Они встретились лет десять тому назад. Виталий Двориков был уже главным инженером союзного треста, а Римма Степановна Луговая - начинающим инструктором парткома. Когда она впервые появилась на строительной площадке вместе с секретарем парткома, Двориков подумал: откуда это взялась такая миловидная женщина, одетая, что называется, с иголочки? Он принял ее за легкомысленную щеголиху из столицы, приехавшую по заданию какой-нибудь газеты. Мало ли этих дамочек встречается на ударных стройках… И когда через несколько дней она обратилась к нему лично, он снисходительно заулыбался, ожидая наивных вопросов. Ей, кажется, не понравились его улыбочки, и она довольно требовательно попросила ознакомить ее с ходом работ. Волей-неволей пришлось битый час водить ее по всей площадке, показывать что к чему, объяснять, чего и сколько не хватает из материалов. Римма Степановна коротко записывала не переспрашивая. Тогда Виталий, опасаясь, как бы такая инструкторша не перепутала все на свете, начал излишне подробно растолковывать специальные термины. "Ясно, ясно", - скороговоркой отвечала она и шла дальше. "Позвольте, вы инженер по образованию?" - не удержался он. "Нет-нет. Но прежде чем появиться на стройке, я кое-что полистала". Он усмехнулся в сторону: "Ох уж эти дилетанты с инструкторскими полномочиями!.." Однако через две или три недели, на совещании в парткоме, Двориков вынужден был изменить свое мнение о Римме Степановне. Она выступила дельно, доказательно, удивив не только строителей, но и монтажников, которым легче всего укрываться за техническими премудростями. "Да вы просто молодец!" - похвалил он ее в коридоре. "А вы комплиментщик, оказывается, товарищ Двориков?" - ответила Римма Степановна на ходу.
Он стал оказывать ей больше внимания, которое незаметно для него самого перерастало в открытую привязанность. Прорабы уже поговаривали между собой о том, что-де главный инженер треста ухаживает за инструкторшей, как завзятый деревенский гармонист. Он ничего еще толком не знал о Римме Степановне, за исключением того, что она сама вызвалась уехать из областного центра в этот густо задымленный городок, который даже перелетные птицы огибают стороной. "Видимо, не повезло в семейной жизни", - заключил он. И был рад, что не повезло, иначе бы они не встретились. Когда же кто-то сказал ему, что Римма Степановна вообще не выходила замуж, он поразился: так не похожа была она на беззаботную девушку.
Накануне пуска новой домны Двориков пригласил Римму Степановну подняться на колошниковую площадку, откуда открывается вид не только на весь комбинат, но и на дальние южные отроги Уральского хребта. Она явилась в новеньком синем комбинезоне, в рабочих ботинках. Он мельком осмотрел ее: как преобразилась, точно из комсомольского штаба.
Сухие утренние облака, ослепительно кипенные, в отличие от заводских лиловых и оранжевых дымов, проплывали, казалось, над самым колошником, едва не цепляясь за макушку домны. Римма Степановна жадно смотрела с птичьего полета на горы, на бело-розовый городок, построенный на отшибе от главных цехов комбината, над которыми клубились вулканические дымы коксохима, доменных печей, мартенов. Картина была впечатляющей. "Спасибо за доставленное удовольствие", - сказала Римма Степановна, направляясь к металлической лестнице. Двориков удержал ее за локоть. Она посмотрела на него недоуменно, отняла руку. "Послушайте, Римма Степановна, разве вы не догадываетесь, что я неравнодушен к вам", - дерзко и в то же время смятенно спросил он. "Вот еще новость!" - с этакой девчоночьей усмешкой ответила она. Тогда Двориков, вовсе позабыв и о собственном солидном положении, и о почтенном возрасте, принялся убеждать Римму Степановну в своих серьезных чувствах к ней. Он не стеснялся банальных слов, как юный влюбчивый студентик. Она стояла, облокотившись на перила лестницы, и слушала молча, терпеливо, стараясь, не встретиться с ним даже мимолетным взглядом. А он говорил излишне громко, довольный тем, что Римма Степановна задумалась. Да и кто мог услышать их в поднебесье, где плывут над головой легкие кучевые облака, снявшиеся перед восходом солнца с ночной стоянки на западных шиханах?.. Улучив паузу, Римма сказала с мягким укором: "Вы же, Виталий Владимирович, совершенно не знаете меня". - "Важно то, что я чувствую", - наспех сказал он и опять было вернулся к своей любовной исповеди. "Я тоже совсем не знаю вас, Виталий Владимирович", - добавила она и, крепко держась за поручни, стала спускаться вниз. Он учтиво опередил ее, чтобы она нигде не оступилась… Вот с той поры их отношения переменились. Сама Римма Степановна не сделала ни шагу навстречу ему, однако и не избегала встреч. Двориков догадывался, что она постепенно одолевает какое-то внутреннее сопротивление, но никак не мог понять, что за сопротивление, откуда оно взялось у незамужней, ничего не испытавшей Риммы Луговой.
Через год с лишним она уступила. А еще через несколько лет он был назначен временно исполняющим обязанности директора проектного института, и они переехали в областной центр. Здесь Римма Степановна пошла в гору: заведовала отделом в горкоме, откуда ее выдвинули в облисполком. Ну, а теперь и вовсе поднялась высоковато - начальник областного управления культуры. Он же, Двориков, как был главным инженером треста, так и остался. Изволь довольствоваться тем, что у тебя жена везучая. Нет, никогда не думал он, что окажется в тени преуспевающей жены…
Римма Степановна вернулась из магазина и, ни слове не говоря, занялась ужином. Делала она все в доме только по обязанности хозяйки. А ведь в прошлом было у них что-то настоящее. Но чем дальше, тем реже светило скупое солнце прошедшей молодости. Двориков сначала досадовал, что у них нет детей, которые могли бы скрасить иногда семейное ненастье; и Римма, наверное, была бы другой, более внимательной и к нему и к дому. Она заметно утратила свою былую женственность, хотя на людях старалась выглядеть прежней: актриса, которая не первый год играет заученную роль женщины, вполне довольной своей судьбой. Многие завидовали Римме Степановне, что у нее такой видный муж: красивый, с немного грустным, задумчивым лицом, всегда со вкусом, тщательно одет даже на стройке, среди котлованов и траншей. Он, Двориков, знал себе цену. Не потому ли Римма Степановна и вышла за него в конце концов… Припоминая то время, он был убежден теперь, что была у нее когда-то безответная любовь, вечерние отзвуки которой и сейчас не дают ей душевного покоя. Тут и дети не помогли бы. Наоборот, хорошо, что их нет, - по крайней мере отношения яснее.
За ужином Двориков спросил:
- Признайся, Римма, откровенно: кого ты любила до меня?
Она слегка переменилась в лице, однако ответила игриво:
- Учителя географии в девятом классе.
- Я тоже любил одну математичку, Но то были школьные страсти.
- Откуда у тебя, Виталий, эта поздняя ревность? Говорят, она похуже ранней.
- Тебе лучше знать.
- Не пойму: чего ты хочешь?
- Только минимума - моральной поддержки.
- Ты, Виталий, тщеславный человек, а тщеславным вечно кажется, что их не поддерживает никто, в том числе и жены. Вот сам испортил отношения с Платоном Ефремовичем и терзаешься, что он может испортить тебе карьеру… Так, так, не возражай! Плохо ты знаешь славу. Она женщина кокетливая. Если увидит, что кто-то от нее без ума, годами станет водить за нос.
- Не издевайся.
- Я жалею тебя. Умный, толковый инженер, а ведешь себя…
- Пошла ты, знаешь ли, подальше!..
- Если бы ты сказал мне это тогда, на домне, - печально улыбнулась Римма Степановна и вышла на кухню.
Все. Настроение у него испортилось окончательно. Он не помнил случая, когда бы в таком тоне разговаривал с женой. Были, конечно, досадные сценки, были, но они вскоре забывались. А этого Римма не забудет долго, будет дуться, несмотря ни на какие извинения. Нет ничего тягостнее в доме, как женское молчание. Неприятности на работе - полбеды, но когда им сопутствуют неурядицы семейные, то вовсе не на кого опереться. Ему же, Дворикову, особенно теперь необходима надежная опора в жизни.
Утро выдалось хмурым: наволочь в небе - наволочь на душе.
Двориков явился на работу раньше всех: в тресте никого, кроме уборщицы, не было. Он заглянул в пустой кабинет Горского, неловко потоптался на пороге и хотел уже захлопнуть дверь, как затрезвонили сразу два телефона из той полдюжины, что занимала всю левую часть длинного стола управляющего. Звонили секретарь горкома и Юрий Воеводин. "Подожди минутку, - сказал Двориков Воеводину и ответил Нечаеву: - Слушаю вас, Ярослав Николаевич". В горкоме были недовольны тем, что обе школы все еще не сданы, хотя приближается сентябрь. Двориков назвал несколько уважительных причин и тем навлек на себя двойное недовольство Нечаева. Тот в сердцах напомнил главному инженеру, что Горский лично пообещал закончить к осени не только школы, но и детскую поликлинику. "Раз Платон Ефремович дал слово, то, следовательно, непременно выполнит, - миролюбиво сказал Двориков и глянул в распахнутую дверь - на пороге стоял сам управляющий. - Платон Ефремович как раз вошел. Будете говорить?.. Хорошо, я доложу Платону Ефремовичу"… И взял другую трубку. Но вместо зычного голоса Юрия Воеводина он услышал короткие гудки: каков характерец, не может потерпеть, пока до наго дойдет очередь!
Платон снял легкий плащ, сел за свой громоздкий стол, учтиво освобожденный Двориковым, который в нескольких словах передал ему содержание разговора с Нечаевым.
- Итак, Владимирыч, придется, видно, штурмовать, ничего не поделаешь.
- Успеем ли за неделю?
- Я вчера был там. Кстати, если бы сантехники не подвели, мы, конечно, сдали бы вовремя эти "коробочки". Надо ввести для отделочников вторую, ночную смену. Прошу вас, возглавьте эту операцию, больше какому.
- Хорошо, - сказал главный инженер, подумав со скрытым раздражением: "Держит меня на побегушках, словно практиканта".
- Что это у вас такой кислый вид?
- Разве?
- Я в ваши годы редко унывал.
- Невелика между нами разница, Платон Ефремович.
- Конечно, в середине жизни десяток лет мало значит, однако теперь, на ее исходе, дает о себе знать.
- Так я поеду на площадки, Платон Ефремович, не буду терять времени.
- Звоните, если что, Виталий Владимирович. Действуйте смело. Штурм есть штурм.
- Нечаев посулил помочь людьми, грузовиками для счистки территории обеих школ.
- Не отказывайтесь, берите все, как-нибудь сочтемся, - сказал Платон.
Он был сегодня странно возбужден. Не зная причины, Двориков позавидовал его энергии не по годам. Но именно сегодня Платон переживал самый трудный, самый противоречивый день в своей жизни: он получил наконец письмо от Ульяны и никак не мог привыкнуть к мысли, что Уля-Улюшка жива, что у нее взрослая дочь, - его же дочь! - которая ударилась в науку, и что живут они вдвоем на Кавказе без малого полтора десятилетия. Все его житейские координаты вдруг сместились - Платон вроде бы утратил обычную ориентировку во времени. Он пребывал сейчас в состоянии той душевной неопределенности, когда мог принять любое опрометчивое решение. Однако Платон понимал, что надо остыть, собраться с мыслями. И чем настойчивее он пытался это делать, тем рассеяннее думал обо всем сразу. Одно спасение - работать, работать круглые сутки напролет, пока не свалишься от дьявольской усталости.
ГЛАВА 7
Военные дымы дольше всего не выветриваются из женских судеб.
Застоявшаяся горечь этих дымов, кажется, все еще в воздухе, которым дышишь, хотя черные следы войны на земле давно заросли буйным разнотравьем, села и города наново отстроены краше прежних, да и старые пойменные леса, изреженные артогнем береговых плацдармов, ярко зеленеют дружным молодым подлеском.
С течением времени глуше и глуше доносится ступенчатое эхо былых сражений, и теперь уже сами фронтовики частенько соединяют отдельные атаки и контратаки в масштабные, знаменитые баталии. Но вдовья память старательно расщепляет время на отдельные месяцы, недели, дни, высвеченные прошлым мимолетным счастьем, которое дотла сгорело в коротких замыканиях бесчисленных боев. Именно женщины - средоточие народной боли - до конца хранят в своей душе поименный солдатский список: для них нет и не может быть ни одного Неизвестного солдата.
Ульяна Порошина отчетливо видела то дымное всхолмленное поле близ мадьярского хутора Вереб, где Платон кинулся встречь немецким "титрам" и, споткнувшись на взрывной волне, пополз среди воронок наперехват головному танку. Это ее последнее видение в ту зимнюю слякотную ночь с годами становилось предельно четким и контрастным. А дальше ничего уже и не было. Ульяна трудно, день за днем, мысленно возвращалась из-под Будапешта на Кубань, где она встретилась с Платоном. Потом снова шла на запад, но уже летучим шагом, потому что рядом с ней вышагивал ее неунывающий Платон. Туда и обратно, туда и обратно… Так и странствовала она многие годы по фронтовым дорогам, изученным памятью до каждого малого извива. Любила "приостанавливаться" на государственной границе, где они с Платоном решили соединить свои судьбы. Произошло это на Дунае, недалеко от Измаила. Весь левый берег был запружен войсками Третьего Украинского фронта, которые с утра до вечера нетерпеливо ждали, когда саперы наведут понтонный мост. Какой это был чудный вечер! Пели русские и украинские песни. За ужином Платон обнес солдат добрым вином из бессарабских подвалов. Бойцы, в свою очередь, угощали его и Ульяну спелым виноградом, грушами. В сторонке неистово играли "Катюшу" скрипачи-бородачи из цыганского кочующего табора, что увязался за батальоном от днестровского лимана. Только в полночь дошла наконец очередь переправляться. Торжественно вступили на румынскую землю и помчались на трофейных "штейерах" на юг. Батальонный аккордеонист сидел рядом с ними, Платоном и Ульяной, и с упоением играл старинный вальс "Дунайские волны". А позади бесконечной вереницей растянулись сотни, тысячи автомобилей с зажженными фарами: после Кишинева ни одного немецкого бомбардировщика не появлялось в небе. Ульяна то и дело оглядывалась назад - наверное, ни у кого и никогда не было такого с в а д е б н о г о п о е з д а. И Ульяне казалось, что вот и отгремела, кончилась война… Разве могла она знать тогда, что впереди еще смертные бои в Восточной Сербии, штурм Белграда, окружение Будапешта, ни с чем не сравнимое танковое пекло Балатона, которое будет полыхать без малого сто дней и сто ночей, до следующей весны, облюбованной историей для окончательной победы…
Душевные раны оттого еще не заживают слишком долго, что их может разбередить любая радость, тем более нечаянная. Когда недавно Ульяну вызвали в горвоенкомат и объявили, что она, бывшая радистка саперного батальона, награждена орденом Красной Звезды за спасение на поле боя офицера, Ульяна растерялась. "Это какая-нибудь ошибка", - сказала она. Военком грустно улыбнулся: "Все проверено и перепроверено, Ульяна Матвеевна. Вы были награждены боевым орденом весной сорок пятого года, но вас никак не могли найти". Он тепло поздравил ее, вручил орден в присутствии офицеров городского комиссариата и пожелал крепкого здоровья.
Она вышла на улицу, хотела было идти домой, но, вспомнив, что дочь вернется с работы не раньше пяти часов вечера, пошла к морю. Над городом жарко сияло полуденное солнце, которое что-то очень уж расщедрилось, и - ни малейшего ветерка на подковообразной набережной. Город ветров наслаждался необыкновенным покоем, обласканный на редкость тихим Каспийским морем.
Ульяна выбрала пустую скамейку в боковой аллее, достала из сумки новенькую орденскую книжку, все еще сомневаясь - не ошибка ли это. Убедившись в правильности каллиграфической записи, устало откинулась на пологую спинку скамьи и глубоко задумалась…
Кто же мог представить ее к ордену? В батальоне никого из офицеров, кажется, и не уцелело, сам Платон сложил голову в Венгрии…
И она опять мысленно вернулась на мадьярский хутор. Ульяна потеряла Платона из виду в тот момент, когда прямым попаданием снаряда разбило "виллис" и был намертво сражен Вася, такой славный паренек - шофер командирского автомобиля. Странно, ни один осколок не задел тогда ее, Ульяну, не успевшую вскочить на машину. (Впрочем, на фронте всякое случалось: иной раз люди погибали от какого-нибудь одиночного разрыва вдалеке и бывало, что оставались невредимыми под сплошным веером осколков.) Кто-то из артиллеристов, пробегавших мимо, крикнул: "Чего раздумываешь? Айда на хутор!" Она побежала вслед за ним, поняв, что немецкие танки вырвались на огневые позиции дивизиона. Вдруг артиллерист неловко ткнулся ничком на проталине. Она бросилась к нему, чтобы сделать перевязку, - он был мертв. Едва Ульяна добралась до крайнего домика, освещенного заревом ближнего пожара, как увидела на дороге офицера, пытавшегося встать на ноги. Она подбежала, помогла ему подняться и узнала того самого полковника в солдатской ушанке, который сегодня встретил саперов в полукилометре от хутора и попросил Платона задержать немцев на полчаса. Он тоже узнал ее. Немецкие танки тем временем надвигались ходкой, ветреной грозой. Ульяна с большим трудом повела раненого полковника, грузно опиравшегося на ее плечо, к воротам крайнего домика. С минуту они посидели на лавочке под окном, чтобы немного отдышаться. Подумав, она решилась (другого выхода но было): громко, требовательно постучала в темное окно. Никакого ответа. Тогда она в отчаянии принялась барабанить по стеклу. Наконец калитку распахнул старик мадьяр. Она молча, одними глазами показала на своего спутника. Неизвестно, что тронуло старого крестьянина - мученический вид раненого или жалкий вид его спутницы, беспомощной девчонки, - однако он помог им войти во двор.
Дьюла Ярош спас их обоих.
Они скрывались у него двое или трое суток, пока не закончилось вокруг танковое встречное сражение. Им повезло: эпицентр будапештской битвы неожиданно переместился из древней Буды в район этого мало кому известного хутора Вереб - сюда были брошены остаточные резервы соседнего Второго Украинского фронта. И немцы начали отход по гулкому коридору прорыва - за озеро Веленце.
Раненый полковник, которому помогла Ульяна, оказался штабным офицером гвардейской армии. Когда ему становилось получше, он доставал из планшета расцвеченную топографическую карту, а Ульяна зажигала свой фонарик. Склонившись над картой, он говорил ей: "Ничего, потерпи, дочка, скоро наши подойдут. Обязательно, вот увидишь".
Ранним утром следующего дня артиллерийская пальба заметно отдалилась. Ульяна с надеждой смотрела на полковника, когда он снова бережно разглаживал ладонью истрепанную карту, но ни о чем не спрашивала - он и без того мрачнел с каждым часом, к тому же его сильно мучила рваная осколочная рана. День тянулся в бесконечном ожидании какого-нибудь чуда, в которое Ульяна свято верила, - нет, не ради себя: ради той, новой, загадочной жизни, что едва затеплилась у нее под сердцем…