- Я не сержусь, Оксана. Я поступил бы так же, будь я на месте Левки. Но обидно, не меня бы надо ему, а моего отца… Ну, ничего. При вас все стерплю и перенесу.
- Ради меня?
- Ради вас, Оксана.
Оксана остановилась.
3
Время близилось к рассвету. Меркли и угасали звезды. Неровно опоясав вселенную, дальше к западу переместилась великая небесная дорога.
В степи было тихо, торжественно. Давно уснули сверчки, не слышно было писка летучих мышей, и только совы черными тенями скользили над свежими копнами, высматривая - не замешкался ли где слепоглазый крот или полевая мышь.
Где-то за балкой тоскливо простонал и умолк сыч.
Игнат Сысоич, поджав под себя ноги, сидел возле балагана. Посмотрев в сторону балки, он заворочался и выругался:
- Беду все кличешь? Сатана б тебе покликала, прости бог!
Достав кисет, он медленно сделал новую цыгарку и стал выбивать огонь. От ударов по кремню железной пластинкой вспыхивали красноватые искры, таяли в воздухе. Вот одна застряла на конце трута. Игнат Сысоич подул, пока трут взялся жаром, прикурил и, задернув тлеющий конец его в обгорелую камышовую трубку, завернул в кисет.
Давно он сидел возле балагана. Ему хотелось спать, в глазах чувствовалась резь, но он не ложился, зная, что все равно теперь не уснет. И все это из-за лобогрейки. С вечера, не успев прийти на ток, он навестил своего приятеля Фому Максимова, чей ток был напротив, за балкой, надеясь в разговоре немного забыться, но Максимов встретил его вопросом о том, видел ли он лобогрейку и понравилась ли она ему. И снова, уже вдвоем, они повели разговор о машине, называя новых возможных обладателей такими же диковинами. Однако о том, что каждый думает купить машину и мысленно уже видит ее на своем загоне, они не сказали друг другу ни слова. Игнат Сысоич был уверен, что рано или поздно купит и себе такую, а Фома Максимов точно знал, что Игнат Сысоич не сможет купить машину никогда.
Вернувшись к себе, Игнат Сысоич хотел было уснуть и прилег у балагана, но сон не шел.
- Как чума проклятая, не отвяжешься! - ругался он, ворочаясь, и наконец встал.
От хутора донеслась тягучая перекличка петухов.
- Третьи кочета уже кричат, а их все нет… День на степу, ночь на улице - какая ж она работа? - проворчал Игнат Сысоич, имея в виду Леона и Настю, но вспомнил свою молодость, свои вечера, проведенные с девчатами, и уже сочувственно продолжал: - Молодое дело - оно сроду такое. Где в этой жизни радость, окромя как на улице, промежду товарищей? А пришел домой - сызнова думки да заботы: то не клеится, другое не ладится, да так об неладах этих весь век и думаешь… Эх, жизня-я! - Он тяжело вздохнул, горько покачал головой. - Летишь ты соколом быстрым мимо хат наших, над полями-загонами, и некогда, должно, ни присесть тебе, ни приглядеться, на нас, тружеников. И мучимся мы, грешники, возле матушки-кормилицы от зорьки до зорьки и не спим, не едим как следует, по-человечески, а нет, не идут дела, как у добрых людей! Аль господь разгневался, аль хозяева мы никудышные, - так работаем, как и, все, и из кожи лезем всей семьей. Вот хоть бы и Левка: чего бога гневить? И работник хоть куда, и красавец парняга, а ему к девчатам выйти не в чем. А думка была бычка прикупить, веялочку, а может и машину эту, бог даст. Сколько ж это надо капиталу выложить? А где он?.. Эх, детки мои, де-етки! Разлетитесь вы по неродным хатам, и чего мы с матерью будем делать? Только и останется галок на чужих бакшах гонять…
Леон подошел к балагану, молча стал разуваться.
- Это, по-твоему, рано, аль как? - напомнил о себе Игнат Сысоич. - Гляди, солнышко выткнется, будем и начинать с богом.
- Загорулька без нас докосит.
- Чево? Чево ты мелешь?!
- Не мелю. Нефадей свою обнову на нашей пшенице пробовал, - угрюмо сказал Леон.
- Где? - насторожился Игнат Сысоич.
- У двойника.
- Да он што - пьяный был? Чужой хлеб, зеленую пшеницу - и покосить?! Ать же хамлет проклятый, су-укин сын!
Пфу! - сплюнул Игнат Сысоич и, вскочив на ноги, ожесточенно растер сапогом о землю недокуренную цыгарку. - Вот же судьба, будь ты, анафема, трижды проклята!..
Он стал расспрашивать, на каком участке и сколько покошено, ругался, топчась возле балагана, и наконец быстро зашагал к месту покоса.
Дороховы арендовали этот участок четвертый год. Верхними гонами он подходил к проселочной дороге, нижними - к балке. И каждый год что-нибудь да случалось: то лошади от балки заходили в хлеб, то казаки, едучи на базар, ночью косили пшеницу лошадям на корм… Сколько раз стыдил Игнат Сысоич застигнутых хуторян, пригонял к себе лошадей, но это не помогало, а караулить каждую ночь не было сил. Всякий раз после потравы он проклинал участок, давал себе слово в следующем году арендовать другой, на равнине, подальше от дороги, но не мог сделать этого, потому что равнинные участки ценились вдвое дороже.
Жалко было преждевременно скошенной пшеницы. Казалось, свой, хуторской человек, а вот поди ж ты, среди бела дня въехал в чужое поле, как в собственное, и по-воровски загубил недозревшую пшеницу. Потому так и вскипел Игнат Сысоич и ругался страшно, в бессильном приступе злобы грозясь будущим скирдам и амбарам Нефеда Мироныча.
Он шел по двойнику порывисто, торопливо, и тело его дрожало от гнева.
Далеко за лесом бледной синевой вставало утро. Просыпаясь, отрывисто перекликались жаворонки, то и дело, разбуженные шорохом шагов, порхали вокруг него и исчезали в предрассветной мгле.
Заметив копну, Игнат Сысоич остановился, потом медленно подошел ближе. Широкие, с сединой брови его сдвинулись к переносице, горло свело спазмой.
- Покосили! - убито прошептал он, точно сомневался до этого… Что делать? Бежать на ток Загорулькина и там расквитаться с ним - далеко; идти в хутор, к атаману, взять понятых и составить протокол - сейчас ночь. Трясясь, словно в лихорадке, он подбежал к копне, торопливо ощупал ее, все еще не веря своим глазам и, исступленно потрясая кулаками, не помня себя, вскрикнул, устремив глаза к небу:
- Да что же это делается, боже!
И не выдержало истрепанное невзгодами сердце упал Игнат Сысоич на копну, обнял ее, сколько могли обхватить его короткие руки, и зарыдал, уткнув в нее голову… Вспомнился прошлый год, когда Загорулькин не отдал овцу за то, что она, напуганная собаками, вбежала в его палисадник, на грядки с редисом; встали в памяти другие случаи, когда в день коронации царя атаман запер его в холодную за то, что Игнат Сысоич не уплатил полтинник на это празднование; когда писарь веслом порубил рассаду за то, что Марья посадила ее на месте, где был когда-то огород писаря; когда Калина отнял у Леона нарезанный на речке камыш для сарая… и многое другое, такое же.
- Да за что мучимся мы над тобой, корми-илицей… - рыдая причитал Игнат Сысоич. - Мочи ж нету так жить!
Откуда-то из лощины послышался разнотонный перезвон колес и затих. Вскоре он повторился отчетливей и опять стих, будто волнами катился по полю. Вот уже слышен топот лошадей, цоканье подков… Прошла еще минута, и совсем близко с гулом покатилась линейка. Лошади захрапели, испуганно рванулись в сторону.
Игнат Сысоич узнал Загорулькина.
- Тпру, тпру-у! - Нефед Мироныч что было силы натянул вожжи. "Игнат. Не в добрый час. Господи, неужели… а?" - боясь договорить страшное слово, подумал он и оглянулся по сторонам, боясь, что попал в засаду.
В первые секунды у Игната Сысоича было желание подбежать к Загорулькину и расквитаться за все. Он быстрым взглядом окинул землю - нет ли камня где? Карман шаровар тронул, голенища сапог - может, нож окажется? И, выпрямившись, направился к линейке.
- Игнат! Игнат Сысоич! Это ты? Фу-у, господи… А я бог, знает что подумал, - скрывая тревогу, невнятно забормотал Нефед Мироныч.
Подойдя к линейке, не вынимая руки из кармана, Игнат Сысоич лютым взглядом измерил Загорулькина и глухо спросил:
- Ну, как пшеничка, хуторянин? Аль скошенное забрать приехал?
Нефед Мироныч понял: дело может кончиться плохо. И заторопился с извинением.
- Прости, Сысоич! По дурости сделал, бог свидетель! Я возверну с лихвой, не обижайся, Сысоич. Черт попутал, видит господь, - скороговоркой лепетал он, а левой рукой незаметно дергал вожжи. Но лошади уже успокоились и лакомились колосьями.
- Я не зверь, Нефед, хоть и надо бы проучить тебя за такое измывательство над своими хуторянами, - сказал Игнат Сысоич дрожащим голосом и, выйдя из хлеба, медленно пошел по двойнику.
Нефед Мироныч вытер рукавом потный лоб, размашисто перекрестился и облегченно вздохнул.
- Не серчай, Сысоич, мы люди свои!.. Возверну все пшеницей! - вслед ему заискивающе крикнул Загорулькин, но ехать вперед не рискнул. Все еще опасаясь засады, он круто повернул лошадей на дорогу и покатил обратно в хутор, нахлестывая их и оглядываясь по сторонам. Отъехав с полверсты, он окончательно успокоился, и мысли приняли другое направление: "И чево ж я испужался! А наипрочем такой народ только и встречает на большой дороге… Надо куму сказать беспременно. Ить так и до греха недолго дойти! Фу-у, господи, аж в пот ударило".
В ложбине, за балкой, в чистом утреннем воздухе еще долго слышался мелодичный перезвон линейки, то затихая, то усиливаясь.
Далеко за лесом, поверх черного силуэта дубов, солнце уже расписывало облака огнистыми красками.
Игнат Сысоич в горьком раздумье постоял возле копны скошенной пшеницы и двинулся к своему балагану. Но не прошел он и двадцати шагов, как из пшеницы поднялся человек и направился прямо к нему. Игнат Сысоич остановился от неожиданности.
- Это я, дядя Игнат, - услышал он голос Яшки. - Доброе утро!
Игнат Сысоич неуверенно подал ему руку, спросил:
- С чего это ты в хлеб забрался?
Яшка криво усмехнулся.
- Сидел, смотрел на вас с отцом. Да жалею, что вы ему нос не раскровили - батьке моему.
Игнату Сысоичу не верилось: слыхано ли это дело, чтобы сын так говорил об отце!
Яшка угостил его папиросой. Потом сунул ему в руку золотую пятерку и сказал:
- Это от нас с Аленкой, дядя Игнат; не подумайте… Мы сами живем с ним, как собака с кошкой.
Яшка повернулся и быстро зашагал в направлении своего тока, а Игнат Сысоич остался на месте с золотой пятеркой в руке, изумленно смотря ему вслед.
Леон лежал возле балагана, курил. Жалко было ему загубленной пшеницы, и он думал: "Когда же придет конец самоуправству богатеев и атамана? Где же справедливость, закон? Совесть наконец! Зачем же пускать мужиков в хутора, если с ними можно поступать, как со скотиной? Земли - не дают, толоки не дают, на сход - не пускают и шкодят на каждом шагу. Какая это жизнь, ежели одному в три горла всего достается, а ты - хоть волком вой? И при Некрасове так жил наш брат, как пишется в "Железной дороге", и рабочий народ так живет, лишь бы с голоду не подохнуть, как говорит зять.
Нет, так жить невмоготу. Надо искать новую жизнь. А где эта новая жизнь? И есть ли она? Чургин прошлый год говорил: надо бороться за эту жизнь. Значит, ее нет".
Он встал, задержал взгляд на коробочке со спичками. Посмотрев в направлении полей Нефеда Загорулькина, он подбросил на руке спички и задумался: "Да, надо подыматься. Чургин дельные слова говорил. Бороться с богатеями и атаманами насмерть".
Вернулся Игнат Сысоич и стал советоваться, что делать. Леон коротко отрезал:
- Красного петуха пустить. Бороться надо с ними!
Игнат Сысоич испуганно понизил голос и прошептал:
- Ты в своем уме?.. На каторге сгниешь, сумасшедший!
И из головы выкинь борьбу свою дурацкую. Мыслимое ли дело - палить?
- Ну, и так измываться над человеком - немыслимое дело! - со злобой ответил Леон.
- Тише болтай, дурень!
С этого часа у Игната Сысоича прибавилась еще одна забота - отговорить Леона от страшного дела.
Когда совсем рассвело, Игнат Сысоич сходил к Фоме Максимову. Осторожный приятель его посоветовал и на этот раз стерпеть, а не жаловаться атаману, так как это ни к чему доброму не приведет.
Тогда Игнат Сысоич пошел на ток к своему соседу и хозяину земли, казаку Степану Вострокнутову.
Степан выслушал его и тоже сказал:
- Не стоит связываться с ним, с Нефадеем, Сысоич… Мы, казаки, не можем с ним совладать, а об тебе и гутарить нечего.
Я скину тебе за аренду рублей пять, если хошь…
Игнат Сысоич поблагодарил его, а сам подумал: "Нет правов - правды все одно не добьешься… А деньги Яшке надо возвернуть, - это он, шельма, неспроста дал".
В полдень на ток Дороховых приехал верховой и велел Игнату Сысоичу явиться к атаману.
Леон хотел ехать и объясниться как следует. Но именно этого-то и нельзя было допускать: Леон мог переночевать в холодной. Торопливо умывшись, Игнат Сысоич, охлюпкой на своей кобыленке, поехал к атаману сам.
В правлении к нему подошел Егор Дубов. Оглянувшись на стоявших в углу казаков, он тихо спросил:
- Казаки гутарют, вроде ты заседал Нефадея.
- Какой дурак эту брехню пустил?
- Нефадей. Он тут такое намолол куманьку своему, Василь Семенычу, что, вроде, вас там целая полусотня была, на степу.
Игнат Сысоич горько усмехнулся. Он и сам понял, что Загорулькин наплел своему куманьку с три короба.
Атаман Калина встретил Игната Сысоича строго:
- Ты сю ночь чего подкарауливал Загорулькина?
- И не думал. Он скосил мою пшеницу, а я пошел посмотреть - только и всего… Сам хотел вам жалобу подавать, Василь Семеныч. Что же оно такое выходит? Чужой хлеб…
Калина прервал его:
- Жалоба жалобой, а вот если ты будешь казаков выслеживать в поле, я приму меры… Можешь и с хутором распрощаться.
- Это за мою-то пшеницу значит? - спросил Игнат Сысоич, чувствуя, как кровь приливает к лицу. - Здорово вы, Василь Семеныч…
- "Мою пшеницу", - с насмешкой перебил атаман. - Я сказал, за что.
- Та-ак. Выходит, я же и виноват, что мой хлеб возле дороги растет? Что ж, придется сказать дочке, чтобы в Черкасском узнала там, возле наказного атамана, мол, чи можно над дорогой пшеницу в Кундрючевке сеять, аль как?
Калина важно поднялся из-за стола, метнул на Игната Сысоича злобный взгляд. Закуривая папиросу, спросил, ухмыльнувшись:
- А твоя дочка… за наказным атаманом, никак?
- За наказным, не за наказным, а недалеко кой от кого, - с гордостью произнес Игнат Сысоич, торопливо надевая измятый картуз.
- Ты меня не стращай, Игнат! Атамана Калину больше знают в Черкасском, чем Дорохова… И я, как должностное лицо, тебе наказую: будешь людей подкарауливать - плохо будет!
Игнат Сысоич вспылил:
- Да что я, разбойник какой? Аль убил человека? Это ж беда, какое дело человеку навязывают! А я еще жалобу ему хотел написать! - возмущенно повысил он голос и быстро пошел к двери.
- Ты забыл, с кем разговариваешь? - крикнул ему вдогонку Калина. - "Навязывают"… Мужичье!
4
На другой день Нефед Мироныч, узнав, что атаман сделал только предупреждение Игнату Сысоичу, недовольно сказал Яшке:
- Тоже атаман - сопля! Надо было построже гутарить: я ему не какой-нибудь…
Горя нетерпением показать и свою строгость, подбодренный действиями атамана, он решил потребовать от Дорохова немедленного возврата четырех мешков семенной пшеницы, что ссудил до осени.
- Зайди до Дороховых, - приказал он Яшке, - вели, чтоб к воскресенью возвернул весь долг.
Но Яшка запротестовал:
- Вы опять, батя, затеваете?.. Нечего обозлять людей, а то глядите, как бы ток по-прошлогоднему не заполыхал. Не пойду я…
У Нефеда Мироныча жилы на висках вздулись от ярости: да долго ли он будет слушать от сына такие речи? Но разговор этот происходил в поле, кругом были люди, и сознание собственного достоинства не позволяло кричать на сына. Он только косо посмотрел на Яшку и выдавил сквозь зубы:
- Сук-кин сын!.. Счастье твое - люди кругом.
Они только что размеряли поле на делянки для новой партии косарей, что нанял Яшка-, и возвращались к лобогрейке. Яшка, откинув назад руки с записной книжкой и карандашом между пальцами, шел молча, слегка наклонив голову, а Нефед Мироныч нес на плечах сажень.
Всюду вокруг кипела работа. Батраки-поденщики, идя строем, широко взмахивая косами, валили ячмень, девки складывали его в копны, граблями вычесывали из стерни незахваченные вилами стеблины, застрявшие колосья. Вдали, откликаясь металлическим звоном, по обочине поля шла лобогрейка, оставляя за собой большие валки ячменя.
Изнывая от жары, люди работали молча, будто за каждое оброненное слово здесь брали деньги, и лишь плач ребенка глухо доносился откуда-то из-за копны. А над головой огнем дышало солнце, покоились ослепительно белые облака, и некогда было людям ни глянуть на безмятежное, светлое небо, ни пот с лица отереть.
Нефед Мироныч, нахлобучив картуз, то и дело нагибался, подбирая колоски, и прикрикивал на работниц, чтобы лучше громадили, а в промежутках думал о том, как ему обуздать Яшку. Теперь он видел, что добром с ним не сладишь. "Куда ж это дело клонится, я б хотел знать? - спрашивал он себя. - Отмер на ветряке - не такой, косарей нанимаю - не так, торгую - не так и долги востребовать не имею права. Все не по нем. Прямо верхи садится, подлец, - рассуждал он, и его начинало брать сомнение в своей правоте: - Или я из ума выжил, старый, что не пойму, куда он гнет? Нет, мне видать все как на ладони".
Яшка действительно норовил все делать по-своему. Понимая, что из-за высокого отмера на ветряке завозчики ехали молоть хлеб в станицу, Яшка снизил отмер, и тогда не только хуторские, а и станичные казаки повалили молоть на ветряке Загорулькиных, и теперь отмера за день мельник собирал больше, чем раньше за целую неделю. Или вот косари: до сих пор Нефед Мироныч нанимал их поденно, по рублю в день, а Яшка третьего дня целую артель нанял от десятины, составил письменные условия, и сейчас любо смотреть: и понукать их не надо, и проверять нечего. Косари сами знали, что если, будут прохлаждаться - ничего не заработают, и косили теперь, как нельзя лучше. Только и хлопот прибавилось, что надо было заранее отмерить им участок и поставить вехи.
Эту пользу хозяйству от Яшкиных нововведений Нефед Мироныч видел и все же не мог простить сыну его заносчивости и своеволия. А тут еще Аленка: заметил Нефед Мироныч, что она стала подражать Яшке в его поведении и продолжала гулять с Леоном Дороховым, несмотря на запрет отца.
"Эх, долго ли до греха! Принесет в подоле от этого проща-лыги Левки, - куда ж ты опосля денешься? - думал Нефед Мироныч и еще решительнее грозился: - Нет, детки мои, покуда я живой - по-вашему все одно не будет! Кнутом буду на ум наставлять, выпорю на сходе, а родительское слово чтоб за закон чтили. А книжки - попалю. Все до единой!"
Долго молчал Нефед Мироныч, наконец, тяжело вздохнул и с тоской в голосе сказал:
- Нет, не такой ты, сынок, как отец! Двое вас у меня с Аленкой, как два глаза во лбу, а вот… - запнулся он и сказал не то, что думал: - Аленка недалеко от яблоньки откатилась, а ты уродился в деда.
Яшка знал, что дед его был непокорный, своевольный человек, и сдержанно усмехнулся:
- Какой уродился, такой и есть. Вы ж уродили.