- Сказано - бабы, бабы вы и есть! "Го-лошта-а-анный", - сердито повторил он обидное слово жены и, всей коренастой, сутулой фигурой слегка повернувшись к открытой двери, назидательно заговорил: - А ты знаешь, как богатства наживают? Нефадей сызмалу богач был, по-твоему? С парой бычат да кобыленкой паршивой начал. Да хоть бы и Фома: мужик, как и мы, грешные, а выбрался-таки в люди - землицу добрей арендовать стал, худобу развел… Значит, трудами своими до богатства люди дошли.
- И хитростью, - вставила Марья.
- Хоть бы и хитростью - что ж тут такого? А нам кто мешает хитрить? Главное - на работу налегай больше да расходу непутевого поменьше делай, вот оно, хозяйство, и пойдет в гору… Оно как бы клад дался - легше было б, да только кладом и дурак разбогатеть сумеет. А ты трудами своими, хребтом своим попробуй в люди выбиться!.. Я так думаю, слышь?
- Слышу.
- Вот уродит, бог даст, - лучший хлебушек продадим… Птицы там небось на десятку наберется какую, да и свинью можно, как опоросится, - поросеночка оставим… Ну, я думаю, и корову можно на такое дело, телочку себе оставим, как, бог даст, приведет… Да Илюша, зять, полсотней какой пособит, або еще как - вот и машина, а?! - радостно воскликнул Игнат Сысоич, хлопнув ладонью по колену, и встал. Потопав ногами, он сбил пыль с тяжелых морщинистых сапог, вошел в хату и торжествующе переспросил, снимая картуз - Так я говорю, ай нет, по-твоему?
Марья, зажмурившись, раздувала в печке кизяки, рукою отмахиваясь от едкого дыма. Она так же, как и Игнат Сысоич, не раз думала о том счастливом времени, когда можно будет зажить привольной жизнью с достатком во всем. Но практический ум подсказывал ей: выбиться из нужды трудно, и она мало верила в то, что это время когда-нибудь наступит.
- То ж Загорулька, Сысоич, - мягко возразила она, фартуком утирая слезящиеся от дыма глаза. - И земелька своя, как ни говори, и капиталу закрома…
Игнат Сысоич снял старый, полинявший от времени пиджак из черного сукна, что подарил ему зять, бережно повесил на гвоздь и сел на лавку.
- Земля - это верно, а, окромя нее, что ж имел он какого? - снова начал было он развивать свои мысли и замолчал.
В переднюю, нагибаясь, вошел Леон с книгой в руке и остановился у порога.
Марья, обернувшись к сыну, любовно оглянула его, высокого, стройного, и сказала:
- И куда они все тянутся? Что сын, что дочки - прямо хоть крышу подымай! Недаром люди смеются: идешь вечером мимо, а в окне, мол, - как верхом по хате ездят.
- Ничего, сынок! Расти, сколько хватит, крепче на земле стоять будешь, - сказал Игнат Сысоич, а в голосе его были отцовская радость и гордость.
Леон положил книгу на скамью, снял старый, порыжевший картуз, бросил его на лавку и подошел к рукомойнику.
- Про Загорульку толкуете? - спросил он, догадываясь, о чем шла речь.
- Про него, - ответила Марья. - Отцу нашему машину захотелось до зарезу. Корову хочет продать на это дело, свинью, курей, не знаю, чего еще надумает. А машина все сама будет ему делать, и доиться он ее научит.
Леон горько усмехнулся, искоса посмотрел на отца, на его залатанные на коленях штаны и подумал: "Так и знал: неделю теперь спать не будет!"
Игната Сысоича будто подбросило со скамейки: хлопнув ладонями по коленям, он возбужденно Ьстал, прошелся по хате, потрогал низенький круглый стол.
- Ну, никаких у тебя понятий, накажи господь! - с отчаянием воскликнул он дрожащим от негодования голосом. - Я к тому говорю, как уродит, бог даст, да Илюша помочь сделает…
- Да Леон на чужих полях заработает, - в тон ему бросила Марья, но он не слышал и продолжал:
- Да как она сперва на хлебах наших оправдается. Ею, глянь, сколько обработки можно сделать, если она так косить будет! Капитал люди заработают! А она… Эх, умная у тебя голова, девка, да бабий язык! - Он безнадежно махнул рукой и опять сел на скамейку.
- Федькиному отцу тоже машина голову взбаламутила, а на калоши парню трояка жалко, - заметил Леон, утираясь домотканным полотенцем.
Игнат Сысоич, сделав пренебрежительную гримасу, насмешливо спросил:
- Чево-о? Да ты с головой, аль как? Таки на чертовье разное, на паршивую резину, хороший хозяин будет труды свои класть? Кало-о-оши! Поменьше книжек разных надо читать. А то вы с Яшкой умные шибко стали, спать ложиться начали с книжками, да только Яшке делать нечего, оттого и читает, - работники работают, а ты сам должен горб гнуть на чужих полях.
- Оксана и Илюша говорят, что от книжек ума прибавляется. А может, и денег прибавится в кармане, - шутливо ответил Леон.
Против зятя Игнат Сысоич ничего не мог сказать, а только подумал: "А что ж? Илюша и верно от книжек ума набрался".
В это время со двора послышался веселый смех, и в хату вбежали Оксана и Настя.
- Вот кому я преподнесу свой букет! - воскликнула Оксана, подбегая к Леону и поднося к лицу его белые кувшинки речной лилии.
- И я - ему! - засмеялась Настя и ткнула свой букет в лицо брату. - Да ты понюхай только! Мы чуть не утонули из-за них.
Леон отворачивался, но Оксана и Настя не отставали и продолжали расписывать его лицо желтой пыльцой лилий.
- Да провались они, цветки ваши! От них болотиной несет, - отмахивался Леон, полотенцем вытирая лицо.
Хата наполнилась задорными голосами, смехом, и Игнат Сысоич забыл о лобогрейке. А потом стал собирать на стол.
- Ну, детки, давайте обедать… Вот сюда, Аксюта, садись, - поставил он Оксане низенькую скамейку. Марья любовно застелила фартуком скамейку, налила в тарелку супу и сказала:
- Я тебе отдельно. А то с нами ты пока съешь ложку, в чашке ничего не останется.
Оксана отодвинула тарелку в сторону, недовольно сказала:
- Пожалуйста, мама, не выделяйте меня. Я буду есть вместе со всеми.
Игнат Сысоич взял буханку ржаного, убеленного мукой хлеба, прижал ее к груди, большим ножом медленно отрезал от нее несколько ломтей и положил их на тарелку, а крошки собрал в ладонь и бросил в рот.
В хате стало тихо. Все занялись едой.
Возле порога, поджав одну ногу, стоял огнисто-красный старый петух, поворачивая к столу то один красноватый глаз, то другой и ожидая, когда ему бросят крошку хлеба.
Через раскрытую дверь виднелись серебристые макушки тополей панского сада.
Яшка вернулся домой насупленный, злой. Он взял купленный в городе последний номер журнала "Нива" и уединился в саду на лавочке, под развесистой яблоней. Немного спустя к нему подошла сестра Алена.
- Чего это ты такой надутый? Опять что-нибудь не по-твоему? - спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая через плечо на обложку журнала.
Она была в широкой, сборчатой юбке из синего сатина и в белой, с крапинками, кофте, перехваченной в талии и отделанной оборками, на ногах блестели новые черные гетры; округлое лицо ее с ямочкой на подбородке горело румянцем, а в больших темных глазах светилась лукавая улыбка.
Яшка взглянул на сестру и ничего не ответил. Облокотись на колени и держа перед собой неразвернутый журнал, он задумчиво смотрел куда-то на деревья. На их поникших, перевитых проволокой и подпертых палками ветвях несметно расселились яблоки, груши, сливы, и было в этом изобилии плодов что-то обидное: Яшка знал, что все это зреет для базара, а им с сестрой достанется лишь терпкого вкуса взвар из падалицы.
- Чего ты на меня так посмотрел? - спросила Алена и оглянула себя.
- Так… Любуюсь - девка ты ладная.
- Это я и без тебя знаю, - повела черной бровью Алена. - А ты чего зажурился? Опять не поладил с отцом? Или Оксана не так поглядела?
- С отцом, кажись, до драки дело дойдет. Посадил меня на работницкое место, страмота перед Оксаной… Э-эх, Ален-ка! - с горечью произнес Яшка и запустил руки под картуз. Картуз упал на землю, Яшка поднял его, стряхнул пыль и продолжал - Невтерпеж мне от всех этих порядков отцовых, атамановых - всей ихней компании. Ну, чего ради он вздумал нынче хвалиться самокоской перед людьми? Как малое дитя все одно: дали ему железную цацку, ну, и все ему тут радости. Тошнит от всего ихнего, - тянут дырявые копейки среди бела дня, только злобят народ, а дела настоящего не понимают. Да и живем-то мы! Какая это жизнь? Дикость, варварство, - как в этом журнале говорится. Вот, к примеру, хоть бы сад этот возьми - ить все на базар…
- Не "ить", а "ведь", - сам просил напоминать.
- Ну, ведь… Отец от этих яблок да слив небось в доход уже рублей пять с четвертаком засчитал… А что такое пять рублей? Горпина-побирушка за неделю больше насобирает.
- От книжек этих, - Алена кивнула головой на журнал, ты больно умен стал. Отмер на ветряке делают - не по-твоему, косарей отец нанимает - не по-твоему, землю скупает у казаков - не по-твоему, торгует в лавке - тоже не по-твоему. И порядки все устроены не по-твоему.
- Будет по-моему!
- Когда же это будет, интересно знать?
- Этого я не знаю. Но я добьюсь своего, ручаюсь головой. Да мне беспокоиться нечего - со мной отец все одно не сладит. А вот по-твоему наверняка не будет.
Алена насторожилась, а Яшка, помолчав, продолжал:
- Про Левку говорю. За эту вашу любовь отец арапником тебя отстегает, на том все и кончится, а отдаст за какого-нибудь пьяницу, родом из этих самых богачей и из такой же чиги, как и мы.
Лицо Алены зарделось, черные брови нахмурились. Она встала, выпрямилась - невысокая, крепкая, сердито блеснула глазами.
- Пускай лучше беспокоится о своих племенных кобылах, а о себе я сама позабочусь. Тут-таки будет по-моему! - самоуверенно отчеканила она и, поправив кружевную косынку, ушла, гордо подняв голову.
- Ловко отбрила. С такой и поп не сладит. Вся в братца, - с усмешкой проговорил Яшка и, вздохнув, стал перелистывать журнал.
Послышался и скоро затих шум лобогрейки. Со двора донесся властный голос отца: "Где Яшка?"
Яшка посмотрел в сторону двора и со злостью бросил журнал на скамью.
Велев работнику Семке поставить лошадей в конюшню, Нефед Мироныч снял пиджак, бросил его на сиденье и принялся вытирать и смазывать лобогрейку.
К нему подошла полная, с белым добродушным лицом жена - Дарья Ивановна.
- Да ты хоть переоденься! Тронешься об мазило лампасами, тогда их не отстираешь. Вот приспичило человеку, прости господи! - голосисто заговорила она и, взяв пиджак, осмотрела его.
- Ну, и черт с ними, добро какое, лампасы! Была б машина в исправности, она на сто штанов заработает, - ответил Нефед Мироныч, на корточках обходя машину и вытирая ее… - Где Яшка?
- Да не чертыхайся ты, ради небесного! Люди отполудновали уже, а тебя все носит с ней!.. Борщ перестоялся, давайте обедать.
- Иди до борщей своих - это твоего ума дело!.. Где Яшка, спрашиваю?
- В саду.
Дарья Ивановна печальными глазами посмотрела на красную, в складках, шею мужа, на широкую спину его и неторопливо пошла в дом: "Теперь всех замучит с этой своей машиной".
Яшка сидел на скамье и думал о своем. Давно у него пошли нелады с отцом, и теперь редкий день они не ссорились. Началось это с лавки. Яшка самовольно пустил в продажу ситец на копейку дешевле, чем назначил Нефед Мироныч, рассчитав так: дешевле продашь - товар разойдется быстрее и не будет лежать в лавке мертвым капиталом Однако Нефеду Миронычу некуда было торопиться. "Не хотят покупать у меня, пускай едут к купцам за семь верст киселя хлебать, - говорил он Яшке. - Наживи свою лавку, тогда и распоряжайся, можешь тогда хоть даром товар раздавать".
Новую партию мануфактуры Яшка продал, как велел отец, но просидел в лавке три недели. Тогда он подсчитал: если бы товар продать за неделю, то затраченные на него деньги могли бы сделать новых два оборота и принесли бы лишнего дохода не меньше сотни рублей.
Нефед Мироныч хмуро выслушал его и подумал: "Умен башкой, паршивец, но своевольничать я тебе, сынок, не дозволю". И сказал Яшке, чтобы делал, что велят. Тогда Яшка стал тайком от - отца прикупать товар, а лишнюю выручку прятал в амбаре, в зерне. "Раз я не имею прав распоряжаться в этой лавке, будем собирать на другую. На магазин", - решил он. С этих пор все думы его были направлены на то, чтобы побольше украсть у отца. Трудно это было сделать, потому что Нефед Мироныч отлично знал все цены, но Яшка и тут нашел выход: он стал покупать товар подальше, чтобы не узнал отец - в Ростове, в Таганроге, Мариуполе, и много ли, мало, а рублей пятьдесят с партии всегда имел.
Так шло время. Нефед Мироныч обратил внимание: сын его что-то вовсе перестал интересоваться хозяйством и уж очень пристрастился покупать товар. Он повидал знакомых купцов, узнал, в чем дело, и Яшкиной коммерции пришел конец. Теперь к купцам ездил Нефед Мироныч сам, а Яшка торговал в лавке. Но отношения между ними совсем охладились, и сидеть в лавке дольше полудня Яшка никак не хотел.
Сегодня, после обедни, Яшка собирался пойти на игрище, повидаться с Оксаной, но отец взял его с собой пробовать лобогрейку. А ему отцова радость - чужая. Своей радости ждал он, своим "делом" мечтал заняться, да ничего своего у него не было, кроме украденных у отца пяти сотен рублей. Эти деньги Яшка берег для будущего. Что это за будущее ждет его, он не знал, но чувствовал ясно: оно ждет его - желанное, заманчивое.
Нефед Мироныч считал равнодушие сына к лавке, к хозяйству просто хандрой, которую лечить надо кнутом. Сегодняшний поступок Яшки переполнил его терпение, но у него было приподнятое настроение, и он решил обойтись с сыном мирно. Знал он: настойчивый и крутой характер был у Яшки, и Нефед Мироныч ничего против этого не имел, потому что сам был такого склада, однако поступиться отцовской волей не хотел и не мог. "Нет, сынок, рано выдумал батькой распоряжаться, у батьки рука твердая", - думал он, ухаживая за лобогрейкой, и сказал Семке, чтобы тот позвал Яшку.
Яшка, насупив брови, подошел к лобогрейке и, поддернув шаровары - это всегда было у него признаком дурного расположения духа, - откинул руки назад, держа в них свернутый в трубку журнал.
Нефед Мироныч, осмотрев каждый болт машины и смазав ее, тряпкой смахнул пыль с деревянных частей и, любовно обойдя вокруг нее, остановился рядом с Яшкой, вытирая паклей руки.
- Видал, как бегали казаки за нами? То-то… В ней, в машине этой, гордость наша и слава, сынок, - низким, грудным голосом прогудел он. - Весь хутор завидки берут, да, видать, не кругло у ихнего теляти волка догнати, а? - толкнул он Яшку локтем. - Вот погоди, поуберемся с хлебом, еще не такую выпишу. Сама молотить будет - понял? Тогда не токмо наши хуторские казаки - вся округа начнет перед Загорулькой картузы за версту скидать! Вот как научайся, сынок, управлять хозяйством, - горделиво заключил Нефед Мироныч и глянул в лицо сыну.
Яшка криво усмехнулся, промолвил:
- Дай бог! Только я навряд опять поеду ту машину пробовать… Служить пойду.
Нефед Мироныч понял, что дело тут вовсе не в службе, но пропустил сказанное Яшкой мимо ушей.
- Бог богом, сынок, да ить машины продают за деньги. А их надо суметь нажить. Знать, не плохо ваш батька хозяйнует, раз такие штуки в свой двор пригоняет!.. Вот хочь и косилка: кому она достанется? Тебе, - я с нею в гроб не лягу.
Яшка видел, что отец расчувствовался, и задумался над его словами. А ведь и в самом деле: все это - и новый большой дом, крытый оцинкованным железом, и этот каменный, на цементе, с железной крышей амбар на десять вагонов зерна, и лавка, и длинные конюшни, и сарай для инвентаря, и фруктовый сад с пасекой в полсотни ульев, - ведь всему этому будущий хозяин он - единственный сын.
Дарья Ивановна, заметив, что Нефед Мироныч мирно разговаривает с сыном, опять пришла звать его обедать, и Нефеду Миронычу пришлось отложить разговор с Яшкой до следующего раза. По пути в землянку он спросил, заметив в руках у него журнал:
- Опять с книжками всякими водишься? Отца поверяешь все? Хотел бы я глянуть с того света, как эти вонючие листки капитал будут тебе поставлять.
Яшка ничего не ответил. Разговоры о книжках уже были не раз, и мнение о них отца он знал: "Жечь их, чтобы не мутили разум".
4
После обеда Нефед Мироныч неожиданно объявил Яшке, что они едут на ток. Яшка было запротивился, но Нефед Мироныч сделал вид, что не слышит.
- Поезжай, сынок, до вечера вернетесь, - сказала Дарья Ивановна, зная, что, если Яшка не поедет, быть ссоре.
Яшка молча переоделся, запряг лошадей, и у Нефеда Мироныча легче стало на душе. "Нет, не вышел сын из повиновения. И не выйдет", - с удовлетворением подумал он, взбираясь на лобогрейку.
- Не к добру это, сынок! Таки в христов день, в воскресенье да еще анчихристовой творенией хлеб божий косить? Не езди, сынок, - советовала Нефеду Миронычу старая Загорульчиха, шамкая побелевшими морщинистыми губами.
- Вы все одно как малое дите, мамаша. Отец Аким кропил ее крещенской водой: какая ж она антихристова?
- "Отец Аким"… Знаю, как он кропил! - намекнула бабка на макитру топленого масла и полсотни яиц, что отослал попу Нефед Мироныч.
…Яшка ехал молча. Он видел, как отец, словно каменный, сидел на сиденье, слышал, как он вполголоса что-то подсчитывал, но у Яшки были свои заботы: он упорно думал об Оксане.
Он знал ее с прошлого лета. Еще тогда она произвела на него большое впечатление и оставила в его памяти веселый взгляд своих лучистых зеленоватых глаз. Яшка хорошо знал разницу между собой и Оксаной и, вероятно, забыл бы о ней, как забывает прохожий яркий цветок в поле. Но вот она опять явилась перед ним, как видение, и душа Яшки вновь затрепетала от волнения. "Что это? - мысленно спрашивал он и отвечал - Это моя жизнь… Но… ведь я простой казак!" - с великим огорчением думал он, и его охватывала неистовая злоба на отца за то, что тот не учил его, единственного сына, и он, Яшка, вынужден сейчас сам наверстывать потерянное и пополнять образование чтением книг.
Досадуя на отца, Яшка незаметно подстегивал левого дончака, нетерпеливо дергал вожжами, стараясь перевести лошадей на крупный шаг, чтобы скорей доехать до тока и, отделавшись от отца, вернуться в хутор. Норовистый жеребец то порывался перейти на рысь, то дергал из стороны в сторону, сбивая шаг другого, и лобогрейка шла неровно, кривым следом бороздя пыльную дорогу.
А Нефед Мироныч и не замечал этого. Упершись подбородком в держак вил и расставив ноги, он сидел с закрытыми глазами, и перед ним одна за другой мелькали картины его жизни. Вот у него всего одна кобыла и пара быков… вот он засевает двадцать десятин, выгоняет на водопой четыре пары быков… вот робко, с опаской, кладет в сберегательную кассу первую тысячу рублей… Наконец у него гурт скотины, косяк донских лошадей, сто двадцать десятин земли, лобогрейка… И ему, будто во сне, чудится: стоит он, как могучий дуб в мелколесье, и без ветра склоняются перед ним низкорослые чахлые деревья.