- Тогда помогите мне нарвать травы, - попросила старуха, застенчиво улыбнувшись. - Я вам скажу, какую… Мне теперь приходится только траву есть, а раньше я сажала кукурузу и картошку…
- Вот, поешь лучше солдатского хлеба, бедная, - сказал Шэк и, отломив кусок от целой буханки, вложил его в руку старухи.
- Да, вкусно пахнет, - радовалась она, нюхая хлеб, - сладко пахнет. Как жаль, что матушки вашей нет уже в живых. Она всегда говаривала, что запах теста - это запах благополучной жизни. Конечно, она не могла бы съесть, беззубая, этот хлеб, но я хоть натерла бы ей лицо хлебным мякишем, чтоб запах стоял в ее ноздрях. Счастье было бы матушке увидеть вас, ведь она всю жизнь ждала… Надо же! - сокрушалась она.
- Я все же очень счастливая, наверное, - рассуждала она далее, - потому что увидела мужа и сына, прежде чем переселиться в ту страну, которая находится за стеною неба. Только жаль, что уже нет рядом соседей, всю жизнь считавших меня несчастливой: посмотреть на меня и то некому, вот беда!
- Ничего, жена, - успокаивал ее Шэк, - мы спустимся отсюда вниз, на равнину, и будем жить среди людей.
И они спустились с гор в долину и долго жили среди людей.
Эту историю рассказывал своим товарищам по учительской конференции, проходившей в Южно-Сахалинске, директор П-ской средней школы Пак Сергей Алексеевич, которого в детстве звали Сугир и кому женщина велела передать знаменательные слова о пчеле и цветке.
Будем кроткими как дети
Это очень древний афоризм, содержащий в себе немало философической прелести.
Но расскажу про один горький случай из своей жизни.
Однако перед этим должен я рассказать про другой случай, который и пробудил мою память. Произошло это в одном областном городе, где я находился в командировке.
Я занимал в большой гостинице отдельный номер с телефоном. Однажды вечером, еще не очень поздно, когда я отдыхал у себя, этот телефон вдруг зазвонил. Никакого звонка я не ждал.
- Максимов слушает, - ответил я несколько удивленно.
В трубке я услышал чье-то порывистое громкое дыхание, затем раздался ясный детский голос:
- Дяденька, это вы?
- Да, - улыбнулся я. - А кто со мною говорит?
- Это я, Ленка.
- Ну, здравствуй, Ленка…
- Здравствуйте… - Там где-то немного помолчали и повздыхали. Затем быстро, нетерпеливо - Дяденька, мамка моя у вас?
- Нет… - ответил я не сразу. - Нет, твоей мамы здесь нет.
- Неправда! - гневно крикнула девочка. - Мамка у вас! Позовите ее, дяденька, мне надо что-то сказать!
- Леночка, да нету здесь твоей мамы! - совсем растерялся я. - Ты ошиблась, понимаешь? Не туда попала. Я другой дяденька…
- Вы врете, врете! Дайте трубку маме!.. Я сейчас убегу отсюда, вот вам!
И вдруг я услышал тонкий, совершенно-таки заячий крик и плач.
- Девочка! Лена!.. - начал было я, но трубку уже бросили…
Я поднялся, затянул раздернутый во всю ширь галстук, надел шлепанцы и вышел из номера. Дежурная по этажу, когда я все рассказал ей, произнесла сурово:
- Балует эта мамка, наверное, вот и вся задачка. Бессовестные! Совесть теряют некоторые в командировках, с жиру бесятся. А на моем этаже нету такой с ребенком. Ищите по другим этажам.
Но искать на других этажах, - а их было шесть в громадной гостинице, - я не стал. Слишком было нелепо и неловко… и какая-то безнадежная, затаенная горечь пробудилась в душе.
Я вернулся в номер, долго с недоумением смотрел на телефон, а затем, махнув рукою, заперся на ключ и с утренними газетами завалился на диван.
Но читать я не смог. Я вспомнил тот случай из своего детства.
Я спускал на воду корабль. Река наша в прилив широко разливалась, потому что поднявшееся море затворяло устье. Вода наполняла широкую и ровную приречную низину, и в туманный день, когда за полсотни шагов уже ничего не видно, можно было вообразить, глядя на видимый край реки, что это подступило само море. И вот на такое-то море и в такой именно туманный день я пустил с берега трехмачтовый фрегат с белыми матерчатыми парусами, натянутыми на настоящие реи со шкотами. И все остальное - ванты, салинги, якоря, рулевое управление - было настоящее. Я долго готовил корабль к плаванию, извел целую пачку лобзиковых пилок, разорвал тайком четыре отцовских носовых платка, но сейчас руль установил так относительно ветра, чтобы фрегат уже не вернулся к берегу. Я отпускал его навсегда.
Мне представлялись головокружительные морские дали, куда суждено уйти моему кораблику, и острова с пальмами, и дикие народы, бегающие с дырками в проколотых ноздрях, куда вставляют акулий зуб. И я немного завидовал тем, которые уплывали на фрегате, но понимал, как они должны быть благодарны мне… Я снаряжал и отправлял в плавание не первое судно, и сейчас где-то ходили мои белопарусники, обретя благодаря мне свои ветряные прозрачные крылья. Совесть моя была чиста: корабль оснащен был как надо, построен со всей старательностью сердца, трюм его набит крупой, сухарями, кусочками сала и вяленой рыбы, на корме установлена баночка из-под крабьих консервов - огромный бак для пресной воды…
Вдруг возле кораблика взметнулся водяной столб взрыва, и другой, и третий! Настоящая бомбардировка! Я оглянулся и увидел позади себя три темные фигурки.
Подкравшись незаметно, а теперь похихикивая, перемигиваясь меж собою и строя мне рожицы, стояли передо мной трое мальчишек с камнями в руках. Я знал всех - то были наши, поселковые. Вдоволь подразнив меня, они, уж больше не таясь, снова принялись бомбить мой корабль.
- Стойте! - крикнул я. - Не вы делали!
Не могу утверждать, что крикнул я очень решительно. Их было трое, я один, и они с таким азартом обстреливали фрегат, воображая, наверное, пальбу тяжелой береговой артиллерии, что я даже в каком-то минутном беспамятстве горя захотел к ним присоединиться… Я сразу же понял, что кораблю пощады не будет - уничтожат, разнесут! - и, вмиг приняв эту фатальную неизбежность, готов был теперь удовлетвориться хотя бы частью того удовольствия, которое целиком захватили непрошеные бомбардиры. Сердце во мне сжалось в холодный маленький комочек, я улыбнулся жалко и, нагнувшись, стал искать под ногами камень.
Но кто-то из них заметил мое намерение и грозно крикнул мне, чтобы я уматывал. Все трое оставили кораблик и снова повернулись ко мне. Видимо, я чем-то показался им забавным, они заулыбались, переглядываясь. Кто-то длинно сплюнул сквозь зубы… Набравшись духу, я опять крикнул:
- Чего вам надо? Я вас не звал… Так несправедливо!
Тут один, чуть пониже меня ростом, но щекастый, кругленький, вдруг неожиданно размахнулся и метнул в меня камень. Багровый огонь взорвался в моем левом глазу, я упал на колено, зажимая лицо руками. Кровь потекла меж пальцев. Глаз сразу же заплыл подушкой опухоли и перестал видеть. Когда гул тяжелых жерновов немного стих в голове, я с диким визгом вскочил на ноги и, сжав окровавленные кулаки, кинулся на пиратов. Они дружно развернулись и дунули от меня вдоль реки. Я мчался за ними со страшным воем, которого не в силах был приостановить, - горло мое напряглось, словно костяная трубка, и оттуда сам собою вылетал мучительный беспрерывный крик. Из носа хлестала кровь, заливая грудь.
Единственным глазом своим я высматривал того, щекастого, который мчался, низко пригнувшись, часто оглядываясь, закидывая локти выше головы. Двое других, догадавшись вскоре, что мне не до них, свернули один за другим в сторону и сгинули в тумане. Остался только тот, щекастый. И сразу же крик во мне оборвался и замер, словно сжавшийся во тьме, с тяжелой раной на боку зверь, - затаился и думает: надо приберечь силы, чтобы прыгнуть и убить, - я уже готов был убить и всей своей летящей вперед жизненной силой нацелен был на это.
Наверное, гудел в туманном море пароход, и на невидимой песчаной косе дрались и верещали чайки, и речной берег, окутанный пеленою тонкого пара, мирно по- чавкивал всплесками маленьких волн, - для меня всего этого не существовало. Я пребывал в страшной, отрешенной тишине своего единственного и последнего желания.
Я знал, что догоню его, а он знал, что ему не уйти. И поэтому сначала очень медленно, пядь за пядью, а затем все легче и быстрее я стал нагонять его. На последних метрах он принялся вилять, словно заяц, но это уже не помогло ему. Я прыгнул и еще в прыжке ухватил его за шиворот. Рывком с ходу бросил на землю до странности податливое тело и, подхватив с берега гладкий булыжник, встал над ним. Отползая на коленях и прикрываясь локтем, он оглядывался, но смотрел выпученными глазами не на меня, а лишь на мою руку, заносившую тяжелый камень.
Но существует, верю я, непреложный чудесный закон в природе - он никогда не дает ребенку убить ребенка. Разве что по несчастливому случаю… Я не попал тогда по его голове - камень легко и, как мне показалось, совсем вяло ударился о загорбок, на котором комом собралась ватная телогрейка мальчишки. Я схватил его за этот ватный ком и, крепко держа, чтоб не сбежал, свободной рукою нашаривал под ногами булыжник - скорее поправить дело, повторить удар.
И вдруг почувствовал, что под рукою свободно, хотя кровавые пальцы крепко сжимали чужую одежду. Оказалось, он мигом скинул телогрейку и, метнувшись в сторону, откатился от меня. Я увидел его, когда, вскинув фонтаны песка пятками, он сразу же отскочил шагов на тридцать. Отшвырнув в сторону телогрейку, я мгновенье рассматривал, растопырив пальцы, залитую алой кровью руку. Затем бросился вдогонку, держа в руке камень.
Он нацелился бежать в обратную сторону, к поселку. Несся, уже не оглядываясь, напрямик к ближнему бараку. Тяжелый булыжник мешал, я бросил его. Та слепящая, ярая жажда убийства прошла уже, но удивительно - ярость моя стала намного больше. Все во мне ревело от ярости. Я уже определенно не хотел его бить камнем (в какой-то момент представив его разбитую голову, я внутренне содрогнулся), но, ощущая левой стороною лица огромную горячую опухоль и на бегу разглядывая испачканную кровью рубашку и куртку, я завывал от дикого желания мести.
Ненамного опередив меня, он прошмыгнул в барак, застучал ногами по длинному темному коридору. Я вбежал следом и был уже совсем рядом. Он вломился в какую-то дверь, и я, потоптавшись перед нею несколько секунд, - туда же. В первой комнате было пусто, во второй, за перегородкой с проемом без двери, но с занавеской, слышны были его всхлипывания и торопливое бормотанье. Я кинулся туда, но навстречу, вздув занавеску, вынеслось что-то большое, мягкое, крепко обхватило меня сзади за пояс. Я отбился, отскочил в сторону. Женщина испуганными глазами смотрела на меня, широкое лицо ее тряслось. Я опять пригнулся и молча, лишь отфыркиваясь кровью, рванулся к багровому плывущему облаку, в котором притаилась моя бледная, неистовая месть, обещая мне исцеление от ран и утешение в обиде. И почти прорвался было, но женщина снова оттащила меня, пыхтя.
- Беги! - взвизгнула она, снова тесно, под мышками, охватывая меня сзади.
- Теть Рай, д я р ж и его… Я к папаньке! - всхлипывая, взмолился мой враг и выметнулся из комнаты.
А я из последних сил бился, попадая руками во что-то рыхлое, податливое, бесчувственное, в чем безнадежно затухали все мои яростные удары. И только тут я заплакал. Я плакал горько и яростно, видя перед собою беспощадную враждебную силу. Беспощадность эта исходила от белого круглого лица, от вытаращенных глупых глаз, в которых застыли бесконечная темная отчужденность и пугливое отвращение, словно перед собою женщина видела полураздавленного котенка. Ее полная, мягкая шея, высокая грудь, низко открытая над круглым вырезом блузки, и вздрагивающие розовые руки - все существо женщины выражало беспощадную трепетную брезгливость.
Вместе со слезами вырвался из моей груди удушливый кашель. Тягучая пена заклокотала в горле. И, чувствуя, что слабею, я собрал все силы, затаил дыхание, чтобы не кашлять, и пошел головою вперед, на нее. Она резко отшвырнула меня, и я, уже отлетая в сторону, невольно ухватился рукой за вырез блузки - и вмиг оголил женщину до пояса. Она охнула, присела, закрываясь руками. А я, пошатываясь, кашляя, побрел из комнаты.
На крыльце я долго откашливался, прижимаясь лбом к столбику навеса. Потом сошел по ступенькам и направился в сторону реки. Туман сильно загустел, и я чуть было не влетел в воду - она тускло сверкнула уже шагов за десять от меня. Я поплелся вдоль реки, в сторону рыбоконсервной фабрики.
Вдруг увидел я возле самых ног свой белопарусный фрегат. Целый и невредимый, со всем такелажем и свинцовыми якорьками, кораблик весело покачивался на крошечной волне, приткнувшись бушпритом к берегу. Капитан и матросы, подумав, решили не уходить без меня в плавание, но я, охваченный безысходной сумеречной скорбью, прошел мимо, потому что все это оказывалось вздором и я был слишком тяжел для их судна. Корпус его я выточил из бруска, который подарили мне на стройке плотники, я выдолбил стамеской трюмы и покрыл их фанерной палубой. Это была не плоскодонка из-под топора, какие с бумажными парусами пускают по лужам, - нет, это был килевой корабль с упруго закругленными бортами и днищем. И это была не модель для показа под стеклянным колпаком - такие модели я презирал, - я сделал судно для настоящего плавания, с прекрасными ходовыми качествами. Сколько пришлось мне трудиться, чтобы убрать небольшой крен на правый борт, который обнаружился у фрегата при первой пробе на воде. Чего стоило мне выпилить все палубные надстройки, расчерченные на фанере… Но сейчас мне было не до игрушечного корабля. Я шел - упрямо и непреклонно - к цели с надеждой получить конечную справедливость.
Я подошел к консервной фабрике, пролез сквозь дыру в заборе, оказался возле огромной горы блестящих консервных крышек, перешел по их жестяному гремящему сугробу, оскользаясь ногами, затем попал в дымящие туманным паром ущелья, образовавшиеся между штабелями бочек и ящиков, прошел под желобом, по которому неслась в потоках воды еще живая выловленная рыба, направляясь от пристани к цехам; миновал цехи и наконец оказался возле фабричной кузни. Железная дверь ее была широко распахнута, внутри темной кузницы красным большим цветком светился горн. Я подошел и стал на пороге. Когда глаза мои привыкли к темноте, пахнущей угольным дымом, я увидел, как в углу на длинном ящике сидит мой враг и, все еще рыдливо всхлипывая, ест большой кусок белого хлеба с кетовой икрой. Заметив мое появление, он перестал жевать и минуту внимательно смотрел на меня припухшими от слез глазами. Затем глубоко вздохнул и с равнодушным видом отвернулся.
Ко мне враскачку, загребая огромными сапогами угольную пыль, подошел кузнец, отец моего врага. Кователь железа сам казался откованным, как железная болванка. Папанька мальчишки был в полуистлевшей, грязной рубахе, распахнутой до круглого дырчатого пупка, к которому от груди спускался черный ремешок шерсти.
- Ну, чяво хотел? - со спокойной угрозой спросил он.
Но увидел мое разбитое лицо, на подушке синей опухоли кривой глаз и засохшую и свежую еще юшку, окровавленную одежду - и что-то дрогнуло в его железном лице, искрою промелькнуло в прижмуренных глазах… И, заметив это, я стал ему жаловаться. Он слушал меня, важно выпятив губы и нахмурившись так, что под лохматыми бровями совсем исчезли глаза. Не дослушав меня, он почесал грудь, зевнул, показав розовый язык, и вдруг хмуро уставился на меня.
- Иди-ка ты, пацан, откеля пришел, - сказал он и, отойдя к штабелю длинных полос, загремел железом.
Сын кузнеца жевал хлеб с красной икрой и со спокойным торжеством посматривал на меня. Я погрозил ему кулаком, а затем снова заплакал, не в силах еще поверить тому, что дело закончилось подобным образом. Я глядел сквозь пелену слез на красный, разрастающийся и разлетающийся во все стороны огненными стрелами, светящийся кузнечный горн.
А потом я снова шел по берегу невидимой реки. Туман уже настолько уплотнился, что еле можно было различить песок под ногами. Где-то в море гудел ослепший в тумане пароход, вдали на песчаной косе дрались, тонко верещали чайки, и тихо причмокивала речная вода рядом. И в этом тумане, пристав к самому берегу, возвышался огромный фрегат, уходя мачтами в небо. Белые матросы неподвижно толпились на палубе. Я прошел мимо притихших великанов, стоявших вдоль борта, и поплелся к дому не оглядываясь. Джемс Кук, Лаперуз, Крузенштерн и другие знаменитые водители фрегатов потеряли в этот день одного из своих. Он упал под ударами пиратов и больше не поднялся. Правда, он выжил, одолев все болезни и детские горести, и стал высоким, сильным человеком, и кое-чего добился в жизни, но он уже не носил в груди чего-то главного, непреклонного, что носят в сердце своем великие водители фрегатов.
…Ах, девочка! Вот вырастешь ты и станешь умницей - не верь тогда тем, которые любят повторять, что нет справедливости на земле. Справедливость существует, милая Леночка, только не надо думать, что она обязательно явится в ярких огнях праздника. Чаще всего это небольшой огонь, - например, красный цветок горна, который распускается в полутьме кузницы. Кузнецы куют и куют, отбивая молотками по наковальне, и когда они достаточно накуют железа, тогда, наверное, станут все кроткими как дети…
И сейчас, возможно, где-то в неведомых океанских далях все еще покачиваются на волнах мои кораблики - потемневшие от времени, с безлюдной палубой, с растерзанными парусами и без такелажа, но не потерявшие свои ходовые качества. Те кораблики моего детства, которые я долго, тщательно строил, а потом отправлял по волнам в белый и синий широкий мир - отправлял навсегда, потому что знал и знаю: эта бескорыстная любовь к далекому, пусть и непостижимому, совершенству принесет радость, высокую радость в мой собственный недолговечный и неширокий мир.
Акварель
Все художники, работающие в этой технике, люди особенного склада. Особенность же их вот в чем: они вполне удовлетворяются тем малым, что позволяет акварельная живопись. Прозрачная водяная краска не дает в полной мере передать ту густоту и сочность, приятную шершавость и тяжесть материального мира, к чему может все же приблизиться живопись маслом. Акварелист берет набухшей от воды метелочкой кисти радужную пыльцу с окружающего пространства, с поверхности предметов, тесно населяющих это пространство, и бережно переносит на бумагу вместе с водяной пленкой. И когда вода высохнет, эта цветная пудрица со светлого лика мира остается на поверхности бумаги и при хорошем присмотре сохраняется до тех пор, пока сама бумага не расползется в прах от времени. Вот какая она бабочка, эта акварель!