- У Кандидо Амадо есть кобыла от Торпедеро и Караде-анхель, которая с хорошим тренером и приличным наездником выиграла бы "Гранд-насиональ", обставив прочих на шесть корпусов, - говорил старик. - Только этот недоумок так и не понял, что за лошадь ходит под ним, и только и умеет, что вонзать ей в бока шпоры.
Для большинства льянеро, которые ездили верхом босыми, цепляясь за стремена пальцами ног, тот, кто пользовался шпорами и колол ими животное, проявлял не жестокость, ведь вся их жизнь в общем-то была суровой и жестокой, а главным образом бессилие, так как человек, который не в состоянии пустить лошадь в галоп без помощи шпор, даже не заслуживал права называться всадником.
- Твоя лошадь должна стать частью тебя, - наставлял Акилес Айзу, подыскивая ей животное для верховой езды. - И тебе следует выбирать ее не по внешнему виду, а по темпераменту и по тому, насколько она способна под тебя подстроиться. Спокойное животное под нервным наездником - это как западня: вероятнее всего, кто-то из них двоих не выдержит и потеряет голову. Хотя если оба слишком нервные, животное вконец ошалеет, и не исключено, что однажды сиганет в пропасть. - Он рассмеялся. - Впрочем, здесь, в льянос, пропастей мало.
Они впятером стояли у загона для прирученных лошадей, и, хотя Аурелия все отнекивалась, не желая учиться ездить верхом, управляющий настаивал: дескать, раз уж Селесте Баэс забрала с собой пикап, лошадь остается единственным средством передвижения, а здесь такие огромные расстояния, что никому и в голову не придет добираться куда-то пешком.
- Всех, кто передвигается на своих двоих, рано или поздно прикончит гремучая змея или мапанаре, так что выбирайте: лошадь или змея.
- Лошадь.
Акилес Анайя улыбнулся, кивая на буланого конька не выше полутора метров ростом и с длинной гривой:
- Вот этот - смирный, с ним никогда не будет проблем. Бежать не бежит, зато способен часами двигаться в одном и том же ритме, не причиняя неудобств седоку.
- Больно мелкий, - заметила Аурелия. - Правда, здесь почти все лошади небольшие. Может, мне так кажется, только на Тенерифе они были крупнее.
- Это такая порода, - пояснил управляющий. - Креольские лошади, как правило, невысокие, зато выносливые и ходкие, для долгих путешествий - в самый раз. На такой не угнаться за беглой кобылой или диким быком, другое дело - съездить в Брусуаль и вернуться пьяным.
- Я вовсе не собираюсь возвращаться пьяной из Брусуаля.
Льянеро улыбнулся:
- Еще меньше я представляю вас гоняющейся за коровой по саванне. Послушайте, что я вам говорю! Этот буланый вам подходит.
Кто ж станет спорить с человеком, который знает о лошадях все! Он повернулся к Айзе, задержал на ней взгляд, словно увидев впервые, и, намеренно повернувшись спиной к ограде, спросил:
- Какой конь здесь самый лучший?
- Рыжий.
- Это гнедой. Гнедой, у которого огонь в жилах. Когда погиб Рыжий Ромуло, Баэсы разыскали трех его братьев и скрестили с кобылами имения "Тигр". Их кровь течет в Торпедеро, Бесстрашном, Караегато и многих других, ставших знаменитыми. А это - сын Бесстрашного, и он родился, чтобы ты ездила на нем верхом.
- Как его зовут?
- Только хозяин имеет право дать коню имя. Как тебе хочется его назвать?
Девушка размышляла несколько секунд, пока льянеро, ее мать и братья стояли и смотрели на нее, и наконец улыбнулась:
- Тиманфайя. Его будут звать Тиманфайя.
- Что это значит? - поинтересовался Акилес Анайя.
- Это Огненные горы на Лансароте; район вулканов, в котором стоит только копнуть - и обнаружишь температуру в сотни градусов. А на закате они такого же красноватого цвета.
- Тиманфайя, - повторил льянеро, словно желая привыкнуть к звучанию имени. - Ладно! Тебе решать. Теперь осталось только, чтобы он не воспротивился. - Он показал на животное. - Так иди и скажи ему его имя!
Айза наклонилась, пролезла между перекладинами ограды и направилась к гнедому, который смотрел на приближавшуюся девушку не двигаясь. Подойдя к нему, она погладила широкую шею и прошептала ему что-то на ухо. Животное фыркнуло, тряхнув головой, и девушка рассмеялась.
- Ему нравится! - воскликнула она. - На его взгляд, немного длинновато, но ему нравится.
Акилес Анайя громко закашлялся.
- Ты это мне брось! - проворчал он. - Не хватало еще, чтобы я поверил, будто ты вдобавок разговариваешь с животными. Впрочем, от тебя можно ожидать чего угодно.
~~~
- Не может быть!
- Как прикажете, патрон. Не может - так не может. Однако в воскресенье я взял курс на окрестности дома: вдруг мне подфартит и я сумею накинуть аркан на гнедого, который мне приглянулся, - и, укрывшись в чапаррале, я увидел, что на нем кто-то скачет. Я был далеко, но уверен, что это была женщина.
- Наверно, это была моя кузина Селесте.
- Ваша кузина носится галопом без седла на самом норовистом жеребце, а эта только училась.
- Училась? - удивился Кандидо Амадо. - Училась ездить верхом?
- Так мне показалось, с вашего разрешения. Скакала вокруг старика Анайи, который вроде как говорил ей, что нужно делать. Там были другие люди.
- Ладно, Рамиро. Спасибо!
Тот, кого назвали Рамиро, угрюмый великан с мясистыми губами и косящими глазами, едва заметно кивнул в знак согласия, надавил коленями на бока лошади и рысью поскакал в сторону канея пеонов. Его хозяин был рассержен и озадачен, потому что для Кандидо Амадо новость о том, что кто-то расположился в "Кунагуаро", означала конец его мечтам. На его памяти отец всегда говорил, что однажды они смогут перебраться в замечательный особняк над рекой, покинув наконец неуютное место, в котором их приговорили жить, - нелепый и лишенный привлекательности дом, точно бесформенная куча, наваленная посреди равнины, неподалеку от водоема, кишевшего комарами. Дом этот продувался всеми ветрами, бичуемый яростным баринесом, который начинал немилосердно дуть в апреле, и истязаемый проливными дождями, которые грозили ему наводнением несколько месяцев спустя.
Имение "Моррокой", возможно, было одним из самых крупных в долине Арауки, но единственное, чем оно могло похвастаться, так это площадью - там пространства было хоть отбавляй. Равнина отличалась здесь еще большей гладкостью и однообразием, чем в любом другом месте, и для Кандидо Амадо она превратилась в тюрьму, открытую со всех сторон, хотя за пределами своих владений ему было некуда податься, он не был ничьим хозяином и никому не был известен.
Его надежда, его единственная надежда, всегда сводилась к тому, что старик Акилес Анайя умрет или, по крайней мере, уже не сможет сесть в седло, и тогда кузина Селесте, поскольку присматривать за домом и скотиной будет некому, согласится продать ему "Кунагуаро".
Имея выход к реке и перестав испытывать давление со стороны клана Арриола, земли которых граничили с его владениями с двух сторон, Кандидо Амадо мог бы продемонстрировать, что он льянеро, не менее достойный так называться, чем члены самых старинных семейств. И тогда он будет уже не "сыном причетника и дурочки" и не "плодом исповедальни, любимцем самуро и грифов", а могущественным землевладельцем, и всем придется относиться к нему с уважением, когда он захочет выступать на собраниях, ежегодно созываемых скотоводами, чтобы решить общие проблемы, установить цены или внести изменения в Закон Льяно.
- Не может быть! - отрывисто повторил Кандидо Амадо вслух. - Не может быть, чтобы чертова бой-баба притащила в дом новых людей!
- Что случилось, сынок?
Он обернулся. Через тонкую металлическую сетку, которая не мешала комарам по вечерам вторгаться в дом, на него смотрела мать - со своей дурацкой улыбкой, никогда не сходившей с плоского лица; слишком уж розовый язык в уголке рта, казалось, вечно нависал над нижней губой.
- Твоя семья! - процедил он сквозь зубы. - Вечно твоя семья!
- Что она сделала на этот раз?
- Селесте притащила людей в "Кунагуаро".
- Это ее право. Когда мой отец разделил наследство, Леонидасу досталось "Кунагуаро". Разве нет?
Сын не удостоил ее ответом, уверенный в том, что ей бесполезно объяснять что-то, не имевшее отношения к непорочным девам и святым, и Эсмеральда Баэс, похоже, снова ушла в дебри своих напряженных размышлений, пока после долгого молчания не тряхнула несколько раз головой:
- Да. Думаю, что да. Леонидас унаследовал главное имение и "Кунагуаро", которые после его смерти перешли к Селестите… - Она улыбнулась: - Давно же я не видела Селеститу. Наверно, она уже совсем взрослая.
- Ей, должно быть, уже под сорок, и если бы она не вела себя как мужик, у нее уже были бы внуки.
- Правда? Умереть можно! Как летит время… - Эсмеральда провела своим толстым языком по верхней губе, увлажнив темные усики, и потерла под носом указательным пальцем, машинально водя им туда-сюда, - жест, который ее сын терпеть не мог. - Только подумать, ведь это я научила ее молиться! - добавила она немного погодя. - Селестита обожала святую Агату. Как же ей нравилась святая Агата! - Эсмеральда широко раскрыла свои раскосые глаза. - Или же это Виолете нравилась святая Агата? Уже не припомню. А ты не помнишь?
- Как, по-твоему, я могу это помнить? - язвительно ответил сын. - Я еще тогда не родился.
- Нет? Как странно! Но раз ты говоришь… - Эсмеральда опять погрузилась в молчание, и, когда очнулась, стало ясно, что она совершенно забыла, о чем говорила. - Завтра я начинаю новену, и мне бы хотелось, чтобы Имельда молилась вместе со мной, - сказала она. - Ты не мог бы попросить ее об этом? Меня она не слушает. - Старуха опять потерла нос. - Меня в этом доме никто не слушает… - Неожиданно она всхлипнула: - Даже ты, мой родной сын.
Кандидо ничего не сказал, только направился к небольшому столику, который служил ему баром, и поискал среди бутылок, выбирая что-нибудь покрепче, потому что одной из особенностей Кандидо Амадо - и, вероятно, единственной, за которую его уважали по всей саванне, - была способность пить что угодно в любое время дня и ночи, и при этом его ничего не брало, что бы он ни пил и в каком количестве.
Мать долго ждала ответа, но, заметив, что сын сосредоточился на бутылках, повторила просьбу, прислонившись к столбу веранды:
- Так ты поговоришь с Имельдой?
- Ты считаешь, что у людей других дел нет, кроме как молиться с тобой во время твоих новен?
Взгляд Эсмеральды Баэс - вечно рассеянный, сонный и потерянный - блуждал по бескрайним просторам пустынной равнины, окружавшей дом и хозяйственные постройки со всех четырех сторон, а потом она в замешательстве недоверчиво спросила:
- А разве есть?
- Ах, мама, оставь меня в покое! - недовольно сказал Кандидо Амадо. - Ты никогда ничего не понимала и никогда не поймешь. Молись сама. Бог лучше внемлет, когда с ним общаются с глазу на глаз.
- Правда?
Одна и та же песня день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Он был заперт в четырех стенах и в четырех сторонах горизонта наедине с человеком, который с возрастом, похоже, утратил свои и без того ничтожные умственные способности, - и никакого тебе утешения, кроме батареи бутылок и кучи неосуществимых планов.
- Надо что-то делать, - пробормотал Кандидо, опрокинув внутрь стакан водки, которая даже не согрела его бесчувственное нутро. - Надо что-то делать, потому что видно, что терпение не дает результата. Даже если у этой шлюхи не останется ничего, кроме голой земли - ни коровы, ни жеребенка, - она будет цепляться за нее как клещ.
Постепенно, с терпением ягуара, выжидающего в зарослях, когда жертва подойдет ближе, Кандидо Амадо захватил себе лучший скот "Кунагуаро", прикрываясь в своих грабежах древним Законом Льяно, гласившим, что "собственность, которая передвигается, не является собственностью". Коров или кобыл, которых он не мог угнать из-за слишком четкого клейма или из-за того, что те были хорошо известны, он без колебаний уничтожал, потому что лучше, чем кто-либо, знал, что земля в льяно, не заполненная достаточным количеством скота, ничего не стоила, а значит, опустошив "Кунагуаро", можно было землю обесценить и подтолкнуть кузину Селесте к решению от нее избавиться.
Однако время шло, ему уже перевалило за тридцать, однако все эти годы у него перед глазами была только эта ненавистная равнина, а в уме только одна цель - завладеть соседним имением и возродить "Тигр".
- Ты жила в доме? - спросил Кандидо мать.
- Где?
- В "Кунагуаро", у реки.
- Да. Думаю, да.
- Какой он?
- Я не помню.
- Постарайся вспомнить.
Бедная женщина попыталась, но в результате снова отрицательно покачала головой:
- Бесполезно. Я не помню. Но думаю, что это там у моей матери висел в гостиной огромный святой Ианнуарий.
Похоже, в голове Эсмеральды Баэс не было места для тем, которые хоть как-то не были связаны со святыми. Ее интересовали лишь их жития, деяния и чудеса - вот тут она ясно все помнила и обладала глубокими познаниями.
- Вот подумала об этом и спрашиваю себя: почему это я перестала молиться святому Ианнуарию? - добавила она. - Он был очень добрым и исполнительным. - Она прищелкнула своим игуаньим языком. - Может, если бы я по-прежнему ему молилась, до сих пор жила бы в большом доме.
Сын взял бутылку наугад и до краев наполнил стакан темной жидкостью, которая с равным успехом могла оказаться ромом, коньяком или кофейным ликером.
- Если бы тебе пришлось по разу прочесть "Отче наш" каждому из известных тебе святых, у тебя бы не осталось времени, чтобы высморкаться, - процедил он сквозь зубы. - Тебе что, заняться больше нечем?
Старуха вновь обвела взглядом унылую равнину:
- Чем, например?
Этого Кандидо Амадо уже вытерпеть не мог и со стаканом в руке спустился по четырем ступенькам, отделявшим его от саванны, и зашагал куда глаза глядят, потому что, какое бы направление он ни выбрал, оно неизбежно вело его все туда же - к горизонту, за которым скрывался следующий и точно такой же горизонт.
Через десять минут он остановился, выпил до конца жидкость в своем стакане - вероятно, коньяк - и обернулся, чтобы издали взглянуть на уменьшившийся в размерах дом, почти пересохший водоем, уже покинутый цаплями и чигуире, и навесы полуразвалившихся хозяйственных построек.
При мысли о том, чтобы остаться здесь навсегда, Кандидо становилось тошно, и он был готов своими руками задушить кузину, рука бы не дрогнула.
- Она продаст мне "Кунагуаро"! - пообещал он сам себе. - Она продаст мне "Кунагуаро", или я сверну ей шею, как цыпленку.
Кандидо долго размышлял о том, как ему поступить, и вернулся, когда уже темнело. Быстрые тропические сумерки уступили дорогу первым теням, когда он вошел в крохотную хижину Имельды Каморра, которая ждала его, развалившись за массивным столом. Перед ней стояли два стакана и бутылка рома, наполненная меньше чем до половины.
- Привет!
- Привет!
- Я уже думала, что ты не придешь.
- Мне надо было подумать.
- Вот это да!
- Давай не будем начинать.
- А я и не начинаю. Я заканчиваю. Вот видишь, к чему ведут долгие размышления.
- Ты уже в курсе?
- В льяно плохие новости разносит ветер, хорошие - вода. - Имельда выпила и наполнила его стакан, в то время как Кандидо усаживался по другую сторону стола. - Значит, твоя кузина привезла людей? И похоже, людей молодых, - усмехнулась она. - Опять собираешься ждать, когда они умрут?
- У меня имеются кое-какие соображения.
- Да уж! - ехидно сказала она. - Знаю. У тебя всегда имеются соображения. И обещания! Только я устала от твоих обещаний. - Она расстегнула платье и обнажила огромные груди с темными сосками, которые сводили мужчин с ума так же или больше, чем ее широкий рот с толстыми губами, черные, насмешливые глаза и соблазнительный, ненасытный зад. - Видишь это? - язвительно сказала она. - Это все, чем одарил меня Господь, чтобы я проложила себе дорогу в жизни. Еще несколько лет - и они опадут. А какую пользу я из них извлекла? Что ты их слюнявишь в обмен на обещание на мне жениться и однажды переехать со мной жить в "Кунагуаро". Однако дурочка не хочет, чтобы ты женился, а "Кунагуаро" с каждым разом становится все дальше.
- Не говори так о моей матери!
- Почему же? Разве она не дурочка? Если бы твой отец не поставил ее на колени в исповедальне, пообещав, что с неба спустится святой Иакинф, если она снимет трусы, ее уже давно куда-нибудь бы заточили. Ты же сам так говоришь!
- Я могу так говорить.
- А я нет? Почему? Я заслужила это право ценой новен и розариев. Но с меня хватит. Если до дождей мы не поженимся и не переедем в "Кунагуаро", клянусь, я свалю отсюда в Сан-Фернандо.
- И чем же это ты собралась заниматься в Сан-Фернандо?
- Там открыли новый бордель. Чистый и красивый. За два года я разбогатею. А если не удастся, то, по крайней мере, жить будет веселее, чем в этой дыре, в компании слюнтяя, который боится своей мамаши.
- Ты этого не сделаешь.
Черные глаза, огромные и внушающие тревогу, настойчиво буравили его.
- Ты уверен?
Кандидо Амадо совершенно не был уверен. Скорее он был убежден, что эта непростая женщина, спутница его жизни, вполне способна вернуться в бордель, из которого у него больше не получится ее вытащить, как когда-то, - почти волоком, пообещав немедленно жениться.
- Потерпи немного, - умоляюще сказал он.
- Потерпи? - презрительно повторила она. - Да терпение - это единственное, чего у меня было в избытке, с тех пор как я с тобой познакомилась. Но оно кончилось! Если бы я продолжала работать, сейчас была бы уже содержательницей этого нового борделя, зарабатывала огромные бабки и спала бы только с тем, с кем хотела.
- Или болела бы чахоткой.
- Чахоткой, я? Не смеши меня!
- Или сифилисом.
- Я всегда умела соблюдать осторожность.
- Или тебя снова чуть не зарезали бы.
- Во-во! Только и знаешь, что молоть чепуху. Я ведь могла и куш сорвать на скачках, а здесь даже этой возможности лишена. Здесь я чувствую себя просто заживо похороненной и начинаю думать, что ни венчание, ни возможность стать хозяйкой имения не стоят такой жертвы.
- Ты очень изменилась. Ты же всегда мне говорила, что согласна на все что угодно, лишь бы больше не быть проституткой.