Рассказ пастуха
Много лет назад я влип в передрягу сквернее быть не может. Словом, проигрался я в карты, проиграл все, что имел, и сверх того еще и в долг. А платить нечем. И вот, чтобы меня ненароком не прикончили, сбежал я ночью из 3. и направился к перевалу, решив пока что спрятаться у брата в Аниве. Пути было, я знал, несколько дней по тяжелой, безлюдной дороге, но я понадеялся на свою звезду и отправился ночью в дорогу.
Два дня добирался я до перевала и вот уже к полудню третьего дня взобрался наверх. И вдруг захотелось мне смертельно пить. Пот страшный прошиб всего. Ну, думаю, пропал - это она, малярия! Еще с Кореи мучила, трепала меня, как ветер осиновый лист. В тот раз я чуть не умер, еле дополз до этой деревни, тут меня и подобрала русская женщина… Ну да не об этом сейчас речь. Расскажу вам, что со мною случилось там, на перевале, возле братской могилы русских солдат.
Прилег я на землю, колени подтянул к подбородку и трясусь, постукиваю зубами. А был туман, обелиска каменного тогда еще не было, война отошла совсем недавно, не успели еще поставить хороший памятник, и стоял над вечным домом погибших солдат деревянный столб, еле видимый в тумане. Я смотрю на него, и мне все кажется, что из рыхлой ваты он. А недалеко на дороге череп валяется, скалит на меня зубы. Трава под головою влажная, липнет к лицу.
Вдруг слышу - голоса в тумане. Все ближе и ближе. И выходят из тумана двое, высокий да маленький. Хотел было я их окликнуть, да побоялся: не погоня ли это за мной? А тут еще огненный пар кинулся мне в глаза, и забылся я, лежа на земле позади могилы. А когда очнулся, то двое сидели на камнях с краю дороги и курили, потягивая из одной цигарки.
Тут я как следует разглядел их. И, скажу вам, еще больше испугался. Представьте на моем месте себя: где- то в незнакомых горах, на пустынной дороге, рядом с такими бродягами… Один из них, тот, что повыше, был одет в большой ватник на голое тело и в такие же ватные стеганые штаны. Малый этот был долговязый, какой-то нескладный, а телогрейка и штаны были и на его рост велики, и он закатал и рукава на руках, и штанины на ногах. При всем этом он был босиком, страшно заросший, - ну, дикий кабан, да и только! Красное пузо сверкает из-под телогрейки, а морда круглая, щеки темные, как два поджаристых пончика. Носа нет, глаза как у клопа, - одни лохматые брови на лице. В общем, страшилище, нарочно не придумаешь.
А другой был не лучше. С черной повязкой на одном глазу. Второй, целый глаз у него так и сверкает, так и сверлит, что-то ищет кругом. Худой, как смерть, человечишка и желтый, как глина. Голова вот как с мой кулак, а рот страшенный, как у вурдалака, - ну словно бритвой прорезали этот разбойничий рот. И голос хрипатый, разбойничий. Словом, опаснейшие бродяги, несчастные людишки.
И вот я стал слушать, о чем они говорят.
Длинный бродяга говорит:
- Эх, ел я как-то у тестюшки вареную свинину. Свинью закололи… Целый таз, наверное, съел! - и вздыхает.
А маленький бродяга:
- Ты, Дэксу, глупый человек: видишь битое стекло и лезешь по нему босиком, видишь огонь и суешь туда руку. Зачем все время говорить о еде? - И плюет на землю.
- О чем же говорить еще, когда жрать хочется? - отвечает Дэксу. - Вам хорошо, вы можете кузнечиков и лягушек глотать, а меня от кузнечиков и лягушек всего выворачивает.
- Вот хлебнешь горя с мое, тогда не только кузнечиков - камешки речные научишься грызть, - говорит ему одноглазый.
И тут он поднимает с дороги череп, показывает своему приятелю и спрашивает:
- Как ты думаешь, Дэксу, ему тоже хочется есть, как и тебе?
Этот долговязый Дэксу только смеется и рукой отмахивается. Тупой, видать, малый. Кивает потом на череп и спрашивает:
- А правду ли вы говорили, дядюшка, в прошлый раз? Неужели это голова самурая Исикавы?
- Правду, - отвечает одноглазый. - Я, Дэксу, столько видел на своем веку зла, что уже ничего не боюсь и говорить неправду мне просто ни к чему. Так вот, я тебе тогда не все рассказал, слушай теперь. Все равно спешить некуда, потому что дороге нашей нет конца и никто на свете не ждет нас с тобою, Дэксу.
Рассказ одноглазого
Этот Исикава, говорят, был и на самом деле из рода древних самураев. Но смолоду он полюбил винцо, карты и веселых девок, а это дорожка известная. Прогнали его из родного дома, ну, докатился он до притонов, а потом и вовсе опустился. Женился на одной нашей корейской девушке из заведения и вместе с нею перебрался сюда, на Сахалин, поселился в Яма-Сига. Шлюшка эта была смазливая, поила-кормила Исикаву да еще и опиум, говорят, покупала для него. В заведение она попала еще девочкой, нищие родители ее продали.
Несмотря на то что жил он с корейской женщиной, Исикава терпеть не мог корейцев. То есть он их настолько презирал, что не мог пройти мимо корейца и не плюнуть ему в лицо или не заехать по уху. А ведь жить ему приходилось среди нашего брата - сами японцы и близко не подпускали его, гнушались, словно прокаженным. Однако ж Исикава был японец и носил свою родовую фамилию, а не первую попавшуюся, как мы, вынужденные стать японцами по приказу господ. Сам Исикава об этом не забывал, и если где-нибудь на улице подымался крик, ругань, знай - это Исикава пускает кому-нибудь из нас кровь из носу. Лютовал! Однажды бабу его на бумажной фабрике, где она работала, облил кто-то сзади кислотой. Что тут стал вытворять Исикава! Даже сами японцы осуждали его и пытались как-нибудь обуздать, да куда там!
И в это время появился в городе Кан Досон. Весь Сахалин знал его - он был самоучка-мастер дзю-до и в Маока, когда были состязания, бросил Медведя Тоно на помост с такой силой, что тот проломил пятками толстые доски. Нрава этот Кан Досон был ужасного, его даже сами японцы опасались трогать. На него и наткнулся однажды Исикава, когда шел по деревянному тротуару. Исикава прет себе, а тот навстречу - столкнулись грудь в грудь. Ну, Исикава тут же его по морде, звонкую пощечину… Кан Досон схватил его и забросил на чей-то огород. Исикава скорее домой - и выскакивает на улицу с огромным мечом. Бежит по дороге, ревет, как бугай, и крутит над головою обеими руками меч. И откуда только достал его, и как не пропил до сих пор, забулдыга! Пришлось Досону бежать и потом прятаться по городу от бешеного самурая.
Тут пришла война, быстротечная эта война, в порту Торо высадился русский десант, а вскоре после бомбежки и в Яма-Сига вошли русские. Власть японцев над нами кончилась, и мы стали свободны!
И вот опять появился в городе Кан Досон, и уже он не прятался, а сам искал Исикаву по всем дворам. Помнишь, я говорил тебе про шлюшку Исикавы? У нее еще волосы вылезли на затылке от кислоты. Так вот, Кан Досон, говорят, крепко скрутил ее веревками и пытал: где твой такой-сякой самурай? Но ничего не выпытал, кажись…
Как раз в это время, то бишь два года тому назад, мне здорово повезло: я продал русскому интенданту стадо свиней господина Ауямы, которое подрядился в то лето пасти. Понимаешь, Дэксу, хотя и была кругом неразбериха, хотя и пришла другая власть, но таким, как я, всегда нужно быть аккуратным с любой властью. Помня это, я тут же после своей коммерции смазал пятки маслом и недолгое время спустя был уже здесь, на этом месте, ибо я решил пожить немного на другом побережье Сахалина.
Продолжение рассказа одноглазого
Тогда была уже эта общая могила русских солдат, которые ради чужой свободы сложили головы на перевале, - подумать, Дэксу, в какой страшной дали от родных мест! Я сидел здесь, у этого камня, и считал деньги, сиротские свои деньги в русских бумажках.
Вдруг слышу звуки, какие-то странные звуки - кто-то поднимается на перевал вон с той стороны и то запоет диким голосом, то захохочет, словно филин. Сгреб я денежки в ржавую японскую каску, которая валялась возле могилы, и спрятался вон за тот куст. Лежу и осторожно выглядываю, и вижу…
Поднимается на гору старичок по прозвищу Лян-юбка, знакомый горбатый старичок из приморского поселка. По своей убогости он не мог носить штаны, носил что-то вроде женской юбки. За Ляном шла корова на веревке, черная, как головешка. На этой корове, поперек ее спины, лежал длинный мешок, крепко обмотанный веревкой. А позади коровы шел налегке какой-то кореец с огромными плечами, на ногах его были лапти из сыромятной кожи. Из-за этих лаптей я сначала не признал в человеке Кана Досона, - как же, стал бы он разгуливать в лаптях. Но это оказался он.
Скажу тебе, Дэксу, я сразу заметил, что дело тут неладно! На мешке была кровь, засохшая кровь, парень! Этот старик Л ян занимается перепродажей коров, свиней, кур и прочей твари, покупает за перевалом в деревнях, а затем пригоняет на побережье. Человек он почтенный, скромный, но в тот раз он был пьян, словно гейша к полуночи. Его спутник не был трезвее, он-то и запевал песню, все время начиная с одного и того же места, а старик горбун смеялся, как козлик, и вместе с ним хохотал во всю глотку силач Кан Досон.
Добравшись вон до того поворота, Лян-юбка остановился, бросил веревку и вдруг принялся плакать. Корова сразу потянулась к траве, - знать, не кормлена была, бедняга. Кан Досон подскочил к старику и заорал диким голосом:
- Лян! Ты почему плачешь, отец?!
Я лежал за тем кустом, горбатый Лян стоял совсем близко, рукой достать, - плачет, нагибается и юбкой лицо вытирает. Кан смотрел на него, смотрел, выкатив глаза, и рукою вот так вот за нос себя потряс и крикнул:
- Что случилось, бедный ты, разнесчастный калека?
- Где мой барашек? - спрашивает Лян-юбка, а плакать не перестает.
- Да не было у тебя никакого барашка, Лян! Не было! - кричит в ответ Кан Досон. - Тебе с пьяных глаз показалось, старик!
- А в мешке что? Не барашек ли мой? - спрашивает Лян.
- В мешке! Ишь чего захотел узнать! - надулся Кан, словно индюк. - Но так и быть, тебе-то я скажу! Ты для меня теперь что отец родной, Лян! Никогда не забуду твоей услуги. Мул мой сломал ногу, и не будь твоей коровенки, пришлось бы мне тащить мешок на себе. А в мешке, старик, лежит труп человека! В Яма- Сига это произошло во время бомбежки: разорвало его на кусочки! Меня наняли перевезти останки через перевал, к поселку, где живут родственники мертвеца. И я взялся за это, потому что я ничего на свете не боюсь - ни живых, ни мертвых, ни демонов, ни оборотней! Хочешь, я покажу тебе, что в мешке?
- Хочу, - ответил Лян-юбка, покачиваясь. - Но если там лежит мой барашек, то я должен буду, сынок, тут же, на месте, убить тебя, уж ты прости меня, человек.
- Да что ты все про барашка поминаешь, старик! Ведь пропили мы его в деревне, вспомни! Вместе с моим мулом пропили! Ну? - начал спорить с горбуном Кан Досон.
Я не стал больше дожидаться - ведь в любую минуту меня могли увидеть - и тихо отполз в сторону. Этот Кан Досон, чего доброго, мог отнять все мои горькие денежки, и ничего бы с этим я не смог поделать, сила на этом свете, парень, пока превыше справедливости. Я ушел тогда, думая о печалях нашего мира, а через несколько месяцев, уже холодной осенью, возвращаясь назад с того побережья, увидел здесь этот череп. И я догадался, что это голова забулдыги Исикавы. Кан Досон, должно быть, все же настиг самурая и расправился с ним, как того желала его свирепая душа. И в мешке том, парень, лежал не кто иной, как сам Исикава! Кан Досон прикончил его и вывез тело в горы, чтобы тайно похоронить. Думаю, что он попросту скинул труп вон с того обрыва, вон к тем маленьким березкам внизу, и дело на этом было кончено.
И вы сейчас будете смеяться, учитель! Когда одноглазый бродяга дошел до этого места в рассказе, нелепый Дэксу вдруг вскочил и побежал к краю обрыва, на бегу поддергивая свои ватные штаны. Разинув рот, он долго смотрел вниз, а потом оглянулся на одноглазого.
- Ты чего, Дэксу? - крикнул тот.
- А как же так… Как же, дядюшка, голова Исикавы оказалась здесь, на дороге? - удивлялся Дэксу. - И почему там, внизу, я не вижу его скелета?
- Эх, парень, какие пустяки, однако, тебя занимают! - рассердился одноглазый. - Лиса все растащила. Была лунная ночь, лиса вышла сюда и легла с добычей на ровное место. Теперь тебе ясно, олух?
- Ясно, дядюшка, - виновато ответил Дэксу и вернулся на свое место, высоко поднимая красные, растоптанные ноги.
- Нет, ничего тебе, вижу, не ясно, - сказал одноглазый бродяга. - Самого главного ты никак не поймешь, потому что ты слишком прост душою. Тебе бы, Дэксу, только пожрать бы, да поспать, да поворошить какую-нибудь бабу. А не поймешь ты, парень, того, что люди на свете не умеют жалеть друг друга. Нету у них пощады - ни у кого ни к кому. И отчего бы такое? Вот ты знаешь мое ремесло, Дэксу. Не я его выбирал - судьба моя злосчастная его выбрала. При таком ремесле ты всегда один против всех, и все другие против тебя. Нету у меня ни отца, Ии матери, ни жены, ни детей, - а разве я такой, как все они? Уж мне-то незачем кривить душой, уж я-то очень хорошо вижу всех со стороны: никуда они не годятся, Дэксу! Добра каждый старается нахватать столько, что уже обеими руками не удержит. А попробуй-ка что-нибудь нечаянно прихватить с краю, что- нибудь даже не нужное ему… О-го-го!
Конец рассказа пастуха
И тут я решился, учитель, все-таки окликнуть их: думаю, лучше довериться им, чем умирать на мокрой земле, в сыром тумане. Набрался я сил, приподнял голову, а крикнуть нет голоса. Только стон хриплый идет изнутри. Ну, застонал я. Они как услышали, так и подпрыгнули на месте, а после пригнулись и озираются - ну чисто волки, настоящие лесные волки! Я опять застонал, и с трудом приподнялся, и сел возле могилы. А они, как только увидели меня, тут же вихрем и дунули с перевала, исчезли в тумане. Только сверкнули голые пятки у этого Дэксу. Вот уж, я вам скажу, чурбан парень! Он таки поверил, что Кан Досон бросил на перевале тело Исикавы и что лиса растащила кости.
А я по-другому думаю, учитель. Вы помните, какое отверстие было во лбу того черепа? Не иначе, как пулевая дырка. Так вот, не забывайте об этом, и вы поймете потом, почему я думаю иначе.
Вот послушайте. Стал я спускаться с перевала. То ползком, то кувырком, то на каких-то крыльях по воздуху. И ни капли воды, - вы заметили, учитель, что по эту сторону перевала нет ни одного ручья или родника? Иду я, шатаюсь от одного края дороги до другого, словно пьяный. Вдруг вижу впереди в тумане женщину - в белой юбке, в белой кофте, в белых чулках из материи. Я иду к ней - она удаляется. Я останавливаюсь - она останавливается. Я отворачиваюсь в сторону - она все равно стоит передо мною в тумане. И тогда я понял, что это привидение, - и только подумал об этом, как женщина вдруг оказалась совсем рядом.
Жалею, учитель, что не разглядел ее тогда как следует и не могу теперь рассказать вам, какая она была, - ведь вы, учитель, человек образованный, и вам нельзя верить в такие вещи; словом, вы не из тех людей, которым являются призраки, и вам интересно было бы узнать, как они на самом деле выглядят. Скажу только одно: была она красива нездешней красотой, необыкновенно бледна, с длинными ушами. Встала передо мною и говорит:
- Идем со мною, путник.
- Позвольте, - отвечаю, - госпожа, не идти с вами.
- Почему это? - удивляется она. - Идем, не бойся. Ведь я поведу тебя туда, где все лучше, чем здесь.
- Может, так оно и есть, - говорю я, - но мне хочется быть среди человеков. Человеков, - говорю, - хочу всегда видеть вокруг себя. Никогда бы с ними не расставался, ей-богу.
А у самого слезы, чувствую, побежали из глаз. И так мне стало грустно, учитель, так захотелось вечной жизни на земле, среди людей, что сердце разрывалось. Иду и спотыкаюсь в тумане, слезы кулаком утираю и вдруг смотрю - нет белой женщины передо мною, словно растаяла в тумане.
Не знаю, учитель, почему тогда я отвечал подобным образом. Видно, не пришло еще мое время уходить из
О I
этого мира: ведь согласись я тогда пойти с женщиной… Брата бы своего никогда не обнял и с вами бы вот так не беседовал. Ведь сказано же, что на том свете родных и знакомых не узнают. Потом я много думал обо всем этом и понял, что привидение являлось мне не зря…
Вскоре от разных людей, заходивших в деревню, я узнал следующее. Что Кана Досона за что-то посадили в тюрьму. Что Исикава, оказывается, остался жив и благополучно уехал вместе с другими японцами в свою Японию. И третье - что жена Исикавы исчезла из Яма-Сига после бомбежки и пожара, по сей день неизвестно, что с ней и где она. А один человек мне говорил, что как только грянул десантный бой в Торо, Кан Досон с ружьем в руке кинулся в дом Исикавы, где хозяина не было уже и оставалась лишь его жена…
И я полагаю, учитель, как это ни грустно мне, что бедная женщина поплатилась за своего непутевого мужа. Буйный и необузданный Кан Досон мог порешить ее, не сумев отомстить Исикаве. Так оно, наверное, и произошло, - сами подумайте: куда ж она могла деться и почему новые власти вскоре посадили Кана Досона в тюрьму? И наверняка в том кровавом мешке была она, эта загубленная женщина, и ее бедную голову вы похоронили на перевале, учитель.
А красивая она была, ей-богу! Правда, у нее облысело на затылке, куда плеснули кислоту. Но яшмовое лицо! Бархатные брови и белые, словно пена морская, зубы! И всегда она улыбалась, словно всем была довольна и никакого зла, никакой ненависти вокруг не замечала…
И я не сомневаюсь теперь, что там, на перевале, я видел ее мертвую голову. Иначе и быть не может, учитель! Видели вы, что у черепа на лбу было пробито отверстие? Так вот - у белого привидения, которое встретилось мне на дороге, зияла на лбу кровавая р а н а! Я не говорил вам об этом раньше времени, чтобы вы теперь, вот в это мгновенье, могли понять всю правду!
Это она, которая в жизни знала только позор и ненависть, теперь ходит по перевалу в белой одежде и заманивает путников в тот мир, который считается лучше, чем наш с вами, учитель.
Все это пришло мне в голову впоследствии, а тогда было не до этих догадок. Я падал на дорогу и вновь подымался, и небо опрокидывалось на меня, словно громадная скала. И не добраться бы мне до людей, если бы не Ксюсса - жену мою так зовут. Она в тот день искала на дороге свою козу с козленком и наткнулась на меня. Притащила на плечах домой - она у меня женщина широкая, крепкая! Тут, в этой деревне, и родилась - родители ее были из каторжан русского царя, в какого-то особого бога они верили, ее родители. А потом они умерли и муж ее умер, жила она долго одна и давно перестала верить в особенного бога. А тут как раз и я подвернулся, хе-хе! Ну, да это уже совсем другая история, учитель.
Из записок учителя
"Череп, обнаруженный мною на перевале у братской могилы, вполне мог быть и моим собственным. И я представил, как невзрачно будет выглядеть вместилище моего разума, когда миру людей уже не понадобится этот разум. Так, исходя из эгоистической жалости к самому себе, я постиг сочувствие и жалость к тому неизвестному из нашей породы гомо сапиенс, кому принадлежали когда-тo эти бренные кости, мокнущие на дороге под дождем. Я похоронил останки неизвестного человека, попытавшись передать при этом, сколь возможно было, своим ученикам мысли и чувства, охватившие меня в тот момент. Совершив эти необходимые действия, я полагал, что на этом дело закончено и что никогда больше не затронет оно меня. Но недавно, находясь в бригаде специалистов, я разбирал старые японские архивы в Южно-Сахалинске. И вот мне попался на глаза отчет чиновника дорожного ведомства, датированный 1943 годом. Я прочел: