И теперь уже надолго потеряла сознание.
В ту же ночь все олени были соединены в одно большое колхозное стадо.
- Куда же гнать их? - спросили пастухи у Явтысого.
- К морю, - сказал Явтысый, - теперь, парень, от моря до лесов одна тропа. Тропа нашего колхоза "Нгер Нумгы".
Видишь? Там… далеко… дымки стойбищ
Сделав круг над стойбищем, самолет пошел на посадку. Летчик знал - это было рискованное предприятие. Если бы не утренний морозец, укрепивший наст в долине, самолет надолго мог остаться здесь. Описав лыжами полуовал, самолет остановился у одного из костров.
Летчик обернулся и крикнул что-то сопровождавшему его спутнику.
Из задней кабины вылез человек в полушубке, и колхозники ахнули от восхищения.
Это был Хойко.
- Торопись, орел, - сказал летчик, - времени мало.
Он хотел еще что-то сказать веселое, но смущенно замолк.
От ближнего чума на носилках несли женщину. Осторожно ее посадили в кабину. Она поманила рукой Явтысого.
- Жди меня. А бинокль я тебе обязательно пришлю. Обо всем мне пишите, ведь я тоже член правления…
Она закрыла глаза и от боли заплакала.
"Не приедет", - подумал Явтысый и покачал головой.
К кабине наклонился Миша Якимов.
- Обязательно на юг, Миша. Ладно? А заедешь в Москву, обо всем…
Она не договорила. Летчик широким ремнем прикреплял ее к сиденью.
- Больше бодрости… Больше… - басом говорил он.
- Жди, Явтысый…
Старик вновь подошел к самолету.
Слабой рукой Тоня обняла его и поцеловала в лоб.
- А тебя, Миша… в Москве.
Летчик уже завел мотор. Самолет плавно сорвался с места, и Тоня посмотрела на толпу, что окружала его.
Это были колхозники "Нгер Нумгы". Сколько огорчений и радости принесли они ей!
Она помахала рукой. Хотела крикнуть что-то бодрое и нежное, но голос осекся, и девушка закрыла глаза.
Самолет сделал три круга над стойбищем, и, когда Тоня посмотрела вниз, он уже летел прямо по курсу, на юг.
Бледно-оранжевая тундра с никелевыми тарелками озер качалась под самолетом, и Хойко от восхищения толкал Тоню локтем. Потом он бережно натянул на ее руки варежки, стер носовым платком слезы с ее щек и, наклонившись к ней, сказал:
- Ты не плачь, все пройдет. Меня окружком комсомола послал за тобой, и я тебя довезу. Только не сердись на меня. Ладно?
Хойко тяжело вздохнул.
Тоня улыбнулась бледными губами:
- За что же мне на тебя сердиться?
- Я, понимаешь… тебя… не люблю теперь. Раньше я тебя любил, а стал учиться - и полюбил Лену Семенову, и я не могу без нее жить на свете.
Тоня сделала грустное лицо, а глаза стали смешливыми.
- А ты на меня не рассердишься?
- Нет, - печально ответил Хойко.
- Я ведь тебя тоже не люблю, - сказала она.
Хойко повеселел.
- О тебе теперь все газеты пишут, говорят, что ты герой, - сказал Хойко и добавил торопливо: - Да ты чего плачешь? Больно? Да?
И, как развлекают ребенка, он стал показывать ей на горизонт.
- Вон видишь? Там… далеко… дымки стойбищ… Вот сколько у тебя друзей… Хорошо!
И от восхищения Хойко зацокал языком.
ПЕРВАЯ ЖЕНА ТАДИБЕЯ
Глава первая
Савонэ дрожащими руками подкладывала в костер черные сучья яры, украдкой наблюдая за багровым лицом мужа.
- Сядь. Чего вертишься? Думать мешаешь, - говорит сердито Халиманко.
Она сняла чайник с огня и ушла за занавеску. На широкой постели лежали две другие его жены. У старшей из них, Степаниды, болели глаза. Вывороченные трахомой, веки ее слезились. Степаниду мучил кашель, и желтыми руками она давила грудь, сдерживая боль.
Самая молодая жена Халиманко, Сэрня, была полной противоположностью Степаниды. Коренастая фигура, толстые икры и руки мастерицы. Недаром полюбилась она тадибею.
Женщины обняли Савонэ, и Сэрня пошла угощать мужа. Не глядя, Халиманко принял из ее рук пестро раскрашенную фаянсовую чашку и медленно стал пить чай.
В чуме, среди своих жен, Халиманко любил нежиться у огня и пить чай, закусывая мороженой нельмой. Так должен отдыхать всякий уважающий себя тадибей, у которого три жены и такие стада оленей, что для выпаса их не хватало пяти пастухов.
- Савонэ, - тихо позвал Халиманко, и женщины испуганно вздрогнули.
Савонэ подошла к мужу, опустив глаза. Теплой водой она обмыла его преющие ноги. Халиманко кашлянул, потом решительно отвернулся от костра.
- Отныне ты будешь ходить в стадо, - пастухов не хватает. Дома у меня есть молодые жены.
- Я совсем плохо вижу, - сказала Савонэ, - и без этого подохну…
Гневный блеск заметался во взгляде Халиманко. Ему возражает женщина? Он поднялся во весь рост и отшвырнул тазик. Дрова в костре зачадили, стайка чашек разлетелась в стороны. Резким пинком в лицо Халиманко сшиб Савонэ к занавеси. Изо рта ее показалась тонкая струйка крови.
Халиманко хотел ударить еще раз, но промахнулся, задев головню. От толстого корня отскочил уголек и упал на голову неподвижно лежавшей Савонэ. Послышался запах горящих волос. Заскулили женщины.
- Выходите из чума! - крикнул Халиманко. - Она изменила мне. Она проклята! На нее упал уголь!
…После часового забытья Савонэ открыла глаза. Смутный рассвет мерещился в мокодане. В чуме не осталось ни шкур, ни скарба. Только на тагане висел медный чайник да тлели угольки в костре.
- Выйди из чума! - крикнул Халиманко.
Женщина натянула старую малицу, выползла на свет. Потом упала и заплакала. Свернутый чум батраки Халиманко уложили на сани и, не оглядываясь, повели длинный аргиш прочь от проклятого места.
Тихая снежная поземка закрутилась над чумовищем.
Савонэ подползла к костру и, полуслепая, слезящимися глазами смотрела, как умирает старое пламя…
Глава вторая
Нарты легко неслись на север, к фактории. Солнце било в спину. Изредка покрикивая на упряжку, мужчина оборачивался и смотрел на горизонт.
На вторых нартах, в крепко стянутом брезентовом чехле, лежали шкуры песцов, лисиц. Снаружи чехла были видны только их хвосты.
- Скоро, Саша?
- Скоро. Смотри, нет ли дыма.
Лена посмотрела на горизонт. Лицо ее оживилось. У нее было отличное зрение. Потрогав рукой щеки (привычка), она свистнула задумчиво:
- Чумы кто-то ставит.
- Где?.. Тебе все мерещится.
- Верно! - сказала Лена, и Саша увидел, что она права.
- Тем лучше, - сказал он, передал жене хорей и закурил папиросу.
Потом они ехали с сопки на сопку, из низины в низину, но дым из мокоданов был так же далек и заманчив.
- Проклятые, - сказала Лена, - я очень хочу есть. Сейчас Ислантий на фактории уже пьет чай.
Они долго еще ехали. Чумы были все еще далеко. И только когда солнце покатилось по ниточке горизонта и снова поплыло к зениту, они подъехали к чуму Халиманко.
Хозяин вышел навстречу им. Он разводил руками от удовольствия и лепетал торопливо:
- Давно ждал тебя, Александр Степанович. В чум давай проходи. Кому-кому, а русским я всегда рад. Справедливый народ. Чарку выпей - с холоду.
Халиманко улыбался. Лена, сердито посмотрев на Сашу, вошла в чум.
Две молодые жены приветливо кивнули гостье и еще быстрее засуетились у костра. Забурлила вода в чайниках. Запахло свежим мясом и кислым ржаным хлебом.
Потом гости и хозяин сели на латы, откинув капюшоны малиц. Женщины молча подавали кушанья. Хозяин достал вина, но гости отказались выпить.
- Я и позабыл, - сказал Халиманко, - что коммунистам пить нельзя.
- Мы не за этим сюда приехали.
Халиманко нахмурился и замолчал.
- Пушнина есть? - спросил Саша.
- Как не быть! Есть.
- Сдаешь?
- Да надо сдать чего ли… Сэрня!
Женщина проворно выскочила из чума. Через полчаса она вернулась, дрожа от холода, и в руках ее была связка песцовых шкур.
- Гляди маленько.
Саша тщательно осмотрел песцов и сказал цену.
- Бери. Товаров брать не буду.
Саша отсчитал деньги. Вежливый хозяин не стал их пересчитывать. Он вышел из чума и на морозе тщательно проверил хрустящие червонцы.
Потом он вернулся обратно и приказал постелить гостям шкуры, а сам уехал в стада проверить работу пастухов.
Вернулся он уже поздно, но гости все еще не спали. Тая тревогу в голосе, он спросил:
- Слухи ходят - пароходы к фактории приедут. Город строить думают.
- Будет город, - сказал Саша. - Через год ты не узнаешь факторию, флюорит нашли там. Хорошо тогда в тундре будет.
- В тундре всегда было хорошо.
- Как для кого, - сдержанно улыбнулась Лена.
Саша строго посмотрел на нее.
- Было и плохо кой-кому, - сказал Саша, - но будет хорошо. Не скоро, а будет.
Халиманко ушел за занавеску к своим женам и скоро захрапел басовито. Слабо тлели угольки в костре. Курил Саша. Лена закрыла глаза и крепко заснула.
Глава третья
Савонэ шла, утопая в сугробах, отводя от лица пряди заиндевевших волос. В руках ее была кривая палка от тагана. На целый мир лежали впереди гряды сопок и запорошенные снегом овраги. И оттого, что мир перед ней был так необъятен, ноги ее подкашивались и первобытный страх сжимал ее сердце.
Она шла, и знакомые очертания речки напомнили ей о юности. Семнадцати лет она была гибка, как тундровая лозинка. Савонэ стояла на берегу вот этой речки и мыла в реке волосы, длинные и черные, как крыло ворона. Каждое утро она заплетала их в тугие косы и не думала о будущем. Но однажды батрак Вань Вась ехал на оленях к стаду и, переезжая речушку, посмотрел ей в лицо. Она ответила ему таким же взглядом смятения и нежности.
После этого Вань Вась три луны и три солнца работал на хозяина и собрал стадо на выкуп. Отец Савонэ пнул ногой подарок свата - песцовую шкуру и сказал неторопливо:
- За бедняка отдам, за лентяя отдам, за вора отдам. За зырянина или тунгуса - нет.
- Мы поганые, мы потеряли счастье, и нас не отдают за того, кого мы любим, - говорила тогда мать Савонэ, - даже в песне про это поется.
И она спела Савонэ эту хынос - былину.
"…Жил на Большой земле у грозного моря пастух Тэт Кок Яран - Лебединой Ноги Сын. В чуме его никогда не утихал холодный ветер, в животе - голод, и даже костер ни одного дня не горел у него непрерывно.
Но Тэт Кок Яран был веселый человек. Он пел песни и смеялся над хмурым небом.
Но в год, когда потеряли ненцы счастье, он перестал петь свои песни. Любимую девушку он уже не называл нежным именем, и от тоски в его чуме стало еще беднее.
Он созвал пастухов и сказал им, что пойдет искать правду для ненцев.
- Дайте моей девушке рыбы, мяса и шкур. Если же я умру, пусть ее возьмет в жены любой из сородичей, только не тунгус, зырянин или остяк.
- Пусть твое слово будет крепко, как стрела охотника в сердце недруга, - сказали ненцы.
Тэт Кок Яран простился со всеми, съел в виде клятвы семь горячих угольков и пошел по тундре искать счастья.
Шел он луну, потом три луны, да еще три луны. Нет нигде счастья. Только снег за нартами ветром крутит. Посмотрел Тэт Кок Яран на небо и погнал дальше маленькую упряжку. Видит - за седьмой сопкой - деревянный чум стоит.
Вошел Тэт Кок Яран в чум, сказал:
- Здравствуйте.
- Проходи, богатырь, - сказал пузатый мужик, - гостем будешь.
- Мне некогда гостить, я счастье ищу, - сказал Тэт Кок Яран.
- Вот оно, счастье, - ответил мужик и поставил рядом с самоваром бутылку с водой. - Садись.
Тэт Кок Яран сел. Выпил семь чашек чаю, три чашки горькой воды из бутылки, и ему стало хорошо, как на седьмом небе у Великого Нума.
- Я по глазам твоим вижу, что теперь ты счастлив, - сказал мужик.
- Правда твоя, - сказал, качая тяжелой головой, Тэт Кок Яран. - Я счастлив, но почему же болит мое сердце? Почему народ мой в горе?
- Народ твой тоже будет счастлив. Сходи за двенадцатую сопку, где чум русского шамана стоит. Найдешь там моего друга, он научит твой народ счастью.
Тэт Кок Яран так и сделал. Он заплатил мужику семь олешек за счастье в бутылке и поехал дальше. За двенадцатой сопкой стояло много деревянных чумов. Друг мужика накормил Тэт Кок Ярана и сказал:
- Сначала тебя православным сделать надо.
- Делай, - сказал Тэт Кок Яран.
Русские мужики схватили его, раздели, сунули в кадку, надели крест, и Тэт Кок Яран стал православным.
- Если все будут православными, то счастье снизойдет на твоих сородичей, - сказал шаман-поп.
- Это не то счастье, - сказал Тэт Кок Яран, заплатил попу семь олешек и поехал дальше.
Навстречу ему попался грозный русский богатырь - урядник. Он отобрал последние семь оленей Тэт Кок Ярана, отстегал его нагайкой и сказал:
- Считай за счастье встречу со мной. В городе я бы с тебя всю шкуру спустил.
Тэт Кок Яран посмотрел на небо, сорвал крест, затоптал его в снег и пошел дальше.
Он шел семь лун и семь солнц, пока не увидел золотой чум русского Нума. Бог ел картошку с сахаром и прикусывал белым хлебом.
- Здравствуй, Тэт Кок Яран, - сказал бог, - ваше счастье я царю отдал. Иди к нему - может, он и отдаст.
А царь тут как тут.
- Отдал я счастье другим народам, а если Тэт Кок Яран хочет получить его, пусть он идет воевать за меня.
Тэт Кок Яран взял ружье и ради счастья народа пошел на войну.
…Вскоре его девушка увидела, как алеют снега и олени в страхе мечутся по тундре. Семь лун она посыпала свою голову золой и не разговаривала с юношами. Потом она пошла искать по тундре мертвое тело Тэт Кок Ярана. Голод бежал за нею вслед. Он уже стал душить ее, когда среди снегов на сустуйных олешках показался тунгус, похожий на Тэт Кок Ярана. Он ехал по тундре искать счастье своему тунгусскому народу, и девушка стала его женой.
А Тэт Кок Яран умер не шибко. Прилетела стрела к нему на войну, он приложил ее пером к уху, и она рассказала ему обо всем. Тогда Тэт Кок Яран совсем умер. Снега покраснели на одну луну, а дух Тэт Кок Ярана стал тоскливым ветром и подул над тундрой. То плакал Тэт Кок Яран.
С той поры, когда одна из них породнилась с тунгусом, ненецкие женщины стали трижды несчастливы: их били, как животных, и для родов ставили поганый чум. Женщины потеряли красоту. От непосильной работы у них согнулись ноги, как корни тундровой березы, глаза их покраснели от дыма и болезней".
…Вот и она, Савонэ, проклята за любовь к тунгусскому юноше. Ее отдали замуж за Халиманко потому, что он был знатен и богат, а она красива своей силой и любовью к хозяйству.
В сорок пять лет она стала совсем седой.
Тихо плыли низкие тучи, приближаясь к горизонту. Седые космы волос Савонэ, вылезшие из-под мехового капюшона, заиндевели и жгли лицо. Малицу продувало.
Женщина остановилась достать иголку с ниткой и, тяжело дыша, починила подол старой малицы. Взгляд ее скользил по пустынным снегам, ни на чем не останавливаясь. Она пошла дальше, шатаясь, как подбитая куропатка, шла все медленнее, ей хотелось спать. Предсмертная обманчивая теплота разливалась по ее телу, когда она упала у подножия сопки…
Глава четвертая
Спросонья Халиманко забыл о присутствии гостей. Откинув меховое одеяло, он пнул одну из жен, и она метнулась к костру. Через колено ломала хворост. Вешала на крюки чайники со снегом, дула на угли. Саша проснулся и вышел покормить собак. Молодая жена Халиманко достала сахару, наколотого мелкими кусочками, и положила его в тяжелую стеклянную сахарницу. Лена хмуро одевалась. Ей хотелось поскорее уехать из этого чума.
Халиманко, как и накануне, достал вина, предложил гостям и, услышав отказ, с удовольствием выпил сам. Саша посмотрел на женщин.
- Где же твоя старая жена?
Женщины переглянулись. Халиманко сделал вид, что не слышал вопроса, и быстро вышел из чума. Там он постоял немного на морозе и, воротясь, торопливо начал пить чай.
- Где же Савонэ? - вежливо спросил Саша.
Халиманко побагровел.
- Молчи про нее! Она поганая! На нее упал уголь!
Саша отставил чашку. Он растерянно посмотрел на хозяев.
- Я на чумовище ее бросил. Может, подберет кто. Он живучая.
Лена побледнела. Вставая, она пролила чай и никак не могла найти свою малицу.
Саша тоже поднялся и сказал медленно:
- Тебя будут судить за это!
- Я тебе говорила! - крикнула Саше, передергиваясь от омерзения, Лена.
- Тебе здорово попадет за это, - сказал Саша хозяину и вслед за Леной вышел из чума.
Халиманко услышал свист бича. Он спрятался за занавеску к притихшим женщинам.
Щелкая бичом, Саша гнал упряжку по следу нарт Халиманко. На каждой сопке он вынимал бинокль, но только к вечеру измученные собаки подтащили его к чумовищу. Снег уже засыпал костер, и только косо воткнутая саженная жердь указывала, куда увел свои стада Халиманко.
Лена кормила вспотевших собак и глядела на север.
Саша молча курил, покусывая папиросу.
Поземка закружилась и заплясала на вершинах сопок, спускаясь в долины. Она затуманила горизонт и мешала собакам бежать. Вожак почему-то мчался боком, а потом резко поворотил упряжку и остановился по другую сторону речки у запорошенных кустов.
Лена спрыгнула с саней и вскрикнула. У куста, распластав руки, ничком лежала женщина. Саша достал из своей сумки спирт, отнес женщину на нарты и оттер ее помороженное лицо.
- Это Савонэ, - сказал он, когда женщина застонала, - разожги костер.
Лена вырыла у куста небольшую ямку, достала с нарт смолевых щепок и дров, и Саша подвел Савонэ к огню. Та испуганно осмотрелась вокруг, сняла тобоки и обтерла ноги…
Тем временем Саша помог натянуть Лене брезентовую палатку. В ней установили керосинку, и хотя в палатке сильно пахло керосином, зато было тепло, как в комнате.
Савонэ с безразличием подчинилась Лене - перешла в палатку, но от еды отказалась.
- Что она говорит?
- Зачем кормить поганую, - перевел Саша, - поганая должна умереть, чтоб не разгневать добрых духов.
- Дудки, - сказала Лена.
- Ты спи давай, - сказал Саша, - а я посмотрю за ней. Мало ли что ей вздумается.
- Тогда почему бы мне не дежурить?
- Ты слабее меня, Лена.
Это обидело девушку. Она сжала губы и, отвернувшись, села у выхода.
- Ну что ж, - сказал Саша, - хочешь сама - изволь, - и с удовольствием захрапел.