Тоня свалилась с нарт. Не успела она подняться, кар упряжка скрылась в белесом снежном тумане за сопкой..
Слезы бессилия и обиды ожгли ее щеки, и вдруг с потрясающей силой она увидела свое положение. Ее бросили… здесь… в сердце тундры… без куска хлеба… Мимо ее окоченевшего трупа побегут стаи песцов и лисиц.
Придет весна. Веселая тундровая вода покатится через останки тела веснушчатой девчонки Тони Ковылевой, и не увидеть ей летящих с юга лебедей…
- Мама! Мамка! - кричит она, с ужасом погружаясь руками в снег.
"Как спать хочется", - врывается в сознание настойчивая, обманчивая мысль. Нет, она совсем не замерзла. Ей хорошо. Это жаркий день в Сокольниках или в Рязани у родных. И Арктика ей только приснилась…
Девушка закрывает глаза и улыбается. Острая поземка заметает ее тело, но где-то, в глубине сознания, светится маленькой звездочкой Нгер Нумгы недремлющая мысль. Она вспыхивает неожиданно и больно: "Вблизи лают собаки…"
Девушка открывает глаза.
- Я замерзаю, - шепчет она помертвевшими губами. - Мне нельзя замерзать, - тяжело повторяет она.
Но требуются часы усилий, прежде чем начинают действовать руки.
"Ноги отморожены, - уже спокойно рассуждает она. - Их надо оттереть снегом".
Нечеловеческих усилий стоит стянуть валенки.
"Если поползу, ноги отойдут", - думает она и, перевернувшись на грудь, утопая лицом в снегу, точно в воде, ползет по заметаемому следу.
"Теперь - обратно".
С каждой минутой сердцем ее овладевает все большая надежда. Рукам, лицу и щиколоткам больно. Вот и в пятках тоненькими иголочками колет теплая возрожденная кровь…
…Через пять часов Тоня Ковылева пришла в стойбище у Сюррембой-Яга. Нарты Васьки Харьяга стояли тут же, а сам он на чьих-то уехал дальше, забрав половину детей.
Тоня вошла в крайний чум и поздоровалась. Женщины ответили ей молчанием.
- Где мужчины? - спросила девушка по-ненецки.
Вновь молчание.
- Вы можете молчать сколько хотите, но дайте мне чаю.
Одна из четырех женщин принесла и повесила котелок над огнем.
Девушка сняла малицу и валенки. Лицо ее было белее снега. Пальцы отмерзли.
- Мне жаль вас, - сказала она на ломаном ненецком языке, - вас всю жизнь обманывал Васька Харьяг. Он бил ваших мужей, призывал на ваши головы злых духов, за водку скупал у вас пушнину. Далеко отсюда есть город Москва. Там узнали о Ваське Харьяге и послали меня сюда. Мне сказали в Москве - езжай в тундру. Приедешь в парму у Сюррембой-Яга и спроси женщин, хотят ли они знать правду о Ваське Харьяге. Если они хотят знать эту правду, ты расскажи им.
Женщины с жалостью смотрели на омертвевшее лицо девушки.
- Не подходи к огню, - сказала та, что вешала чайник.
И, выбежав из чума, вернулась со снегом. Сильными, ловкими руками она стала оттирать ноги Тони Ковылевой. Двое других женщин смазали пальцы ног гусиным жиром, предварительно опустив их в леденящую воду.
- Что он сделал? - с негодованием сказала первая из них. - Зверь…
Не попив чаю, Тоня уснула, заботливо укутанная в оленьи шкуры.
Проснулась она ночью следующего дня от прикосновения чьей-то руки.
- Вставай-ка, - доброжелательно предложил мужчина, - садись. Чаю попей.
Боль в ногах утихла, но лицо горело. Тоня приподнялась на локте. Женщина поставила к низенькому столику лукошко и, когда девушка заплела косы, подала ей чайник. Помыв лицо и руки, Тоня, шатаясь, подошла к столу, села на лукошко. Руки ее дрожали.
Молча она попила чаю. Терпеливо подождала, когда попьют остальные, и лишь тогда вышла из-за стола.
- Скажи нам, девушка, что ты знаешь и чего мы не знаем? - заговорил мужчина.
Широкое пламя костра осветило его щеки в глубоких рубцах.
- У меня есть сын. Звать его Пайга. Ходит молва - будут всех грамоте учить, потом в армию пошлют. Правда ли это?
- Скажи, что еще говорит молва?
- Она говорит многое, - уклончиво ответил мужчина. - Она говорит о том, что моего сына в армии убьют. Правда ли это?
- Неправда, - сказала Тоня. - Это тебе сказал Васька Харьяг потому, что твой сын Пайга станет грамотным и узнает всю правду о Ваське Харьяге, а шаману это не выгодно.
- Так, так! - торопливо согласился мужчина. - Я подумаю об этом, хабеня.
И он лег спать.
"Если так будут думать все, то мне нечего делать", - нахмурилась Тоня и вышла из чума.
Кто-то сзади тронул ее за рукав.
- В гости, девушка, зайдешь ли? - спросил ласковый женский голос.
- Хорошо, - сказала Тоня, - а к кому?
И она пошла вслед за женщиной.
В низеньком чуме она рассмотрела ее старое морщинистое лицо, тяжелые длинные руки с искривленными пальцами.
- Пей-ко чай. Устала, верно?
Тоня кивнула головой. На шкурах спал двенадцатилетний мальчик.
- У меня был муж, - сказала женщина, - он работал у Васьки Харьяга и там заболел. У нас ничего не осталось, и я теперь хожу на охоту, чтобы не протянуть ноги к очагу - умереть, по-вашему. Васька Харьяг ничего не дал за то, что мы у него работали десять лет. Миша Якимов теперь его будет судить, и я получу оленей.
Женщина задумалась. Невеселая морщинка легла в уголках ее рта.
- Возьми моего сына в Красный чум. Пусть он выучится на Мишу Якимова или на тебя. Пусть он расплатится за отца с Васькой Харьягом. Завтра я сама поеду с тобой, и мы вернем детей. Ты мне веришь?
- Да, - тихо ответила девушка, - я верю. Твой сын будет счастлив.
- Я сильно кашляю, - сказала женщина, - у меня грудная болезнь. Когда я умру, мой Тагана никому не будет нужен. Если он станет грамотным, ты не бросишь его?
- Нет.
- Сюда ехал обоз с хлебом для кооператива "Кочевник". Обоз обокрал кто-то, а в городе хлеба мало. Город молодой и хлеба не хватает.
- Не верь этому, - сказала Тоня, и тонкое лезвие страха тронуло ее душу.
- Я об этом не буду пока думать. Я верю вам, приехавшим из Москвы. Завтра мы поедем.
И вновь скрипят нарты о звонкий ноябрьский наст. От стойбища к стойбищу, от сопки к сопке.
Но быстрее нарт летит молва:
"Русская учительница собирает детей в школу, чтобы из них сделать солдат, а потом убить на войне. Не верьте русским. Они будут бить детей, морить их голодом, учить злобе против родителей".
И летела другая молва:
"Из далекого города Москвы приехала русская учительница Тоня. Она любит ненцев. Она им рассказывает правду о Ваське Харьяге. И тот ее хотел убить. У русской теперь отморожены ноги и лицо, но она ездит по тундрам и учит ненцев правде. Отдавайте ребят в школу. Не верьте Ваське Харьягу. Не прячьте детей от русской девушки, потому что она им хочет только хорошего".
Но почему-то люди верили больше первой молве.
Тоня Ковылева видела многолюдные стойбища, но в них не было детей. Дети были спрятаны. Они перевозились из пармы в парму только для того, чтобы их не увидела русская учительница.
В одном из стойбищ она заметила спящего ребенка.
- Чей это? - спросила она у побледневшей при этом вопросе женщины.
- Это… это не мой… Не знаю чей, - сказала женщина.
Тоня с горечью посмотрела на нее.
- Я знаю - это твой ребенок. Я же хочу вам только хорошего.
Женщина с криком выскочила из чума. Тоня слышала, как ее обступают другие женщины и кричат:
- Приехала хозяйка наших детей, забирает, как своих!
Тоня вышла посмотреть, что там. Она увидела разъяренные лица женщин.
- Ездишь все равно, что безглазая - не уходишь от наших чумов!
- Да, - сказала Тоня, - я не уеду, пока не добьюсь своего. Я не из таких…
И она осталась жить в парме. Долгими сутками она рассказывала пастухам, охотникам, женщинам о Москве, о науке, о Советской власти, о колхозах.
С каждым днем все спокойнее и проще становились ее отношения с окружающими, а молва, как озеро от большой реки, питалась ее речами. Молва несла ее простые и задушевные слова в самые далекие стойбища. Ее встречала другая молва, злобная и слепая. Происходила борьба, но с каждым днем слово правды из уст русской хабени просачивалось все настойчивее и настойчивее в сознание угрюмых, суровых и недоверчивых охотников, рыбаков и оленеводов.
Тоня уже предчувствовала победу. Но поднялся неутомимый хад. Он готов был опрокинуть чумы. Жалобно поскрипывая, звенели, как натянутые струны, чумовые шесты. Северный ветер надул у входа "лебедей" - так назывались снежные сугробики. Вышел хворост, и потух огонь. Стиснув челюсти, думала Тоня о жизни.
Нет, ей не быть победителем. "Пошлите меня туда, где больше трудностей", - вспомнились ее же слова из письма в "Комсомольскую правду".
"Плитка шоколаду, - вспомнила неожиданно Тоня, - плитка шоколаду".
На самом деле, что она будет завтра есть? У нее осталась только плитка шоколаду и ни копейки денег. Она зарвалась. Она слишком далеко уехала от Красного чума!
Ноги в холодных валенках болели. Стараясь забыться, Тоня уснула. Сквозь сон она услышала приезд в парму человека-молвы.
Утром хад стих. Седые космы его еще волочились по снегу и устало опустились на дно долин, чтоб вновь подняться через несколько суток.
Пришел хозяин чума, бывший до этого на охоте, и сказал:
- Уезжай, мы тебя кормить не будем, здесь не столовая. Надо хлеб с собой возить, а не просить у меня, как нищенка.
Тоня смутилась. Ей стало стыдно за себя. Казалось, ее обнажили сейчас перед всем светом и начали издеваться больно и непоправимо. Однако у нее хватило мужества ответить:
- Хозяин забыл о гостеприимстве? Что ж, пусть о нем плохо думают родители, похороненные на священной сопке.
Мужчина опустил взгляд и вышел из чума. Он запряг нарты и дал Тоне Ковылевой большой мешок, полный хлеба и мяса.
- На, - сказал он, - не обижайся. Мне так велели сделать.
- Не надо, - сказала девушка, - русские и на каторге бывали, чтобы принести счастье своему народу. Если нужно будет, я поголодаю, но твой сын научится читать. Ты сам его привезешь.
И она вместе с женщиной - матерью Тагана - поехала к Красному чуму. Всю дорогу она плакала, вспоминая Москву, мать, Костю, уютную конторку фабрики и листочки с фиолетовыми штемпелями: "драп", "бостон", "шевиот", которые она записывала в книге готовой продукции, когда работала учетчицей до отъезда в тундру.
- Не надо, - тихо утешала ее женщина, - всем трудно.
"Уеду. Обязательно уеду", - решила Тоня, въезжая в свое стойбище, посредине которого стояла палатка с красным флажком наверху.
- Здравствуй, Хойко, - невесело поздоровалась она, - я заболела. Не приходи ко мне.
Затопив "времянку", она села за письма. Косте и матери она написала все, что пережила и поняла. Заклеив письма, она посмотрела на тумбочку.
Ильич посмотрел на нее мягким укоряющим взглядом, и Тоня заплакала. Она легла на койку и уснула. Стук в оконце разбудил ее.
В палатку вошли две женщины и мужчина, подталкивая впереди себя испуганных детишек.
- Учи их, хабеня, - сказала одна из женщин, та, что вела ее нарты. - Мы будем жить здесь тоже, и когда узнаем, что Мюс, Тагана и Пайга понравится школа, к тебе приедут все, кто боится знать грамоту.
Вскрикнув от радости, она бросилась к детишкам и начала целовать их чумазые испуганные лица. Родители, польщенные этим, тепло улыбались русской учителке.
С тумбочки на всех этих людей глядел Ильич. Он улыбался.
- Ленин, - указывая на портрет, сказал мужчина, - Ленин. Теперь я все понимаю.
Над миром полярная ночь
В Месяц Большой Темноты подули от моря острые леденящие ветры. И без того короткий день померк.
Однако Тоня Ковылева не замечала этого. Дни и ночи она готовилась к первому уроку. Ей казалось, что от этого решается ее судьба. Она исписала две тетрадки, составляя конспект первой беседы, но чем ближе подходил день занятий, тем сильнее хотелось отложить его на более поздний срок.
Хойко по-хозяйственному разрешил эти сомнения. Он объявил, что первый урок проводить надо так: раздать буквари, и все…
И вот в натопленной палатке сидят дети. Они задыхаются от непривычной жары и тесноты. Палатка переполнена до отказа. Важно расселись седые старики. Они нюхают табак, чихают и ругаются от восхищения. Женщины заняты шитьем.
Тоня вынимает тетрадки и начинает беседу. Она торопится рассказать все, что узнала за свою жизнь.
- Вот беда-беда! - говорит Явтысый. - Все так. Маленькая, а все знает…
Тоня смущенно и неожиданно обрывает свою беседу.
- Вот вам, ребята, буквари. В них все написано.
Взрослые с завистью смотрят на новенькие книги, еще пахнущие типографской краской. Они сдержанно радуются восхищению в лицах детей.
- Гляди-ко, парень. Про нас книга-то! - удивляется Явтысый, показывая Тагана чумы, оленье стадо и нарты на первых страницах учебника.
- Вот лешак, и "мо" нарисован - сучок, и "хо" - береза, и "нохо" - песец. Ишь ты!
Старики одобрительно кивают побелевшими головами.
- Прочти-ко, девушка, что тут написано, - говорит один из них, открывая на середине букварь.
Тоня берет книгу, и наполненный большим счастьем ее голос звенит, как песня:
- Та’ ямбан Хылей мякананда илесь. Нисяда тэхэ’ на мэсь… В течение лета Хылей в чуме своем жил, - читала Тоня, - отец его в оленях был. Хылей лишь с бабушкой в своем чуме остался. Однажды Хылей захворал. Бабушка Хылея шамана позвала. Шаман пришел, шаманить стал. До полуночи он шаманил. Наутро Хылей еще сильнее захворал. Отец Хылея приехал, так сказал:
"Шаман людей обманывает. К шаману идти не надо. Шаманы людей лечить не могут. В больницу идти надо. Болеющего человека доктор вылечивает". Отец Хылея хворающего своего сына к докторам повез. Хылей скоро поправился. Такой плакат сделаем: "Все хворающие к доктору пусть идут".
Тихий плач смял последние слова Тони Ковылевой. Она удивленно посмотрела на слепую женщину, что сидела у выхода из палатки.
- Правда написана, только имена тут другие, - сказал Явтысый, - это про нее. Только она не повезла больного сына к доктору, как я ей говорил. Васька Харьяг пошаманил, а Иванко умер.
- Вот видите… - начала Тоня.
- Подожди, девушка, - поднялся сгорбившийся старик с трясущимися руками, - хабеня это сама выдумала сейчас?
И враз потеплевшие лица мужчин и женщин тронула отчужденность.
Но Хойко насмешливо свистнул и, взяв букварь, прочел то же самое.
- Правда, - сказал горбатый старик, - теперь так.
И вышел из палатки впереди мужчин.
Последними покинули ее дети, бережно прижимая к груди буквари.
Никогда Тоне Ковылевой жизнь не казалась такой интересной, как в эти наполненные тревогой и радостями дни!
Дети сидели на полу, поджав под себя ноги, и на коленях их лежали буквари.
- Сначала мы будем читать вслух. Повторяйте за мной: "хо-мо".
И все нараспев, нерешительно повторили: "хо-мо".
Только курносый Тагана неожиданно сказал по-русски:
- Сук березы.
И все засмеялись.
Тоня тоже улыбнулась.
- Правильно. По-русски это означает сук березы.
Шли дни за днями. Страницу за страницей познавали ее ученики, полюбив учительницу трогательной детской любовью. Вечером они слушали радио и русские сказки. Тайком, чтоб никто не заметил их привязанности, они приносили Тоне подарки: мороженую нельму и свежее мясо.
Но неожиданная тревога омрачила радость Тони Ковылевой.
Веселый Мюс, шалун и забияка, один из самых смышленых учеников, был неожиданно увезен отцом.
Отец, гордый успехами своего сына, поехал с ним по стойбищам, и Мюс, как подобает взрослым, сдержанно и неторопливо читал слушателям шестнадцатую страницу букваря:
К озеру поеду.
Нарты найти мне надо.
Шкуры песца собрать надо.
Хора шкуры собрать надо.
Лончака шкуры собрать надо.
Шкуры увезти надо.
К озеру поеду.
- Это - научная книга, - хмурясь, говорил Семка, отец Мюса. - Эту книгу никто, кроме русской хабени, читать не умеет, а Мюс умеет.
Слушатели цокали от восхищения языками, завидовали Семке и сами посылали детей учиться к русской хабене.
Объехав стойбища, Семка сказал сыну, улыбаясь:
- В книге написано, что тебе много надо. Шкуры песца собрать надо. И к озеру ехать надо. Подумай-ко теперь, парень, что тебе в школу тоже надо. В Красный чум ехать надо. И хорошо учиться надо.
И, уверенный в великом будущем своего сына, он отвез его к Тоне.
А ночь вступила в свои права. Едва заметная светлая каемка на юге пропала, но звезды в ночи по-прежнему были бледны. И только Нгер Нумгы гордо стояла почти над палаткой Тони Ковылевой, яркая и холодная. Лишь иногда ее затмевали сполохи северного сияния. Долгими часами Тоня наблюдала за тем, как они рождались и умирали.
Нежно-сиреневый круг поднимался от океана и, пламенея с каждой минутой, переливаясь радугой, мерно качался над горизонтом. Он доходил до зенита, до Нгер Нумгы, и, став рубиновым или пунцовым, медленно таял, умирая.
Но проходило полчаса, и над океаном бесшумно взрывались два огненных гейзера, их сменяла арка, палево-золотистый конус - бархатный занавес, за которым находилось царство вечной темноты.
В такие минуты Тоне казалось, что она чувствует дыхание вечности, и мир ей становился до боли мил и чудесен.
- Хорошо, - шептала она и засыпала крепким счастливым сном.
В одну из подобных ночей пришел к ней Хойко. Он долго слушал патефон, а потом сурово нахмурился и сказал с важностью:
- Я поеду в Красный город, хабеня. Я решил стать учителем. И лучше не отговаривай меня.
Тоня засмеялась. Ее умилила его торжественность.
Хойко обиделся.
- Тебе смешно? У тебя нет мужа, и ты знаешь все на свете, а я не могу жить рядом с тобой. Когда я выучусь, ты будешь не так говорить со мной.
Тоня подошла к юноше и, как тогда, при первой поездке по пармам, крепко обняла его за шею.
Юноша вывернулся из рук девушки. Голос его дрожал от смущения.
- Не надо целовать… Я… тогда… не смогу уехать…
Но минуту спустя он смилостивился.
- Поцелуй. Только раз… и в щеку… чтоб и потом вспоминал о тебе… Ладно?
Тоня с серьезностью выполнила его просьбу. Она подарила ему несколько книг и стопочку тетрадей. Провожая его из палатки, она на прощание вручила несколько писем. Про толстое письмо в синем пакете сказала:
- Здесь написано о кулаках и ограбленном обозе. Отдай его председателю окрисполкома под расписку. Скоро в тундре не будет хлеба. А ведь ты не хочешь, чтоб мы умерли с голоду.
- Не хочу, - сказал Хойко, - я не эксплуататор.
И, пожав крепко Тоне руку, он твердой походкой вышел из чума.
"Хороший парень", - с нежностью подумала девушка. И непонятно отчего вздохнула.
Всю последнюю неделю не стихали острые морские ветры.
Тоня сидела у печки-каленки и с тревогой смотрела в желтое целлулоидное окошечко:
"Неужели не придут?"