- Разве он шаман? - все чаще и громче говорила Сэрня. И в доказательство своей правоты спрашивала:
- Почему все время пусты животы Халиманкиных жен? Какой он шаман после этого? Обманщик он.
Когда об этих разговорах узнал Халиманко, он старательно похлестал Сэрню тынзеем. Она каталась по чуму, окровавленная и страшная в своей ненависти, но он снова пообещал зарезать ее, и она затихла.
На пятнадцатую луну показались дымки фактории. Мимо Халиманкиных стад проехал рыжий плотник с тундровой девкой. Она со страхом поглядела на Халиманко и свернула оленью упряжку совсем в другую сторону.
- Дай мне веселую одежду, - сказал Сэрне Халиманко, - я поеду к русскому начальнику судиться с тобой. Ты мне сына рожать не хочешь. Пусть русские начальники засудят тебя за твои худые слова.
Сэрня засмеялась в ответ глухим, надломленным смехом.
Глава тринадцатая
Баня была выстроена на славу. Ее протапливали, но мыться в нее никто, кроме русских, не шел.
Лена попросила Ислантия помочь ей приучить ненцев к бане. Ислантий подумал час и сказал, в сомнении качая головой:
- Не пойдут.
- А ты еще подумай.
Он подумал сутки и сказал:
- Пойдут. Только чаю с печеньем дай малость.
Лена удивилась, но печенья и чаю дала. Ей потом пришлось удивиться еще сильнее. Семь охотников, дрожащих при слове "баня", пошли в нее. Там они сняли малицы, говоря:
- Жарко ведь, поп. Снимем?
- Снимайте, - сказал Ислантий и выбросил малицы в предбанник.
Но в меховых штанах им тоже показалось жарко. Они сняли и штаны.
- Ну, теперь выпьем для веселья, - сказал Ислантий, отворачивая кран своего самовара и наливая кружки.
Угостив всех досыта, он посоветовал всем побрызгать друг друга водой, потом вытереться заранее приготовленными полотенцами.
Охотники так и сделали, удивляясь, что все это называется баней.
Приехав на следующий раз с семьями, они сами попросили помыться. Все помылись с нескрываемым удовольствием, и это был праздник для Лены. Она угостила охотников густым чаем и белыми булками, а старушкам-сказочницам подарила по кумачовому платку.
Старушки вскоре отблагодарили Лену. Они рассказывали такие сказки про баню, что баня едва успевала всех обслуживать.
А утром судья пришел на факторию и спросил у Ислантия, где тундровичка, помогающая ему.
- В суде будешь работать? - спросил он.
Савонэ кивнула головой. Она прибрала шкуры на складе, а на следующее утро уже мыла полы в суде. Когда начался суд, судья посадил ее рядом и попросил переводить, что говорит шаман-подсудимый с Неруты, воровавший чужие капканы. Он оправдывался и клялся.
Судья спросил Савонэ:
- Правда это?
- Неправда, - ответила Савонэ. - Мой Халиманко богаче и то ворует, - пастухи вчера в складе говорили. Это злой шаман, начальник.
- Злой?
- Сильно злой, - сказала Савонэ.
- Ну, будет ласковее, - сказал судья.
- Суд удаляется на совещание, - объявил секретарь суда.
Глава четырнадцатая
Подъезжая к фактории, Халиманко подумал, что удобнее будет не показывать своего присутствия никому, кроме Савонэ. Она колола дрова. Остановив упряжку, Халиманко подождал за сараем, когда Ислантий удалится с охапкой поленьев, и с веселым видом подошел к первой жене:
- Здорово, старуха.
Савонэ вздрогнула и отскочила в сторону, подняв топор.
- Уйди, Халиманко!
- Зачем ругаться?
- Уйди!
- Глупая баба. Я мириться приехал, а она топор поднимает. Хорошо это?
Савонэ опустила топор и молча выслушала Халиманко.
- Виноват я перед тобой, - сказал он, - сильно виноват. Уголь упал - думаю, ты поганая. Мне изменила, потому бог сына или дочь не дал. Поехал горами, думаю опять - не виновата ты, зачем тебе изменять, когда три раза по десять лет прошло.
- Правда, я старуха, куда мне изменять, а детки сами не рожались. Я беда как хотела их.
- Мой шаманский род закончится мною, так Великий Нум говорит. Потому не дано мне мужиков иметь.
- И то, может, правда, - сказала Савонэ.
- Тяжело мне без тебя, - продолжал Халиманко. - Сэрня меня всячески хулит, а Степанида ослепла, ничего не видит, ленива стала. Едем со мной.
- Нет, - отрицательно покачала головой Савонэ, - ты не бьешь собак, не бьешь олешек, и потому все побои падают на жен. Худо с тобой жить.
- Века так жили, - заискивающе сердечным тоном уговаривал Халиманко, - и мой отец, и мой дед всех жен и батраков били, - иначе как жить?.. Олень да собака - звери, они что понимают? Зачем же их бить? А жены да батраки - люди, зачем же сердят хозяина?
…Мы жили с тобой тридцать лет вместе, старуха… Наши стада стали самыми богатыми на Большой земле, и на Малой земле, и на острове Колгуев, и на острове Новая Земля. Кто богаче нас? Нет никого богаче нас. И если я тебя бил, то от чистого сердца, чтоб умнее была. Русские правду говорят, что за битого трех небитых дают.
…Ты у меня хорошая жена. Помнишь, как жили первый год? Стадо было маленькое - пятьсот олешек всего, а я еще не был шаманом. Помнишь, как мы вместе пасли стадо у Ядыр Су Виски и ты рассказывала про своего тунгуса и я все-таки не бил тебя. Помнишь?
- Помню, - сказала Савонэ, - я все хорошее помню.
- Поедем, будем жить, как тогда. Я не буду тебя бить, - запомни мое слово. А то живешь ты сейчас - вдова не вдова, а худая, поганая баба. Думай.
Савонэ закрыла лицо руками и села на дрова. Потом ушла на факторию. Надев малицу, она объяснила Ислантию, что уезжает в гости. Садясь на нарты, она сказала:
- Я уже старуха и привыкла к старой жизни, но бить будешь - уйду.
- Вот-вот, - обрадовался Халиманко, - тогда уйдешь.
И, свистнув на оленей, поехал от фактории.
- Праздник для тебя сделаю, старуха. Ха-ароший праздник…
Глава пятнадцатая
Сэрня испугалась приезда Савонэ. За нюками слышна была ругань и крик Халиманко, отстегивающего упряжку.
- Савонэ, зачем ты приехала сюда?
Сэрня обняла старуху и заплакала.
- Я знала, что ты на фактории живешь хорошо, зачем же приехала? Зря приехала. Халиманко теперь нас будет еще сильнее бить.
- Он трус, - сказала Савонэ, сжимая губы и прислушиваясь к стону за занавеской.
- Ослепла Степанида, разум у нее как вода стал, - глухо сказала Сэрня.
Желтая и костлявая женщина показалась из-за занавески. Она подползла к ногам Савонэ и, ощупывая нервически подрагивающими пальцами платье, встала.
- Это Савонэ? - задумчиво спросила она.
Пальцы ее лихорадочно пробежали по лицу первой жены. Тот же прямой нос с маленькой горбинкой, слезящиеся глаза, шрам на щеке.
- Это ты, Савонэ?
- Я, Стеша.
Женщины обняли друг друга и заплакали.
- Что это за вой? - пошутил, входя в чум, Халиманко. - Звери воют, Савонэ, голодны, знать.
Женщины вздрогнули от этой шутки и смахнули слезы.
- Мужики олешек режут, - продолжал Халиманко. - Три ночи пить будем. Буран переждем, и к лесам ехать надо.
Женщины переглянулись и принялись за привычную работу. Батраки принесли сухого хворосту, Халиманко вытащил берестяное лукошко, похожее на объемистый сундук. В лукошке обложенные обрезками оленьих шкурок лежали бутылки со спиртом. У бутылок были черные сургучные головки. Халиманко, доставая бутылку, любовно обтирал с нее пот шершавой ладонью и ставил на место, перекладывая мхом. Обложив все двадцать бутылок, он достал одну и посмотрел сквозь нее на огонь. Спирт был чист, как первый весенний дождь. Даже сквозь пробку был слышен его волнующий запах.
Он попросил Сэрню притащить четверть, после чего вылил спирт в наполненную водой бутыль.
…Этот пир напомнил Савонэ свадьбу. Пастухи, празднично разодетые и веселые, сидели вокруг костра. Медные чаши, похожие на бубны шаманов, были полны дымящейся рыбой всех сортов. Желтели истекающие жиром мослы в котле. Пастухи брали их пальцами и, обмакнув в соль, звучно чавкали. Над всем этим возвышалась четверть, полная чудесной влаги, делающей жизнь не страшной.
- Пейте, пастухи! Пейте, жены! Пей, Савонэ! - широко разводя руками, говорил Халиманко. - Забудем старые обиды. Будем жить дружно, не ругаясь.
Пастухи охотно ели и пили. Женщины не отставали от них. Сэрня старалась огнем спирта прижечь неутихающую душевную боль. Она пила спирт, почти не прикасаясь к еде. Однако опьянение приходило медленно.
Халиманко пил мало, и Сэрня это заметила по тому, как он пил свою четвертую чашку. Сэрня тревожно подумала о причинах этого, но, опьянев наконец, запела какую-то тоскливую песню и уползла за занавеску.
Прислушиваясь к вою пурги, Халиманко ждал, когда все опьянеют. Наконец момент наступил. Женщины, мертвецки пьяные, лежали у занавески, обняв друг друга. Одна бормотала что-то, и плача и улыбаясь. Мужчины, покачивая головами, смотрели на огонь. Насупленным взглядом Халиманко обвел пастухов. Они еще могли стоять на ногах.
- Поели?
- Хорошо поели, хозяин.
Халиманко встал, и желваки вздулись на его щеках.
- Сейчас же сверните чумы. Будем ямдать за Камень.
- Злая погода, хозяин.
- Что? - спросил Халиманко и шагнул к костру.
Пастухи испуганно вскочили и один за другим выползли из чума.
Раздался детский плач. В хаосе ночи на ощупь люди собирали и увязывали скарб, ломали чумы. Из стада пригнали ездовых оленей.
Последним ломали чум Халиманко. Уложили на семь нарт имущество тадибея и на самую последнюю упряжку двух жен его - пьяную Степаниду и Сэрню.
- А Савонэ куда, хозяин?
- Со мной. Двигай аргиш.
Под печальную песню колокольчиков и свист ветра аргиш двинулся в неизвестность. Последним на собачьей упряжке ехал Халиманко. Нарты его были пусты…
Когда няпой скрылся в темноте, Халиманко ощупью нашел место своего чума и спящую Савонэ. Он трижды пнул ей в лицо нерпичьим тобоком и, не услышав стона погнал свою упряжку по аргишнице.
Он ехал в твердой уверенности больше не встретиться на земле со своей первой женой. Наконец-то он с ней рассчитался навсегда. Он пожалел только бутылку спирта потому что в Архангельске она стоила тридцать четыре рубля, а здесь, в тундре, в пять раз дороже.
А пурга не стихала. Резкий морозный ветер и спирт делали смерть Савонэ легкой. Она уже чувствовала удушливое дыхание тундрового июля, крикливое великолепие озер, полных лебедей, гусей и уток. По оранжевой шкуре тундры прыгали с кочки на кочку белые куропатки и кричали странными, отрывистыми голосами.
Савонэ казалось, что она лежит на вершине горы и ей видны голубое, безоблачное небо и далекое зеленоватое море. Ей только неудобно лежать на боку, и она попыталась повернуться на спину. Это движение спасло ее.
Открывая глаза, она на мгновенье почувствовала боль. Опьяневшую голову тянуло к земле. Минуту Савонэ прислушивалась к ветру. Снег бил ее по лицу, попадал за пазуху, и это отрезвляло ее быстрее. Не чувствуя боли в ногах, она подумала, что они отморожены.
Невероятным усилием она повернулась на живот и поползла навстречу пурге.
Прошло много мучительных минут, прежде чем пальцам вернулась гибкость. И тогда страх овладел Савонэ.
Она никак не могла понять, каким образом очутилась здесь среди ветра и ночи. Ее воображение сейчас было занято неосознанным и тем острее чувствуемым страхом.
Она закричала о помощи, хотя и знала, что помощи ждать неоткуда. Так последние усилия довели ее до речки, по которой шла почтовая оленья дорога к фактории.
Она узнала дорогу по запаху навоза и клочкам сена.
Предсмертная теплота вновь овладела ею, но Савонэ ни за что не хотела поддаваться ее обманчивым видениям.
И она ползла вдоль дороги, на животе, на корточках, падая и задыхаясь…
В просторах ночи шатались широкие ветры всех тундр, пахло оленьими следами и далеким жильем. Савонэ отрезвела. Она сняла тобоки и липты и босиком пошла по мягкому снегу. Ноги обжигало морозом. Горячая кровь спустилась к пальцам. Савонэ вновь надела обувь и бодро зашагала дальше.
- Не уйдешь от меня, Халиманко, не уйдешь, - шептала она и с ненавистью смотрела вперед.
С горячей головой и разбитым в кровь лицом она вползла в чум какого-то охотника и в бреду кричала о Халиманко несколько суток подряд.
- Молчи, старуха, - говорил ей молодой хозяин с расцарапанной медведем щекой, - Халиманко побежал в Сибирь, но от нас он не убежит. У меня хорошие собаки.
Глава шестнадцатая
А из чума Халиманко все чаще и чаще стала выбегать окровавленная Сэрня. Она все еще не сдавалась, но начала уже заикаться и терять память. На ум приходили нехорошие мысли, но пастухи ее отговаривали.
- Уйди лучше от него, сразу пропадет его шаманская сила, и никто не освободит ему место у костра, и мы бросим стадо, потому что тадебции не будут слушаться его, и он будет простым человеком.
- Он убьет меня.
- Тогда его засудят, и мы пойдем в свидетели.
Халиманко пристрастился к спирту. Лихие разговоры догнали его стада: Савонэ жива и едет с милиционерами его арестовать. Он даже сон видел: тридцать милиционеров, сверкая саблями и винтовками, подъехали к его чуму и тяжелыми железными цепями опутали его руки, ноги и шею. Он матерился и просил везти его так, но подошла Савонэ и приказала заткнуть его рот вонючей шерстью и еще крепче связать.
Перегнав стада за Урал, Халиманко радостно вздохнул. Он даже не прибил Сэрню за то, что она намекнула ему об убийстве Савонэ. Он взял с собой спирта, старательно разбавив его, и уехал в гости к тунгусскому шаману Яртэко - своему старому другу. Садясь на нарты, он крикнул на прощание:
- Тадебции сказали мне ночесь, что ты хочешь уйти из моего чума. Я им приказал задушить тебя на второй же сопке от пармы.
Сэрня засмеялась в ответ, и от этого смеха Халиманко на мгновение стало жутко. Он не слез с нарт, чтобы проучить наглую жену. "Завтра успею", - решил он.
Глава семнадцатая
В ночь после отъезда Халиманко в гости Сэрня не спала. Ею вновь овладели нехорошие мысли. Из деревянного лукошка, в котором лежали порох, патроны, свинец, она достала фунтовый мешочек стрихнина. Развязав его, она долго выбирала подходящий по размеру грязновато-дымчатый кристалл. Поднесла его к костру. Из бутылки налила в стакан неразбавленного спирта и опустила кристалл. Он оказался настолько большим, что треть спирта из стакана пролилась и сбежала тоненькой струйкой по латам в костер. Спирт вспыхнул голубым огоньком. Огонек синей бечевкой побежал на доски вокруг костра. Женщина потушила его и палочкой стала размешивать жидкость.
Почуяв запах спирта, к костру подползла Степанида.
- Дай мне, - попросила она жадно, протягивая руки над костром.
- Нельзя, - сказала Сэрня, - не надо, Стеша.
- Дай мне, - настойчиво повторила женщина, отдергивая обожженные огнем руки.
Сэрня долгим взглядом посмотрела на слепую и вновь ответила:
- Нет. Ты можешь еще жить, ведь ты слепая. Он тебя хоть маленько да жалеет.
Степанида нехорошо выругалась и уползла за занавеску.
Еще раз помешав палочкой в стакане, Сэрня посмотрела на огонь и поднесла стакан к губам…
Резкий крик за чумом удивил ее. Поставив невыпитый стакан на латы, женщина стала прислушиваться. В чум вползли двое. Молодой охотник, в чуме которого когда-то останавливался Халиманко, а за ним Савонэ.
- Савонэ!
- Я, Сэрня, - сказала женщина и посмотрела на стакан и мешочек стрихнина.
Стрихнинная пыль белым налетом покрыла латы вокруг стакана.
- Собирайтесь, - сказал охотник, с удивлением глядя, как Савонэ сдувает в огонь пыль с лат, прячет мешочек и ставит стакан на разостланную скатерть…
Глава восемнадцатая
В течение получаса женщины увязали свою одежду на хозяйских нартах. Пастухи охотно помогли им в этом. Сэрня хотела забрать все домашнее имущество Халиманко, но Савонэ сказала, что не надо пачкать хозяйским дерьмом свои руки. Пусть Сэрня и Степанида возьмут только то, что у них было раньше. Они настолько богаты будущим, что не надо плакать о прошлом.
Увязав все, женщины сели, и маленький аргиш весело помчался на юг, к фактории, к новой жизни.
- Мы скоро увидим вас, - сказали пастухи, - нам нечего теперь делать с Халиманкой.
- Ничего не трогайте в чуме, пока не вернется сам, - сказала Савонэ, сидя на передовой парте, - мы с ним тоже, верно, встретимся на фактории…
Пастухи боязливо посмотрели на чум тадибея и отошли в сторону.
А в чуме весело горел костер, и блики огня сверкали алым и оранжевым светом на стакане, полном спирта, ожидающем своего могущественного хозяина…
РАССКАЗЫ
ТЭНЭКО
Оленья упряжка уносила Тэнэко по синим и звонким снегам на север, к родным стойбищам.
Покачивая тонким шестом над рогами передового, Тэнэко счастливыми глазами обводил горизонт и вспоминал все, что он пережил за эти три года…
Он многое теперь узнал.
Он научился в совпартшколе грамоте, был принят в комсомол и судился с Выль Пашем - своим бывшим хозяином.
Теперь Тэнэко едет в родное стойбище агитатором.
В окружном комитете комсомола сказали, что ему поручена трудная работа. Многооленщики ненавидят Советскую власть, и ему следует быть осторожным.
Но Тэнэко сказал:
- Я возьму оружие, и они побоятся одного моего взгляда. А если я буду убит, вы похороните меня на берегу моря, поставьте над могилой большой красный флаг и в руки положите книгу, которой я был премирован в школе…
Окружкомовцы сердечно простились с Тэнэко и пожелали ему удачи. В милиции он получил для личной охраны старый смит-вессон с тремя патронами в барабане.
Тэнэко сразу же надел оружие через плечо и так прошелся по городу. Странно, что никто не обращал на это внимания. Никого не удивило это. Тогда он простился с друзьями.
- До свидания, ребята, - говорил он, - еду организовывать колхозы. - Может, никогда больше не увидимся, ведь я еду организовывать колхозы.
Товарищи сердечно жали ему руки, дарили на память красочные плакаты, лубочные картинки, а директор окружного музея достал из груды папок портрет Григория Хатанзейского и сказал:
- Будь таким же смелым агитатором, каким был этот человек!
И теперь вот едет Тэнэко, покачивая хореем, покрикивает на оленей и мечтает о том, сколько богатых колхозов он организует в эту зиму. Сначала он поедет в стойбище Выль Паша и скажет всем его батракам: "Идите в колхозы! Там вы будете носить хорошую одежду и обувь. Вы будете есть белый хлеб каждый день". Батраки подумают дня три, а потом сразу запишутся в колхоз. Тэнэко поедет по другим стойбищам, покажет всем плакаты о том, как живут в хороших колхозах русские, и за зиму на всей Большой земле ненцы станут колхозниками, а кулаки, вроде Выль Паша, помрут с голоду.
Между тем молва неслась от чума к чуму, как на бешеных собаках. Ее перехватывали друг у друга степенные пастухи, веселые, хвастливые охотники, напуганные коллективизацией кулаки.