Роса уже вновь лежала на листве осинника. Капельки ее покрыли ворсинки на шинели. Запахло болотом и чащобой. Сладкий, чуть дурманящий запах осени.
Потом показалась луна. Смутная в вечернем тумане.
- Никого там нет, - сказала девушка.
Он вновь закрыл глаза и ничего не ответил.
Девушка покрыла его своей шинелью и села рядом. Она посмотрела на луну и вздохнула. Тяжело ей достанется эта ночь.
Противный озноб начинает наполнять ее тело. Гимнастерка не греет. Спит боец тяжелым и больным сном. Губы его шевелятся, лицо сереет, и лихорадочные пятна болезни проступают на щеках.
"Скоро он будет бредить", - думает девушка.
- Ушел, ушел! - шепчет раненый.
В удушливом кошмаре ползут на него немецкие танки. Они грохочут, и гусеницы их рвут землю, и стреляют пушки вдоль шоссе прямой наводкой.
- Пить, - просит он, открывая глаза.
Но испуганно замолкает: девушка спит рядом с ним на траве, и лицо ее объято жаром, а руки вздрагивают. Боец тылом ладони прикасается к ее лбу. Сомнений нет: девушка заболела.
В эти дни санитаркам некогда было уснуть: они подбирали раненых и убитых, уносили винтовки и гранаты…
Это были не просто санитарки. Их ласковые руки умели делать тысячи дел.
И, боясь выдать свою нежность, боясь вскрикнуть от боли, раненый закрыл глаза и откатился в сторону, чтобы освободить шинель из-под себя.
Он сразу потерял сознание.
Потом, когда он поднял веки, ему стало удивительно хорошо.
Он уже лежал на шинели, и девушка, бинтуя ему ногу, смотрела на него виновато и смущенно:
- Я, понимаешь, уснула, а ты откатился.
- Мне хорошо, - сказал он, - мне очень хорошо. Только я зябну, - схитрил он. - Вот спирту бы.
Она постаралась улыбнуться.
- Я лягу рядом с тобой, - просто сказала она, - все-таки будет теплее.
И, укрыв его шинелью, она легла рядом и укутала полой шинели его ногу.
- Постарайся уснуть, товарищ. Скоро будет утро.
Но до утра было еще очень далеко, и он успел за это время пережить две атаки, а она вспомнить родину.
- Ты спишь, сестренка? - спросил раненый.
- Я думаю, - сказала она. - Как тебя зовут?
- Антоном, - сказал раненый. - Антон Вершинин.
- Спи, Антоша, - сказала девушка.
- А как тебя звать?
- Анастасия. Настя.
- Теперь я засну, - удовлетворенно сказал раненый, - а то я все время думал об этом и никак не мог заснуть.
Он попросил пить. Она дала ему воды. Что было дальше, он уже не чувствовал. Он не слышал ни боя на шоссе, ни взрывов вокруг. Он не почувствовал и того, как девушка, сгибаясь под тяжестью и облизывая потрескавшиеся губы, несла его через лес, через речку, через болото, к своим, к госпиталю.
Очнулся он уже через сутки. Нога его была в гипсе, и, может быть, самой счастливой из всех на войне была маленькая санитарка, наклонившаяся над ним. И, когда он открыл глаза, первое слово, произнесенное им, было "сестренка".
- Я здесь, Антоша, - сказала девушка.
И, чтобы впредь им было так же хорошо встречаться, она сказала:
- Хочешь, я напишу письмо твоей сестренке? Длинное-длинное письмо?
Но он покачал головой и смущенно сказал:
- Не надо…
- Почему?
- Не надо… Я все это придумал.
ПЕРЕПРАВА
Сержант посмотрел на правый берег, потом на часы, обтер лицо полой шинели и сказал хрипло:
- Держаться. Наши подойдут…
Кровь загустела на его висках.
Тарас отполз от своего пулемета и ощутил за спиной мертвых товарищей, мутные воды Кубани и шелест ветра в плавнях. Товарищи лежали на мокрой земле, и лица их еще были искажены яростью недавней контратаки.
- Давай их похороним, - сказал Тарас и дрожащими руками вытащил из бескозырки смятую цигарку. - Ты хочешь курить?
Сержант вытащил коробочку с махоркой и кивнул головой. Они закурили, не сводя взгляда с правого берега. Обрушив на Тараса и его товарищей сотни снарядов и мин, враги теперь были уверены, что переправа на этот раз не сорвется.
- Восемь раз за сутки, - сказал сержант. - Это не всякий выдержит.
- Но мы-то выдержали, - сказал Тарас.
- Лишь бы наши подошли вовремя. - И сержант вновь посмотрел на часы. Они показывали половину одиннадцатого. - Еще полтора часа, - сказал он устало, взял саперную лопаточку и ушел в плавни.
Тарас свернул вторую цигарку, жадно затянулся и на кусочке фанерки стал выписывать химическим карандашом имена убитых. "Ваня Макаров, - писал он, - лейтенант Стрельченко, гвардейского экипажа старшина первой статьи Александр Остапчук". Глаза его застили слезы. Едва он успел закончить надпись, как вернулся сержант. На лопатке остались следы ила, и сержант, перехватив взгляд Тараса, виновато сказал:
- Им не будет обидно, если похоронить в плавнях? Мы ведь все-таки моряки. У вас по-своему это.
- Не все ли равно, - сказал Тарас, передал фанерку и пошел к убитым.
Не торопясь он каждого поцеловал в лоб, каждому сказал какое-то свое слово.
И, оттого, что он разговаривал с мертвыми, как с живыми, сержанту стало тяжело. Он отвернулся и торопливо свернул цигарку.
У трупа Остапчука Тарас опустился на колени и прошептал горько:
- Прощай, дорогой…
И они похоронили товарищей в вязкой и широкой могиле.
Впервые за сутки над рекой стояла тишина. Тарас подошел к своему пулемету и заложил в него ленту. В прицельную рамку он отчетливо видел понтоны, наводимые немцами.
- Отставить, - сказал сержант, - пока мы живы, приказ есть приказ.
- Я не думаю стрелять, - сказал Тарас, - я только прицеливаюсь.
И, бережно очистив пулемет от грязи, он сменил в кожухе воду и подтащил ящики с пулеметными лентами.
- Если меня убьют, похорони рядом с ними, - попросил он, - и фамилию припиши: Тарас Опанасенко.
И, чтобы сержант не забыл его наказа, он передал ему огрызок химического карандаша.
- Не забуду, - сказал сержант, - только ты об этом не думай. Сейчас некогда об этом думать.
- Я привык думать всегда, - сказал Тарас. - И почище дела бывали. Вон Остапчук знает…
И Тарас кивнул в сторону могилы.
Они помолчали, пока немцы на правом берегу не надули первый понтон и не спустили его в воду. И, точно ободренные этим, еще резче закричали офицеры, и тишина сразу рухнула с двух сторон - справа и слева.
- Снова перешли в атаку, - сказал Тарас.
- Пусть, - сказал сержант, - они - оптики, очки втирают. Думают, что с нами покончено.
- Ну, с нами нелегко покончить, - медлительно ответил Тарас и опустился в окоп. Украдкой он закурил цигарку, чтобы сдержать ярость. - Ты мне скажешь, когда время придет.
Сержант не ответил. В воздухе появились самолеты, и земля задрожала от артиллерийской музыки. Через минуту справа показались остатки разбитой переправы и на ней трупы гитлеровцев. Потом поплыли раненые. Они медленно тонули. Их прибивало к плавням и вновь уносило дальше, вниз по течению.
- Может быть, пора? - спросил Тарас.
- Три понтона, - сказал сержант, - посиди еще.
Но Тарас уже успокоился. Он вылез из окопа и посмотрел на переправу. Немцы надували четвертый и пятый понтоны. Позади, в степи, тарахтели тракторы. В свете электрических фонарей было видно, как тракторы и трехтонки разгружались от теса и досок. Быстро вытащив понтоны к середине реки, немцы укрепили их на якорях и стали наводить настил.
Сержант посмотрел на часы.
- Тридцать минут мы продержимся вдвоем, а там подойдут наши.
Тарас подполз к нему, не отводя взгляда от реки.
- Ты будто кого-то утешаешь, - сказал он сердито и упрямо. - Я никак не пойму, кого ты ободряешь?
- Я никого не ободряю, - сказал сержант. - Я просто говорю, что отступать не намерен. Некуда отступать.
- Так и я говорю, - сказал Тарас, - и ты меня лучше не ободряй. Я видел виды похлеще тебя. Понял?
- Я же не знал, - мягко ответил сержант, - я ведь только неделю как в вашей части.
- В этом все и дело, - миролюбиво сказал Тарас и вернулся к своему пулемету. - Может, пора, дорогой?
Было еще рано. Немцы навели только половину переправы. Часть переправы была уже вполне готова, по ней могли идти легкие танки и автомашины. Но в эти минуты лезвия прожекторов полоснули небо и ощерилась зенитная артиллерия. Пунктир трассирующих пуль прошил темноту. Потом с угрюмым воем ахнула бомба, переправа качнулась от взрывной волны, и два грузовика взлетели на воздух, а третий загорелся.
- Молодец, - сказал сержант, - отчаянный…
- Может, начнем, дорогой, - сказал Тарас, и голос его внезапно сник. Он прислушался, а спустя секунду пополз к камышам: - Идем за мной…
Они проползли до песчаной косы, вдавшейся в реку. В свете луны, прожекторов, вспышек орудий и ракет над переправой они увидели человека. Он полз, утопая по локоть в песке, и звал своего командира:
- Отделенный… товарищ отделенный…
Тарас подождал, когда он доползет до камышей, а потом взял за руки и сказал властно:
- Быстро к пулемету… Понял?
- Есть к пулемету, товарищ отделенный, - сказал раненый, точно очнувшись.
Тарас перевязал ему ногу, достал из фляжки спирту и налил в кружку.
- Выпей за Остапчука, моего кореша.
Щеки бойца передернула судорога. Его, видать, здорово контузило, он приходил в себя.
- За Остапчука, - сказал он трудным голосом и выпил не морщаясь, по-моряцки.
- Еще? - спросил Тарас.
- Дай фляжку, - попросил раненый, - я прямо из нее. Мне стало легче с вами. - И он опорожнил фляжку, потом пожевал сухарь и выругался: - Я уже был почти на том берегу, как саданули по нас, и я потерял сознание.
- А наши?.. - спросил сержант.
- А куда же отступать? - ответил раненый. - Они же из морской пехоты.
- Слышал?! - торжествующе сказал Тарас и крепко пожал руку раненому, точно тот похвалил его.
- Чертова переправа, - пробормотал раненый.
Глаза его зажглись былой яростью, когда он посмотрел на реку: под пулеметным обстрелом сверху, под разрывами снарядов немцы наводили понтоны. Убитые падали в воду. Переправа рушилась от взрыва авиабомб по бокам, но немцы упрямо шли к своей цели.
До левого берега оставалось совсем немного, не более ста метров, и Тарас выкатил второй пулемет. Сержант помог ему подтащить патроны, а потом обернулся к раненому:
- Давайте простимся, ребята.
И обнялся с Тарасом, а потом с бойцом у пулемета.
Немцы подводили последний понтон, когда Тарас заложил ленту.
- Можно, товарищ сержант? - спросил он и увидел в прицельной раме щупленького офицера и четырех гитлеровцев. Чуть вправо уже стояло отделение автоматчиков, и в ожидании приказа на переправу потянулась рота мотоциклистов.
- А я садану по тому краю, - посоветовался раненый, - чтоб им в пекло к батьке легче было лезть.
- Ну что ж, - согласился сержант и сказал: - Можно.
И враз переправа замерла на какое-то мгновение. Частый огонь пулемета обрушился на правый берег, и заржали немецкие кони, и автоматчики попадали на настил, но пулемет сержанта накрывал их, и раненые сползали в воду. И те, что были ближе к левому берегу, тоже кинулись в воду, но Тарас, точно припаянный к пулемету, прошил их длинной очередью, и они поплыли вниз, относимые быстрым течением.
- Дай по берегу, - попросил сержант раненого. - Дай по тому берегу.
И раненый перенес огонь на тот берег, но немцы не дрогнули. Под крики офицеров они заполняли переправу, и те, что оставались живыми, бежали дальше, перепрыгивая по телам, конвульсирующим или недвижимым. Перед левым берегом они мгновение медлили, не решаясь кинуться с оружием в воду, и это помогло Тарасу бить их густой очередью.
Голова Тараса кружилась от напряжения и ярости. Какая-то странная лихорадка трясла тело, но, закладывая ленту за лентой, он успевал кричать раненому:
- Держись, дорогой!
И тот кратко отвечал:
- Держусь, братишка.
И каждый из них в эти мгновения чувствовал кубанскую степь за собой, и станицы, полные прифронтовой тревоги, и Кавказ, который должен стать смертным рубежом для врага.
Но немцы шли и шли. В отчаянном марше они шли и этой смертной переправе, падали в воду с глухим криком и тонули - то быстро, то медленно, - и, только потеряв надежду навести последний понтон, обрушили на плавни весь огонь своих пулеметов, минометов, артиллерии.
- Надо переменить огневую точку, - сказал сержант. - Отступать нельзя, но надо обмануть их.
Тарас выругался и помог оттащить пулемет и патроны на новое место.
Сержант заправил ленту, смахнул пот со лба и прижался к земле. Снаряд тяжко ухнул вправо от него.
Солдаты вновь заполнили всю переправу. Сержант со всей яростью нажал на гашетку. Вокруг рвались мины, взлетали в небо песок и тина с клочьями камыша, но, кипя от ненависти, он видел только одно - эту смертную переправу и солдат, бегущих ему навстречу, и падающих в воду, и поднимающихся под его пули.
Какая-то радость вдруг запела в его душе, и он на мгновение закрыл глаза. Над переправой взвились фонтаны воды, и она рухнула от взрыва авиабомб, свалившихся с неба, полного звезд.
К берегу подошло подкрепление.
Сержант увидел на краю окопа Тараса, склонившегося над своим товарищем, застывшим у пулемета. Тарас, видимо, был ранен. Прижав левую руку к груди, он шептал сердечно:
- Держись, дорогой… Нам некуда отступать, дорогой…
ЖИТЬ ХОЧЕТСЯ
Они стояли плечом к плечу и видели перед собой поверхность реки, еще покрытой утренним туманом.
- Теперь уж немного осталось ждать, - сказал Никита. - Он только поговорит по телефону и вернется.
Они посмотрели и вправо и влево. По концам моста стояли немецкие часовые. Чуть подальше готовились к бою расчеты зенитных батарей. Никита и Вася знали, что позади стоит с автоматом через плечо немец с ефрейторскими нашивками и сплющенным носом, очевидно, боксер. Им хотелось обернуться. Но оборачиваться было опасно: у ефрейтора могли возникнуть подозрения, а это не входило в их планы.
Они привыкли выпутываться из самых сложных положений, и было глупо и на этот раз не попробовать остаться в живых. Но офицер не шел, а это уже было хуже.
С каждой минутой в их распоряжении оставалось все меньше и меньше времени. Они знали, что мост взлетит на воздух самое большое через пятнадцать-двадцать минут.
- Ни черта он не придет! - сказал Вася и облизал губы, рассеченные рукояткой офицерского пистолета. - Давай лучше подначим фрицев.
- Эй ты, сволочь! - сказал Никита. - Знаешь, как называется река?
- Молшать! - сказал ефрейтор.
- Ну его к черту! - сказал Вася. - Не связывайся с ним!
Они молча продолжали смотреть на реку и на мост. Мост был деревянный. И, когда по нему шли автомашины, он поскрипывал и качался.
Было так тихо, что всплеск щуки был звонок, как пощечина.
- Осталось не больше десяти минут, - сказал Никита и инстинктивно повернул голову влево.
Офицер торопливо приближался к центру моста. Он подошел к ефрейтору и сказал ему что-то отрывисто. Ефрейтор отошел на противоположную сторону.
Офицер взвел автомат и прижал приклад к животу.
- Скоро, что ли? - спросил Никита.
Офицер развязал им по очереди руки.
- Вы были здесь не зря, - сказал он по-русски. - Будем откровенны, как солдаты. Вы хотите жить?
Вася провел языком по нижней губе и посмотрел на Никиту и на восход, левее его.
- Мы не солдаты, - сказал он. - Мы матросы. Морская пехота.
- А-а… - снисходительно улыбнулся офицер. - И вы выполняли какое-то задание, а потом вышли на шоссе и тут вас поймали?
- Конечно, - сказал Никита, - у нас было задание. Мы шли из окружения и пробирались к своим.
Это было ясно и так. Офицер ждал, что скажет этот мальчишка, так упорно молчавший до сих пор вместе со своим товарищем.
- Зачем ты разговариваешь с ним? - сказал Вася. - Все равно это не спасет нас.
- Я не буду лгать, - сказал офицер. - Это может отсрочить расстрел, и только. Дней на пять.
- Мне бы этого хватило, - сказал Никита. - Хочется в последний раз посмотреть на солнце. А тебе?
Вася улыбнулся. Он понял, что это говорится для того, чтобы оттянуть время и приступить к каким-то действиям.
С Никитой всегда было так. В опасный момент он говорил, что страшно хочется жить, и неожиданный маневр не раз спасал безнадежное дело. Вася ждал этой фразы.
- Мне страшно хочется жить, - говорит он как можно безнадежнее и делает два шага к офицеру. - Вы ведь тоже, наверное, не хотели бы умереть?
Офицер заложил автомат за спину, и в уголках его губ дрогнула снисходительная улыбка. Никита сделал еще шаг.
- Неужели ты струсил? - сказал Вася.
- Жить-то хочется, - сказал Никита. - И травка хочет жить. И птичка.
По лицу офицера пробежала тень. Улыбка в уголках губ мгновенно потухла. Он отвел автомат из-за спины, но уже было поздно.
Резкий удар в скулу снизу вверх, падение, очередь из автомата и всплеск воды - все это произошло в одно мгновение.
По мосту бегал ефрейтор. Он кричал что-то, и часовые, взведя автоматы, целились в воду, в широкую спину Никиты, топившего офицера.
Пули чертили пунктир впереди и позади него, и он нырнул, не выпуская офицера. Немец плавал лучше Никиты и вырвался из его рук. Легко выкидывая руки, немец плыл брассом. Фашисты вытащили пулемет. Теперь они охотились за Васей. Они ни на секунду не выпускали его из-под пуль, и Никита во что бы то ни стало решил догнать офицера.
Никите мешали широкие немецкие сапоги, снятые с убитого солдата, и он нырнул. Он легко освободился от них и стал настигать офицера, уносимого течением к левому берегу, к плавням. Плавни были уже близко. В этот момент Никита нырнул и ухватил немца за ногу.
Немец отбивался. Он уже ослабел в своем туго подтянутом обмундировании. Все это отвлекло солдат от Васи. Они перенесли огонь на Никиту. Боли он не почувствовал. Пулеметная очередь прошила его ноги, и в это мгновение в глазах его вспыхнул алый отсвет, и к горлу подступила тошнота.
Никита нырнул, увлекая за собой офицера. Уже задыхаясь, он открыл глаза и услышал густую очередь, от которой дрогнуло все тело офицера. Сделав последнее конвульсивное движение ногами, офицер поддался усилиям Никиты.
"Неужели и теперь повезло?" - подумал Никита и вновь вынырнул на поверхность, не выпуская офицера.
На мосту толпилось много солдат. Они смотрели почему-то вправо.
- Моторка, - прошептал Никита.
Страшное сомнение ожгло его сознание: как мост? Неужели не взорвется мост? Он должен был уже взорваться. Десять минут прошло.
Всплеск слева отвлек его.
- Васенька, - сказал Никита, - корешок мой!
Вася плыл как-то странно, боком. Левая рука его кровоточила.
- Ты не ушибся, Вася?
Вася не отвечал. Он плыл спиной к Никите, оставляя за собой кровавый след.
Никита закрыл глаза и услышал звук мотора.
"Завели уже", - подумал он, и ему стало безразлично, задохнулся офицер или нет.
Он выпустил его, но офицер уже не всплыл.