- Как только ты их прочтешь-то при трех буквах?
- Правда, правда, - говорит Семка, - три буквы-то мало же… Учителка наша больно хорошая, да у нее работы много, некогда одними сказками заниматься, спать-то ведь тоже надо.
- Правда, правда, - говорит Горький.
И вдруг большая туча цвета чернее черного закрывает его вместе с упряжкой, и Семка кричит от страха. Он кричит и плачет, а Горький поднимает над собой сказку о горящем сердце Данко, и сразу тьма пропадает. Он держит ее высоко над землею, и она светит, как июльское солнце, так ослепительно, что даже глазам больно.
- Глупый Семка, - говорит, улыбаясь, Горький, - чего ты испугался? Ведь солнце светит…
Семка открывает глаза и смущенно осматривается. Отец, склонившись над его лицом, смеется и показывает на солнце.
- Глупый, - говорит он, - испугался?
- Кого мне пугаться? - сердито отвечает Семка. - Я не маленький, чтобы мне пугаться.
И, хорошо пообедав, Семка вновь принимается за работу.
Он тщательно вырезает копылья нарт. Он запрягает в нарты трех белых оленей и ласковыми движениями напильника шлифует их рога. Он долго думает, оставить ли им рога. Весной олени сбрасывают их, и Горький, получив его письмо, скажет: "Худой оленщик этот Семка: весна, а он у оленей рога оставил".
Семка долго думает. Ему жаль лишить оленей рогов. Ведь он так много трудился, выпиливал и вырезал их. Но правда выше всего! И Семка скрепя сердце отпиливает по одному рогу у каждого оленя.
"Пусть будет некрасиво, зато правда", - думает он и начинает вырезать человека, сидящего на нартах. Он делает широкополую шляпу и крылатку, он вырезает длинные добродушно-сердитые усы и морщины на открытом и ясном лбу.
Только глаза ему никак не удаются.
Он долго роется в журналах, и наконец счастливая мысль приходит к нему. Он делает глаза такими, какими он видел во сне: немного лукавыми и приветливыми.
Проходит трое суток, прежде чем глаза начинают блестеть умом, добродушием и ласковостью.
Остается сделать немногое: на коленях - стопку книг, на задке нарт - стопку книг и в правой руке самую важную книгу - сказку о горящем сердце Данко.
Высунув язык, даже затаив дыхание, Семка вырезает книги. Он долго смотрит на свою работу и с грустью убеждается, что человек мертв и олени не бегут.
Тогда, отдохнув и выспавшись, он вновь принимается за резьбу. Он чуть-чуть наклоняет фигуру человека и ноги оленей. Он делает две скорбных морщины у рта человека и с гордостью смотрит на свое "письмо".
Но как же поймет чудесный сказочник, что ему, Семке, нужны книги?
И Семка быстро догадывается. На другом конце клыка он вырезает чум, нарты, двух олешков и собаку. Он вырезает рядом с нартами даже хорей - шест для управления упряжкой. Из китового уса он делает тынзей - аркан - и вешает его на передке нарт.
А впереди всего этого он старательно вырезает фигурку, самого себя. Он хочет сделать свой нос прямым, но вспоминает о правде и вырезает его курносым.
Посмотрев на все это, Семка с печалью замечает, что Горького, с приветливой и дружеской улыбкой, изо всех сил мчащегося на нартах, встречает спокойно ожидающий, чуть ли не равнодушный человечек.
И Семка меняет свое изображение. Он делает его бегущим навстречу к Горькому с широко раскрытыми руками и подкашивающимися от радости ногами.
На этот раз все, что он сделал, его удовлетворяет.
Осколком стекла он шлифует все фигуры и, собрав охапку зеленовато-седого мха, приносит его в чум. Он приносит ящик из-под конфет и бережно укладывает в меховую постель письмо, вырезанное из кости. Он никому не показывает его, боясь, что люди посмеются над его нежностью.
И только адрес на ящике он доверяет написать колхозному счетоводу. Правда, счетовод и сам не отличается грамотностью, но у него красивый почерк, и Семка долго любуется надписью, сделанной им на посылке:
МОСКВА, КРЕМЛЬ
ПАМЯТНИК ПУШКИНА
Алексею Максимовичу Горькому
от Семена Ильича Лаптандера
Семка долго любуется надписью, но его смущает "памятник Пушкина".
- А может, он не там живет? - спрашивает он робко.
- Как не там? Там! - уверенно отвечает счетовод. - Все поэты около памятника Пушкина живут.
И для убедительности добавляет:
- А если у памятника не найдут, то в Кремле разыщут. Я-то уж знаю.
И, чтобы Семка не беспокоился, счетовод сам отвозит посылку на почту.
Проходит много томительных недель. Семка уже теряет надежду на ответ, но вот однажды осенним вечером почтальон привозит ему посылку. Он бережно кладет ее у костра и тихо говорит Семке, точно утешая:
- Ничего, парень. Что ж поделаешь?.. Бывает…
И Семка видит вернувшееся к нему письмо, вырезанное из кости.
Оно опоздало всего на несколько дней. Прах человека, спевшего чудесную сказку о горящем сердце Данко, уже лежал замурованный в темно-красные стены московского Кремля.
НЕИСТОВЫЙ СЫН ЛАПТАНДЕРА
На нартах, через кусты яры, через болотистую низину едет Илько Лаптандер к сопке, покрытой ягелем пепельного цвета. Олени выбрасывают копытами гроздья оранжевых брызг. Стоит солнце в зените, и желтые оводы, тонко звеня, мчатся за упряжкой. Стремительно вылетая отовсюду, они впиваются в короткие хвосты оленей, в розоватые ноздри и бока, чтобы отложить в коже свое потомство.
Концом хорея Илько отгоняет или давит их, и они падают под широкие полозья нарт в красновато-бурую воду.
Июльское солнце уже месяц кружится над тундрой, и от этого воздух кажется удушливым и пряным. Он пахнет болотистыми низинами, грибами и мхом.
"Дождь будет, - думает Илько, - комары будут".
Нарты вползают на вершину сопки, и на дне долины видно разбредшееся стадо.
"Не разбежались бы, - тревожится Илько, - грибов много сей год".
Олени очень любят грибы. Они разбегаются в поисках их далеко по тундре, а пастухи всякие есть - и олени могут погибнуть.
Подъехав к стаду, Илько видит на прогалине, среди кустов, нарты Егора Ванюты.
- Приехал? - спрашивает Ванюта, глядя на носки своих тобоков, сшитых из нерпичьей кожи.
Илько не отвечает. Он видит у самых кустов пустую бутылку. Солнце сверкает на донышке ее.
Ванюта поднимает взгляд. Илько видит его глаза, налившиеся кровью, и влажные губы.
- Сын… - говорит Ванюта сочувственно, - а ты его побей.
- Не надо пить в стаде, - тихо говорит Илько, - олешки разбегутся. Они наши ведь…
- Кто узнает об этом? - смеется Ванюта и обтирает губы ладонью.
- Он, - говорит Илько.
- Ха, - говорит Ванюта, - как он узнает?
- Он уже написал про тебя в газету, - отвечает Илько и, сойдя с нарт, поднимает бутылку и забрасывает ее в кусты.
Ванюта недоверчиво смотрит на своего бригадира, и лицо его постепенно мрачнеет.
- И что ему надо? И что он такое есть?
- Не знаю, - говорит Илько, - иди домой, поспи. Ты пьяный.
- Я не пьяный, - говорит Ванюта. - Я выпил только бутылку. Я хотел оставить и тебе, но ты не пьешь.
- У меня худой живот, - говорит Илько, - мне никак нельзя пить.
- А я совсем и не пьяный, - говорит Ванюта, - видишь, я совсем не пьяный.
Он, пошатываясь, встает. Олени испуганно выдергивают из-под него нарты, и он падает на влажный мох. Илько поднимает его и усаживает на свои нарты.
- Я совсем не пьяный, - говорит Ванюта и вынимает из кармана четвертинку, - давай выпьем это вместе.
- Не надо, - говорит Илько, - если я буду пить, он про меня тоже напишет в газету, и все будут смеяться надо мной.
- А ты его побей, - советует Ванюта, - или я побью.
- Он студент, - качает головой Илько, - если побить студента, будут нас судить.
- Худой у тебя сын, - задумчиво соглашается Ванюта. - Он будет большим начальником, и его все будут бояться. Правда?
- Правда, - тихо говорит Илько.
- Он смеялся над тобой?
- Смеялся.
Илько долго молчит, рассеянно разглядывая стадо. Потом добавляет нехотя:
- Он заставил меня мыться. Он лил мне на руки воду, и я мыл лицо.
- А еще что?
- Он учил меня делать на бумаге мою фамилию. Я долго рисовал ее, и у меня заболела голова.
- Это очень трудное дело, - убежденно говорит Ванюта и переходит к своим нартам. - Если меня заставят так мучиться, то я уйду из колхоза.
- Ты поспи, - говорит Илько, - уезжай к чуму и поспи.
Но Ванюта отрицательно качает головой.
- Я совсем не пьяный, - старательно выговаривает он и, неуклюже усаживаясь на нарты, дергает вожжу.
Упряжка медленно везет его к стаду.
Илько кричит на собак, и те добродушным лаем подгоняют к стаду отбившихся оленей.
К западу спускается солнце, и в косых лучах его теперь заметны голубые паутинки на ветвях тальника. Лемминги - тундровые мыши, высунув остренькие мордочки из своих нор на макушках кочек, смотрят бисерными глазками на собак и с тонким, пронзительным свистом скрываются в норках, почуяв враждебный запах собачьего пота.
С востока тянет влажный ветерок. Илько смотрит на желтеющее небо и мягкую дымку над горизонтом. Первый комар садится ему на лоб. Не проходит и минуты, как комары начинают звенеть вокруг его лица. Он натягивает капюшон малицы и смотрит на стадо.
Олени бьют копытами, отбиваясь от оводов и комаров. Илько вздыхает.
Объехав стадо, он останавливается рядом с упряжкой Ванюты. Тот уже лежит рядом с нартами, и в руках его пустая четвертинка.
- А говорил, что не пьяный, - удивляется Илько и поднимает на нарты ослабевшее тело пастуха.
И оттого, что ему теперь не с кем побеседовать, некому пожаловаться на жизнь, на душу Илько ложится какая-то осенняя и одинокая тоска.
Уже туманы плывут над маленькими озерами. Не свистят лемминги. Бледная луна встает на востоке, широкая, как медный таз. И собака лениво свернулась у его нарт, а Ванюта все спит и спит, и не с кем Илько разделить печаль. Был у него хороший сын, а теперь вот вернулся из школы через три года и стал начальником. Ничто ему не нравится в родном чуме: дым - плохо, невыбитые шкуры - плохо, бородатые пастухи - плохо, и даже оленья кровь, которую Семка пил с детства, стала казаться ему плохой. "В ней могут быть бациллы", - сказал он.
- Ты сам бацилла! - смеялись над Семкой пастухи, но он вытащил книги и показал кривые палочки.
- Это бациллы сибирской язвы, - сказал он и отказался пить оленью кровь.
Тогда Илько спросил, что же будет, если все книги Семка прочитает. Верно, откажется есть все на свете.
- Нет, - ответил Семка, - я тогда поеду в Москву и стану оленьим доктором.
- А я куда? - спросил тогда Илько.
- Я тебя с собой возьму, - сказал Семка.
Все тогда посмотрели на Илько и сказали:
- А ты не бойся, Илья Семенович. Ты можешь не поехать с ним.
И Илько сказал, что он родился в тундре, вырос в тундре и умрет в тундре, на берегу озера, в своем колхозе.
- Как хочешь, - сказал Семка.
И то, что он не стал уговаривать, обидело Илько.
Рос нелюдимый сын, все время думавший о чужих краях, а не о родине, не об олешках и тундре. Рос никчемный мужик.
Этому его обучили в школе; а чтобы совесть была чиста, велели ругать все, что было не по науке.
"Даже слепая собака приходит умирать в родное стойбище. Семка не вернется умирать на родину. Он разлюбил ее в школе. Для него теперь весь мир родина, и нет родины", - думал Илько, и горькое чувство потери наполняло сейчас все его существо.
Неудобно подвернув под бок руку, храпел на нартах Ванюта. Он ворочался во сне и бормотал что-то неразборчивое и смутное. Изредка он дрыгал левой ногой и звал собак. Пастухов не хватало, и Ванюта много суток подряд один сторожил стадо. Он был хороший пастух, но иногда выпивал, и его за это однажды исключили из колхоза. Он долго не пил после этого, но вот опять не вытерпел.
"Теперь его совсем исключат", - с сочувствием думал Илько.
Илько жаль его будет тогда. Куда он денется? В батраки к кулакам пойдет? А здесь он заработал только за год на пятьдесят олешков.
Солнце в розовом тумане доползло до полуночи. Полчаса постояв на севере, почти касаясь горизонта, оно стало подниматься, и комары, относимые ветерком, уже не беспокоили стадо. Стадо медленно ползло на север, поднимаясь на широкую и пологую сопку.
- Вставай, Ванюта, - сказал Илько, тронув плечо пастуха, - я поеду.
Ванюта дрыгнул ногой и пробормотал:
- Я вовсе не пьяный.
- Вставай, Ванюта, - повторил мягко и настойчиво Илько, - ты давно в чуме не был.
Ванюта встал и сонным взглядом окинул тундру.
- Не поеду в чум. Я здесь останусь.
- Ты худо спал. Отдохнуть надо, - сказал Илько, но Ванюта наотрез отказался вернуться в чум.
- Мне и здесь хорошо, - отвечал он и, окликнув собак, поехал к стаду.
"Захворает, а кто о нем жалеть будет? Сирота. Только и вспомнят, что пьяница был, - с горечью думает Илько. - Семка первый же в газету напишет: "Гнать таких из колхоза".
Олени бодро тянут нарты обратно к стойбищу. Полозья нарт пригибают колючий кустарник, и ветви его хлещут по лодыжкам Илько. Вот уже виден дым из чумов, что стоят на вершине крутой сопки. Ветерок пригибает дым к склонам ее, и Илько уже ощущает горьковатый запах вяленого мяса и ржаного хлеба.
Въехав в стойбище, Илько отпускает оленей и с удивлением прислушивается. В чумах ругаются женщины.
"Сын, - думает Илько, - всех перессорил…"
Из чума выходит Семка. Он выходит из чума боком и тащит за собою шкуры-постели. Не замечая Илько, он вешает шкуры на одну из нарт и гибким хлыстом-лозиной выбивает из них пыль. Ветерок относит ее на Илько. Женщины выбегают из чумов и, обступив Семку, бестолково кричат:
- Еще детские зубы не выпали, а уже всех учит!
- Начальником стал, слепая мышь!
- Ха, - отвечает Семка, - колхозники! - и хмыкает насмешливо.
- Тебя побить надо! - говорит одна из женщин.
- Ишь ты! - говорит Семка, продолжая старательно хлестать лозой по пыльной шкуре.
Широкое рябое лицо его сосредоточенно-сердито. Широкие уши оттопырены и розовы от солнца, которое смотрит в глаза Семке.
Откинув выбитую от пыли шкуру, он вешает на нарту следующую и продолжает работу.
- Умрешь сегодня, Семка, от вши! Всех не выбьешь, - смеются женщины.
- Оставь хоть для развода одну. Всю жизнь с ними в дружбе жили, как теперь без них спать-то?
- Поспите, - говорит Семка сердито, - я вас заставлю даже с мылом умываться.
Из чума выходит, тяжело переставляя ноги, пастух Ноготысый.
"Приехал", - думает о нем с неприязнью Илько.
Пастух угрюмо смотрит на Семку и спрашивает хриплым голосом:
- Да кто ты такой есть, что мне спать не даешь?
Семка бережно кладет лозу на нарты и вынимает из грудного кармана поношенной юнгштурмовки бумажку, свернутую вчетверо.
- Читай, - важно говорит Семка.
Пастух берет бумажку и растерянно рассматривает ее. Он хмурится и потеет. Ему очень хочется узнать, что в ней написано, но стыдно сознаться перед мальчишкой в своей неграмотности. Пошевелив губами и искоса взглянув на женщин, пастух утвердительно кивает головой и говорит:
- Все так! И печать даже есть. Все правда. Ничего не поделаешь.
И, смущенно отвернувшись от женщин, он подходит к Илько.
А Семка хитро улыбается. Он свертывает справку о прививке ему тифа и говорит:
- Ну!
Женщины покорно расходятся по чумам. Они выволакивают шкуры и начинают так яростно щелкать по ним прутьями, точно хотят выместить на них злобу против Семки. Они выносят латы - доски, стелющиеся вокруг костра и заменяющие в чуме стол. Горячей водой они моют посуду, продолжая роптать на школу, которая так испортила сына Илько Лаптандера.
А Илько сидит на нартах и щурится от утреннего солнца.
- Был в больнице? - спрашивает он пастуха.
- Доктора не было, - отвечает тот и беспокойно отводит глаза от взгляда Илько.
- А водка была? - хмуро спрашивает Илько.
- Водка? - неохотно говорит пастух. - Я ведь немного выпил.
- Эх ты, - с грустью говорит Илько. - а Ванюта больной. Домой приехать не может из-за тебя…
- Русские правду говорят: "Дуракам закон не писан", - отвечает пастух, и самодовольная улыбка появляется на его губах.
- Эх ты, - говорит Илько, - умный…
И, поднявшись с нарт, уходит в свой чум.
На чистых досках, проскобленных ножом, Илько видит тетрадь сына с рисунками.
Семка сидит на шкурах и чинит карандаш. Он делает второй номер "Чумовой газеты". Дел много, а сотрудник один - Семка. Если бы не приняли Семку в комсомол, отдыхал бы он каникулы, не зная заботы, но его приняли в комсомол, и тяжелые обязанности легли теперь на его плечи.
Надо было научить отца грамоте, женщин чистоте, выпустить стенную газету в чуме. Потому-то, приехав в родное стойбище, Семка собрал всех пастухов, женщин и детей и сказал им:
- Я буду здесь делать культурную революцию.
Пастухи, не раз слышавшие это слово, охотно согласились.
- Делай, Семка, делай. Ты ведь у нас теперь ученый…
А когда он начал делать ее, они сердились. И теперь вот Семка знал, что и отец сердится на него.
"Пусть сердится", - думает Семка, но на душе его становится тоскливо при этой мысли.
А Илько смотрит на тетрадку-газету и видит нарисованного на одной из страниц пастуха с красным носом. Пастух лежит на нартах, раскинув ноги, и в правой руке его полупустая бутылка. Внизу стояла подпись: "Ванюта".
- Кто это нарисован, Семен Ильич? - спрашивает он.
- Ванюта, - говорит Семка, - алкоголик Ванюта.
- А кто тебе про это сказал? - хмуро говорит Илько.
- Ноготысый. Он из больницы ехал и видел его пьяным.
Илько печально смотрит на рябое лицо сына, на его широко оттопыреные уши, на руки, очиняющие цветной карандаш. Ему хочется назвать сына Семкой, но, сам не зная почему, он называет его по отчеству.
- Не надо так про Ванюту, Семен Ильич, - просит он, - он хороший человек.
- Ты несознательный товарищ! - говорит Семка и, наклонившись над тетрадкой, продолжает работу. Он старательно пыхтит, выводя по линейкам кривые строчки статьи, гневно повествующей о развале трудовой дисциплины в бригаде Илько Лаптандера.
"…Выжечь каленым железом это охвостье разгильдяйничества", - пишет Семка, вспоминая все фразы, прочитанные им в передовых статьях окружной газеты "Красный тундровик".
Правда, Семка не совсем понимает, что значит слово "охвостье", может быть, это просто хвост или не совсем чистый хвост, но фраза ему нравится своей звучностью и беспощадностью.
Закончив статью, Семка выходит из чума. Ноготысый, заискивающе улыбаясь, показывается у входа, и в руках его сверкает зеленоватая бутылка.
- Выпьешь немного, Илько? - спрашивает он, проходя в чум.
Илько боязливо смотрит на бутылку.
- Он теперь долго не придет, - говорит пастух, - ты не бойся его.
- Мне некого бояться, - говорит Илько и отводит взгляд от бутылки, - мне никак нельзя пить, у меня совсем худой живот.
- А ты немного.
- Я старший бригадир, - говорит Илько, - мне никак нельзя пить.