще немало времени потеряла в парикмахерской.
Сначала Вика поехала с отцом на такси в дачный пригород Мардакяны. Там несколько лет назад была открыта мемориальная доска, посвященная Есенину. Этот укромный уголок с юной, трепетной березкой и четкий барельеф поэта на стене тронули Платона. Он положил пунцовую розу к подножию березки, постоял, вспоминая есенинские стихи:
Прощай, Баку! Тебя я не увижу,
Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.
И сердце под рукой теперь больней и ближе…
Из Мардакян они отправились в Нагорный парк. Отсюда открывался вид на все тугое полудужье бухты, отороченное кипенной каймой неспокойных каспийских волн. Было что-то символическое в том, как свято этот интернациональный город чтит память русского большевика-трибуна Сергея Кирова и память русского поэта-лирика Сергея Есенина. Время окончательно сблизило великих соименников, крещенных самой революцией, которые и тогда, в двадцатые годы, были добрыми тезками, понимающими друг друга с полуслова.
Платон долго смотрел на полуденный сверкающий Баку, на памятник, вознесенный над городом благодарной памятью бакинцев.
В самом центре города находился мемориал, сооруженный в честь 26-ти бакинских комиссаров. Платон много читал о них, видел в молодости киршоновскую трагедию "Город ветров", и сегодня, когда медленно обходил весь этот скорбный мемориал, опять припомнился ему чеканный есенинский балладный слог:
"26 их было, 26. Их могилы пескам не занесть… Там за морем гуляет туман. Видишь, встал из песка Шаумян…"
Потом Вика и Платон вышли на главную улицу. Вика взяла отца под руку. Он глянул на дочь в профиль и невольно приостановился.
- Ты что, отец?
- Мне показалось, что я иду…
- С мамой, да?
- Именно.
Она чуть было не спросила его: что же вам мешает теперь быть вместе? Но сдержалась, подумав о наказе матери не вмешиваться не в свои дела. Платон заметил это Викино движение, понял ее без слов и сам взял ее под руку. Она чуть привалилась к отцовскому плечу, и Платон, словно чудом вернувшись в далекую молодость, этак церемонно и довел ее до дому. Ульяна с тревогой встретила их на пороге.
- Я уже беспокоилась, - сказала она, тут же смягчившись.
Ульяна была одета в темно-синий костюм. На жакете орден Красной Звезды, медали. Белая, ослепительная блузка с наглухо застегнутым воротником ярко высвечивала южную смуглость все еще красивого ее лица. Волосы уложены искусно и, покрашенные персидской хной, отливали медными бликами. И вся она выглядела свежей, помолодевшей, разве только глаза немного усталые, наверное, от бессонной ночи.
Платон удивился этой перемене в ней, однако счел за благо промолчать. Он торжественно преподнес Ульяне георгины, тепло поздравил ее с наградой, о которой вчера вовсе позабыл в душевной сумятице их первой встречи.
Она угощала его осетровым шашлыком с гранатовым соком, пловом с каштанами и, конечно, хурмой. Для Платона, коренного северянина, такой обед был изысканным.
- Нравится тебе, как мама у нас готовит? - обратилась к нему Вика.
- Очень, - рассеянно ответил он, думая свою думу.