- Как хочешь, - отвечает Ноготысый и бережно ставит бутылку на берестяное лукошко у изголовья своей постели.
Илько искоса посматривает на нее. Щемящая и страшная тоска наполняет его душу. Хорошо бы забыть, хотя бы ненадолго, о ней. Хорошо бы заснуть бездумно до нового дня, до завтрашнего солнца.
А Ноготысый уже достал чашку и выбил пробку из бутылки. Отрезав кусочек черного хлеба, он натирает его крупной солью и наливает вина.
- Может, выпьешь все же? - спрашивает он.
- Налей, - говорит Илько, - мне все равно тяжело…
- Вот-вот, - радуется Ноготысый, - правда, правда.
И наливает дополна сначала одну, потом и вторую чашку.
Илько выпивает их и, понюхав ломтик хлеба, откидывается навзничь у своей постели.
Вернувшись в свой чум, Семка сутулясь садится у костра. Бледные вспышки пламени падают на его рябое усталое лицо. Непривычная складка собирается на лбу.
"Может, усну, - думает Семка, - лучше будет".
Но в чум приходят женщины. Они рассаживаются у костра и недовольно ворчат:
- Говори, Семка. Спать надо.
Семка смотрит на женщин. Маленькая старушка Некучи сидит по другую сторону костра, и глаза ее, ясные и глубокие, смущают Семку. Они неподвижны, эти глаза, и печальны. Кажется, видят они что-то далекое, неизвестное Семке и безутешное, как материнское горе.
- Сядь рядом со мной, Некучи, - говорит Семка.
Женщина осторожно встает и, вытянув руки перед собой, обходит костер. Она садится рядом с Семкой и неожиданно улыбается, но глаза ее по-прежнему неподвижны и грустны.
- Говори, Семка, - просят женщины.
Храпит во сне Ноготысый. Трещит хворост в костре. Дым сизой пеленой стоит, еще колеблясь, над головами женщин. Свернувшись по-детски, лежит на шкурах Илько Лаптандер, и тело его подрагивает.
- Что ж, - говорит Семка, - слушайте мой доклад.
И, помолчав немного, он показывает на Некучи:
- Видите…
И показывает на клочья копоти, повисшие над головой отца.
- Видите, как живет колхозный бригадир товарищ Лаптандер, или, по-другому говоря, мой отец, - произносит Семка и, помолчав минуту, спрашивает тоном районного оратора: - А что такое есть вошь? А?
Женщины насмешливо переглядываются.
- Да неужто ты и это не знаешь, Семен Ильич? - спрашивают они почтительно.
- Вошь - это пережиток от царя и урядника.
- Ишь ты, - удивленно качает головой Некучи, - и у них они, видать, были! Ишь ты!
- Помолчите, - просит Семка, - я вам сначала все докажу, а потом будете со мной дискуссию открывать.
И, привстав с лат, Семка потянулся к своей постели и схватил брезентовый портфель с заржавевшим замком.
Медленно маленьким ключом он открыл замок и достал книгу. "Тиф и борьба с ним" - было написано на обложке книги.
- Вот, - сказал Семка, открывая ее на середине, - видите?
Женщины обступили Семку и вскрикнули от изумления. На всю страницу была разрисована вошь.
- От этой вши умерло столько людей на земле, сколько оленей в тундре.
- Ой, беда-беда! - испуганно зашептали женщины. - Какая большая! У нас-то ведь все маленькие, а от такой и вправду умрешь. Такую убивать надо.
- Это самая обыкновенная, только увеличенная в пятьсот раз, - сказал Семка, - это она под микроскопом такая.
- Смешные эти люди - ученые: говорят - вытрясайте шкуры, а сами увеличивают вошь. Худо это. Говорят одно, а делают другое, - покачали головами женщины.
- Не понимаете вы, - сказал Семка и задумался.
Неожиданно взгляд его остановился на бинокле, висевшем рядом с Ноготысым. Пастухи иногда пользовались им, чтобы найти отбившихся от стада оленей. Лицо Семки осветилось надеждой. Он перешагнул через костер и взял бинокль. Он отвернул от бинокля широкое стекло и показал на щель в латах.
- Смотрите через него на доску, - сказал он.
Женщины посмотрели.
- Ой, грязи-то сколько, - сказала одна из них, - худо промыли все же, а так, без стекла, незаметно.
- Теперь понимаете, почему здесь она такая большая нарисована?
- Понимаем, - сказали женщины, хотя они еще очень смутно понимали, как ученые увеличивали в книге этот пережиток царя и урядника, - ученые, верно, в очках ходят, и им все кажется большим.
А Некучи провела по странице подрагивающими пальцами и сказала:
- А я не понимаю. Дым убил мои глаза, и я ничего не вижу.
- Все правда, Некучи, - сказали женщины, - верь ему. Шкуры вытряхать надо, а то вши расти будут. Они вырастут с куропатку, если долго не мыть доски и не вытряхивать шкуры.
- Теперь мы разберем по пунктам, что такое есть болезнь тиф.
- Отпусти нас, Семен Ильич, - говорит Некучи, - нам спать охота.
- Отпусти нас, - говорят женщины, - это сразу трудно понять.
Семка думает. Он нехотя прячет книгу в портфель.
- Что ж, идите, - говорит он, провожая женщин полным горечи взглядом.
Женщины уходят, и только Ноготысый бормочет сквозь сон:
- Нет, не пойду я. Пусть сегодня Вылко пасет. Мне в больницу надо.
Семка сбивает в кучу обгоревшие веточки в костре и с грустью говорит:
- Вот…
И впервые за всю свою небольшую жизнь он с ненавистью смотрит на убогий уют родного чума, на сизую пленку дыма, на шкуры, покрытые бахромой копоти.
- Эх вы, охвостье старого быта, - говорит сердито он и ложится спать.
Всхлипывание и крики женщин чудятся Семке всю ночь. Сны беспорядочные и рваные снятся ему, но неожиданно наступает затишье, и чья-то рука трогает Семку по вспотевшему лбу.
- Вставай, Семен Ильич, - слышит он голос Некучи,- - беда!
Семка вскакивает. В чуме темно, и только белесое пятнышко неба светлеет в мокодане.
- Приехал Ванюта, - шепчет Некучи вздрагивающим голосом, - он заболел, и мы попросили у Ноготысого водки. Ноготысый принес водки и стал ее пить, а стадо без пастуха. Мы пошли за Илько, а он весь черный, хворый. Его водкой кто-то напоил. Что делать? Ты начальник теперь, прикажи Ноготысому.
- Мне только четырнадцать лет, - говорит Семка, - я вовсе не начальник, а такой же, как все.
Но, одевшись и войдя в соседний чум, Семка говорит Ноготысому тоном большого начальника:
- Гражданин Ноготысый! В чем дело?
Ноготысый развалился у костра, и багровое лицо его выражает великое блаженство.
- Ха, - говорит он, - от работы волки дохнут.
Семка наклоняется над Ванютой. Лежа на боку, он глухо, с надрывом кашляет, и желтая тряпка, которую он держит у рта, вся в крови.
- Простыл я, Семен Ильич, - говорит он печально, - вот полежу немного и опять в стадо пойду. Ноготысый не хочет. Надоела мне, говорит, бедная жизнь.
- Поменьше бы пил, сват, да по больницам ездил, вот и заработал бы больше, - беззлобно говорит Некучи.
- Молчи, несознательная! - кричит Ноготысый. - Надоели мне эти проклятые олешки.
- Лежи, Ванюта, - тихо говорит Семка, - в больницу тебя отвезти надо.
И он выбегает из чума, чтобы запрячь нарты.
Но нарты уже запряжены, и на них лежит Илько Лаптандер, и губы его черны, как обугленные. Илько держится рукою за живот и тихо стонет.
- Потерпи, тятя, - говорит Семка.
- У меня совсем худой живот… - тяжело говорит Илько и замолкает, вглядываясь белесыми глазами в лицо сына. - Олешки, Сема, разбегутся… Грибов много сей год… Потеряются.
- Я пошлю Ноготысого.
- Не пойдет он, Сема… Он богато раньше жил, а теперь вспоминает об этом… Скажи бабам… Они поймут…
- Скажу, - говорит Семка, - только молчи.
И возвращается в чум, помогает Вылко подняться и сесть на нарты. Две девушки берут хореи в руки и садятся на нарты с больными. Упряжки уносят их на восток, покрытый иссиня-черными тучами.
Высокая женщина с толстыми кривыми ногами подводит к чуму свежую упряжку. Она берет тынзей и приносит из чума Илько Лаптандера бинокль.
- А ты куда? - спрашивает Семка.
- К олешкам пойду, - говорит женщина, - без них как жить будем?
- Ты сознательный товарищ, и тебя за это премировать надо, - говорит взволнованный Семка и идет в чум.
Ноготысый уже спит сном праведника, вытянув длинные худые ноги к огню, пламя уже тронуло его пимы, сшитые из оленьих шкур.
Семка оттаскивает ноги пастуха от костра и говорит с ненавистью:
- Каленым железом надо выжечь это охвостье разгильдяйничества…
И, чтобы женщины поняли, про кого он говорит, Семка показывает на Ноготысого.
Пастух открывает глаза. Розовые распухшие веки его дрожат.
- Но, но, - говорит он, - только не грози.
И вновь погружается в сон.
Взяв у женщин бинокль, Семка садится на нарты и уезжает к стаду. Мельком он оглядывается на стойбище и по-ребячьи радуется.
Женщины выносят из чумов шкуры и выбивают их на ветру от пыли.
"Хороший я доклад вчера сделал", - думает Семка и смотрит на небо.
Тяжелые тучи закрыли его наполовину, скрыв солнце. Края туч покрыты золотисто-палевым светом. Длинные косые тени бегут по земле, и комары легким облачком несутся над упряжкой, над Семкой, позади него.
"Только бы олешки не разбежались", - думает Семка.
Упряжка оставляет за собой сопку за сопкой, речку за речкой, но стада все еще не видно.
"Худа бы не было", - думает Семка и тотчас же успокаивается, заслышав отдаленный лай собак.
С вершины крутой сопки видно, наконец, Семке оленей. Небольшими табунами они разбежались во все стороны, и четыре маленькие лохматые собачки охраняют каких-то двадцать оленей.
"Глупые, - думает Семка про собак, - караулят пригоршню, а остальных отпустили".
Он зовет собак. Те с радостным лаем мчатся навстречу Семке. Послушные его сердитому крику, они вновь пытаются сбить стадо, сгоняя табунки к озеру, но поднимается ветер, и олени поднимают головы.
Они поднимают головы и нюхают ветер. Задрав бархатные рога на спину, они бьют копытами о зыбкую землю и, точно сорвавшись с привязи, мчатся навстречу ветру, подминая под себя кустарник.
- Ой, беда! - в смятении шепчет Семка.
Слезы обиды навертываются на его глаза.
Когда поднимется ветер, даже троим пастухам не удержать ошалевшее от ветра стадо, а он один…
Не доезжая до фактории, где был врач, нескольких сопок, Илько Лаптандер поднял отяжелевшую голову и прошептал потрескавшимися губами настойчиво и твердо:
- Остановись, Нябинэ.
Девушка остановила упряжку.
Илько посмотрел на черное небо. Холодный ветер задел его щеку.
- Ветер? - испуганно-недоумевающе спросил он.
- Ветру как не быть, - сказала девушка.
Илько посмотрел на соседние нарты и сказал:
- Ванюту скорее вези, пусть лечится.
- А ты? - спросила девушка.
- Ветер, - сказал Илько Лаптандер и, перехватив из рук Нябинэ хорей, повернул упряжку обратно.
- Вот и помрешь? - растерянно спросила девушка. - Ну и помрешь.
- Ну и помру, - сердито сказал Илько Лаптандер. - И ты помрешь.
- Я не скоро…
- Ну и лешак с тобой, - сказал Илько, - а я скоро…
- Ты несознательный товарищ, - сказала девушка.
Илько тихонечко оттеснил ее с нарт, и она очутилась на земле.
- Иди теперь пешком, раз я несознательный.
Девушка засмеялась.
- Ты сознательный, - сказала она, садясь на нарты, - только у тебя живот худой.
- Живот у меня, однако, сильно худой, - вновь помрачнел Илько и, проводив взглядом упряжку с Ванютой, повел свою к родному стойбищу.
А ветер нарастал. Он бил в лицо Семки властными струями и теснил дыхание.
"Успеть бы, успеть бы", - шептал Семка и во всю силу своих легких кричал на упряжку. Упряжка рвалась навстречу ветру, приминая нартами мелкий кустарник, влетая в болотца, пересекая мелкие речки с каменистым дном; упряжка мчалась изнемогая. Впереди ее летели собаки, охрипнув от лая. Вот они уже остановили половину стада, и олешки, мелко вздрагивая, повернули обратно навстречу Семке. Нужно было подъехать к оленям и послать собак дальше, но в болотце завяз теленок. Он хоркал жалобно, тщетно пытаясь выдернуть тонкие ножки из корней яры, и Семка остановился. Мать безмолвно бегала вокруг болотца. Природа отняла у нее дар голоса, и она ничем не могла даже ободрить своего детеныша.
"Глупый, - с нежностью думал Семка, выручая из беды нялоку, - из-за тебя…"
Он посмотрел на горизонт, вслед стаду. Дымчато-бурые спины мелькали на сопках и скрывались.
- Потерялись олешки, - прошептал Семка, выезжая из болотца.
И вновь свист ветра в ушах, все приближающееся стадо и крупный дождь, яростно бьющий по лицу.
Это походило на сон.
Не разбирая пути, через ямы и сопки мчится упряжка, а Семка видит только стадо и не замечает крутого обрыва, черной змеей ползущего наискосок. Он не замечает ничего, кроме оленьих голов уже остановившегося стада, но резкий удар по ногам, какой-то странный шум в ушах и ослепительный свет, озаривший его душу, прекращают его полет над оранжевыми кустами тундрового тальника…
…Упряжка с размаху падает в обрыв на дно каменистого оврага.
Он просыпается в своем чуме. Вокруг добрые, понимающие лица женщин. Постаревший отец. Губы его дрожат, когда он наклоняется над Семкой.
- Если бы не ты, - говорит он, - олени бы разбежались.
И все улыбаются, покачивая головами, точно хотят сказать, что они никогда не забудут, как Семка спас им жизнь.
- Приезжал доктор, - говорит Илько, - велел тебе лежать. Ты ушибся немного. Поправляйся.
- А мы думали, что ты только в начальники хочешь вырасти, а ты и олешков любишь, - неожиданно говорит Некучи.
- Я ученым хочу быть, - шепчет Семка, - а начальником я не хочу быть.
Он хочет сказать еще что-то важное и ласковое, но Илько перебивает его.
- А я на тебя и не сержусь, - говорит он, - и про Ванюту напиши. Он хороший человек, но ему пить не надо. Его из колхоза тогда исключат…
- Напишу, - говорит Семка, - обязательно про Ноготысого напишу, пусть его исключат. А про Ванюту… Семка улыбается мягко, по-детски.
- Пусть его самые хорошие врачи лечат. Он сознательный элемент, а не охвостье какое-нибудь.
И устало опускает веки.
БЕССМЕРТИЕ
Этого маленького города больше не существует. Только плачет в ночи одичавший котенок, да протянула к небу опаленные руки яблоня, посаженная десятилетней девочкой.
И, когда в эти развалины вновь войдут наши люди, закончив трудную работу войны, я хочу, чтоб посреди будущего города, в сердце самого красивого парка, они поставили памятник.
Пусть из белого твердого мрамора скульптор высечет стремительную фигуру девушки с гранатою в тонкой руке.
Вот и все. Проходя мимо памятника, старики обнажат головы, а юноши и девушки посмотрят друг другу в глаза, и лица их станут серьезными.
- Аня Леонова, - еле слышно произнесут их губы.
В ту ночь городок покидали последние беженцы. Аня тоже могла бы уйти. Ведь ее никто не удерживал. Но, прислушиваясь к завыванию фугасных бомб, вглядываясь в пожары на горизонте, Аня чувствовала, что ей не покинуть города. Огни прожекторов качались в небе, сплетаясь и вновь отдаляясь. И небо, сожженное небо, походило на глубь океана, в котором плавали медузами огоньки взрывов.
Едкий запах тротила наполнял обманчивую тишину, и там, на востоке, где плакали дети, шли обозы, тарахтели орудия, поглощенные мглой, качалась алой ракетой одинокая звезда.
- Что ж? - прошептала девушка. - Что же теперь?
И, покинув бомбоубежище, она побежала по искромсанным тротуарам, сама не понимая, куда и зачем.
Невзорвавшаяся мина напугала ее. Она отшатнулась и перепрыгнула выкорчеванную взрывом землю. Впереди лежала улица, изъеденная снарядами, влево тянулся сад.
Девушка свернула влево. Удивительное спокойствие вернулось к ней, когда босые ноги ее ожгла крапива, затерявшаяся меж рядов смородины и крыжовника.
- Крапива! - почему-то обрадовалась она. - Жалится, проклятая!
И, оттого, что здесь она встретила крапиву, и смородину, и яблони, которые сажала когда-то, девушка рассмеялась.
Она легкой походкой прошла меж рядов смородины и присела на корточки. Бережно притронулась кончиками пальцев к гроздьям смородины и ощутила холодок, идущий от земли.
- Что же теперь? Что?
И, торопливо срывая ягоды, девушка стала есть. Теперь она слышала шум листвы, стрекот кузнечиков и дыхание земли. Она радовалась тому, что замечает все это.
- Как же быть-то? - шептала она.
Можно было теперь лечь на траву, под яблони, и думать о своей судьбе. На весь город она осталась одна.
Стоит тишина. Скоро будет рассвет, и, пока сюда не ворвались танки с крестами на орудийных башнях, можно еще раз пройти по родному городу.
Город был пуст…
Фугасная бомба разрушила домик с палисадником. От домика осталась одна стена. Девушка подошла поближе и прислушалась. Она пошарила по стене рукой и вздрогнула. На стене висели часы. Их не разбило взрывной волной. Они пробили пять раз. Ладонью она нащупала градусник, висящий рядом, и близоруко всмотрелась в него.
- Двенадцать градусов, - сказала она.
Это было забавно. В развалинах дома время шло по-прежнему. Градусник Реомюра показывал двенадцать градусов.
Город был пуст…
Странные улицы, милые улицы. Вот на этой тихонькой - имени партизана Железняка - прошло ее детство.
По шатким ступеням вошла она в маленький домик.
Вот и диван, на котором она спала. Вот стол, за которым обедала.
Девушка бережно прикрыла дверь, обошла двор и через широко раскрытые ворота вышла на улицу Индустрии.
Здесь, у проходной завода, она встречалась с Васей Щитковым. Совсем недавно они поклялись не разлучаться до гроба.
Где теперь ты, Вася Щитков?
Может, лежишь ты в степях Западной Украины под старым курганом, и шумит ковыль над тобой, и не нужна тебе никакая Анка? Тебе все равно. Но ведь ты не верил в смерть!
А может, там, далеко, ходит в ночные атаки твоя танковая часть?
Только одно правда: если ты будешь жить, ты никогда не забудешь девушку с улицы имени партизана Железняка.
Задумчивая, чуть грустная улыбка пробегает по губам девушки.
Много улиц в маленьком городке, кривых, тихих, заполненных садами. Дозревают персики, и бархатистая оранжевая кожица их густо пропитана солнцем.
Девушка срывает три персика. Прислушивается. Пальцы ее застывают с персиками у губ.
Со стороны Вокзальной улицы слышен крик.
Он еле различим, этот задыхающийся крик:
- Товарищи!
Девушка бежит в переулок, осторожно выглядывает из-за угла. Лицо ее каменеет. Она закрывает глаза и чувствует, как бьется ее сердце.
Посреди улицы по булыжнику ползет красноармеец, волоча за собой мертвеющие ноги.
Лицо его серо и безжизненно. Он приподнимается на локтях и, закрыв глаза, вздыхает:
- Сюда, товарищи!
И голова его никнет на камни.
Девушка опускается на колени перед бойцом и бережно поднимает его голову.
- Что, товарищ?
Проходит одна, две, три минуты, прежде чем боец открывает глаза.
- Ты кто? - с трудом выдыхает он. Взгляд его туманен и далек. - Ты наша?
- Ну, конечно, - старается улыбнуться Аня. - Я не успела уехать.