В хорошей акварельной работе бумажная основа должна быть вся на виду, просвечиваться сквозь красочный слой, и чтобы ни кусочка, густо и глухо замазанного, "забитого", как говорится. Бумага для акварелиста не просто двухмерная живописная поверхность, как грунтованный холст, или картон, или доска, - нет, светлый лист бумаги для него - это его тайная хрупкая надежда, это глубина, ширина и высота неуловимо ускользающего поднебесного мира, это, в конце концов, все остальное, что не укладывается в скромные возможности искусства акварели. И на эту глубину, высоту и ширь художник накладывает, держа все три меры пространства в уме, легкими мазками щедро разбавленную водой краску. Он щурится от напряжения и глубокого душевного волнения, в момент творчества он не противоборствует в поте лица своего неподатливой натуре, но с нежностью выявляет ее на листе-пространстве, ведь она уже давно присутствует там, желанная натура, надо только ее чуть- чуть подчеркнуть цветом, на самых выпуклых и ярких местах, на резких перегибах и сверкающих гранях.
Вот и ясна теперь моя цель: я хочу рассказать о любимой своей профессии и, само собой, о том, как это все у меня начиналось - то есть как я впервые почувствовал в себе призвание быть художником-акварелистом.
Конечно же все началось у меня еще в раннем детстве… Но не спешите на этом месте зевать и не отбрасывайте в сторону мои записки! Представьте себе, это происходило на Камчатке, и там я впервые увидел тигра, выползающего из-за скалы, подобно тому как змея выползает из-за камня. Вы сразу же скажете, что на Камчатке нет тигров. Я согласен, согласен! Но все же наберитесь терпения и выслушайте, дайте мне закончить этот небольшой этюд. Какою бы ни казалась незначительной работа художника, но всегда она кусочек его цельной судьбы, как лепесток или зеленый лист частицы цветка и травинки. А мы ведь, отвлекаясь от важных дел, порою способны залюбоваться простым цветком и крошечной травинкой - и угадать в них живые, самостоятельные существа со своею судьбою, то есть нечто родственное нам самим, - вместилища надежд, радостей и благодарственных гимнов солнцу.
Нет земли удивительнее, чем Камчатка (я хотел написать "прекраснее", но рука не поднялась на такую банальность, пришлось заменить другою). Там по асфальтово-серому небу летает пена, огромные шматки пены, когда на море ходит шторм баллов в двенадцать. Эта пена разносится по ветру кусками величиной с детскую коляску, залепляет стены и окна домов, обращенные к морю, а натолкнувшись при полете на телеграфные столбы, взрывается, как бесшумная бомба.
И еще я вспомню о собаках, лохматых камчатских собаках, основной тягловой силе на Камчатке. Зимою они бегают в упряжи, таская нарты, далеко выронив усердные языки и царапая когтями толстых лап сверкающий плотный наст. Нарты бывают грузовые и легковые. Грузовые - обыкновенные сани на тяжелых полозьях, но очень низкие и длинные, а вот легковые нарты - это изящные спортивные снаряды с плетеными спинками вокруг сидений, как на обеденных стульчиках для детишек, и с щегольской дугой впереди, чтобы мог держаться за нее каюр. Для красоты эти дуги иногда обматывают красной тряпичной лентой. Как-то раз я катался на коньках по улице и нечаянно попал под такую легковую нарту: помню, надо мною промелькнули мокрые собачьи языки и клыки, пахнуло теплой псиной от лохматых животов разных мастей - черных, белых, серых, - и потом поперек ноги долго скользила лыжина нартового полоза. Я не успел даже испугаться, и мне было не так уж больно. Я поднял с дороги шапку и, хромая, ушел в сторону, - не знаю, заметил ли каюр столь незначительное дорожное происшествие.
Скажу еще, что летом псы жили на специальной Собачьей сопке, покрытой светлыми проплешинами. На этих проплешинах в зеленой шкуре сопки лежало по собаке, прикованной цепью к вбитому в землю колышку. Собаки ели юколу - тухлую рыбу из ям, которую бросали им хозяева, подцепляя железным крючком. Когда кто-нибудь проходил мимо по дороге, обитатели Собачьей сопки свирепо и дружно его облаивали, а когда не на кого было лаять, бедняги протяжно призывали маму и папу.
Удивительная жизнь! Почему она крутится у нас только в одну сторону и почему нельзя прокрутить это кино назад? Я хотел бы снова пройти мимо Собачьей сопки, по дороге к Долине гейзеров, имея при себе наволочку от подушки вместо вещевого мешка, и в наволочке этой шуршали бы душистые, теплые еще пышки. Пышки эти насовала мне мать, сокрушенно покачивая головой и роняя на грудь прозрачные слезы: ей было страшно и было жалко меня, потому что я должен был в одиночестве пройти семь километров от рыбокомбината до Горячих ключей, вместо того чтобы проделать этот путь без всякой опасности вместе с отцом. Но он совершенно неожиданно попал в больницу, и ему тут же разрезали живот, обнаружив там гнойный аппендицит. Мы с матерью не особенно понимали в медицине и ужасно напугались за отца. Но нельзя было и допускать, чтобы пропадали путевки в дом отдыха, - у отца был отпуск, и чтобы мы с ним зря не болтались по дому, мать решила отправить нас на отдых, где-то по знакомству достала эти путевки, одну взрослую, другую детскую, за половинную цену. И вот тебе катастрофа - отец на больничной койке, чуть отвислый, бугристый живот его разрезан. Было отчего матери плакать: пришла беда - отворяй ворота, пропадала взрослая путевка, никому не удалось ее сбыть (меня-то сразу решено было отправить одного, потому что на работе у нее был "баланс"), к тому же мать боялась медведей, толпами бродивших вдоль реки, хватая рыбу из воды, а дорога к дому отдыха шла как раз по берегу реки… Но моя мать обладала мужественным сердцем и, видимо, даром ясновидения: в далеком будущем, сквозь пелену многих лет, видела она, наверное, серого небольшого человечка, терпеливо прикалывающего кнопками лист ватмана к планшету, - ибо я должен был стать акварелистом, протиснувшись вперед сквозь густую толпу медведей.
Я миновал Собачью сопку и шел извилистой тропой по высокому берегу реки, и мне было немного страшно медведей и жалко отца, но сильнее этих чувств во мне вскипало волнение от недавнего разговора с дружком Афонькой. Его я встретил в самом начале пути, сделав шагов пятнадцать от угла своего дома. Я сказал ему, куда иду, и тут же на добрых полчаса разразился речью, к окончанию которой рассыпал по земле пышки, а глаза у Афоньки засверкали решимостью. Идея пришла мгновенно, как и всякая гениальная идея; суть ее заключалась в том, что Афонька бежит из дома и уходит вместе со мною в Долину гейзеров. Там мы строим в стороне от всех шалаш и живем в нем, как в раю, питаясь пышками; а когда они кончатся, мы начнем ловить рыбу в реке и понемногу с луками и стрелами промышлять медведей; чтобы наверняка разить косолапых, мы сделаем наконечники стрел из жести от консервных банок. Я объяснил Афоньке, что если заставить медведя подняться на дыбы, а потом попасть стрелой в самое уязвимое его место - в пупок, то лохматый мишка замертво свалится на спину, схватившись передними лапами за торчащее древко стрелы, - тут я попытался это изобразить на себе и рассыпал из наволочки пышки. Мы с Афонькой долго ползали по дороге, собирая наш провиант и сдувая с него пыль, и успели обо всем мертво-намертво договориться. Идти теперь же он не мог - ему велено искать запропавших уток, потом еще за хлебом, а там и за братишкой в детский сад, - но завтра! Завтра он с утра постарается забраться в погреб, а когда мать с отцом уйдут на рыбзавод, в ту же секунду рысью-рысью на Горячие ключи!
Да, забыл сказать, что за пазухой я нес бережно свернутые кальсоны. Но об этом; пожалуй, после. Полный портрет мой в том походе был таков: в руке упомянутая наволочка с пышками (до сих пор не знаю, зачем всучила их мне мать, - может быть, чтобы я по одной совал медведям, если они начнут приставать ко мне), на голове кепка, одет в короткие штанишки с лямками через плечи, а ноги в длинных, девчоночьих чулках. А было мне уже девять лет, девять, десятый. Эти чулки, когда настал час, я сжег на костре!
Я не помню уже во всех подробностях того пути в Долину гейзеров. Помню только, как шел лосось вверх по реке на свои нерестилища - бесконечными походными колоннами. Движения больших темных рыб, хорошо различимых в мелкой воде, были неспешны и усталы, но возле порогов, перед оскалом пены, вскипавшей вокруг острых мокрых камней, рыбы веером рассыпались из колонны и стремительно неслись навстречу течению, у самых камней выпрыгивая из воды. Серебристые тяжелые рыбины взлетали в воздух, многие падали на камни и разбивались, и кровь темным дымом расходилась вокруг отплывавших назад по течению неудачников. Ох, уж эти неудачники нашего мира! Счастье - это очень просто, это когда ты можешь заниматься делом, для которого рожден, будь ты лосось, акварелист или ездовая собака. И все мы вполне молчаливы, когда счастливы, и шумим до небес, если дело наше не удается.
Был еще паром на переправе, уже совсем недалеко от Горячих ключей. К этому месту откуда-то со стороны синих каменных сопок подходила к реке незнакомая мне дорога. Паромщика помню (что ты сейчас поделываешь, паромщик?) и голое смуглое тело его под рубахой, мелькавшее, когда он отпихивал шестом от берега свой неуклюжий, разбухший от воды катамаран. Молодой парень, густобровый и румяный, мечтавший о чем-то значительном и веселом, он с блаженной улыбкой на лице, не взглянув ни разу в мою сторону, перевозил меня, букашку-таракашку, своего единственного пассажира на пароме.
Итак, я благополучно прибыл на Горячие ключи. Первое, что я сделал, прежде чем предстать перед незнакомым обществом, это стянул с ног чулки и надел вместо них подштанники. Надел их конечно же не поверх куцых штанишек, а как положено, и когда закончил манипуляции с лямками, то оказался в несколько оригинальном, но вполне пристойном мужском наряде. Тесемки на щиколотках я аккуратно завязал петельками, прежде чем сунуть ноги в ботинки.
У мамы были твердые убеждения насчет детской моды, и она заставляла меня носить летом короткие штанишки. Тем более что изготовить их было несложно - отрезать от истрепавшихся, старых штанов низ. Но климат на Камчатке слишком суров для того, чтобы можно было бегать с голыми ляжками даже летом, - вот и придуманы были эти ненавистные мне чулки, пристегивавшиеся ш потайным пуговицам внутри штанин. Однако вдали от строгих материнских глаз я мог одеваться по своему вкусу, вот почему я и унес у себя на груди свернутые кальсончики, стащив из чемодана. Их сшила мать, отвечая моей просьбе, по точному образцу отцовских - иные я и не стал бы носить: полотняные, белые, с обязательными тесемочками внизу.
Когда в маленьком доме отдыха, куда я вошел, протягивая в руке путевку, разразился невежливый хохот, я сразу же понял, что попал в скверное общество. Пожилые хрипуны и кашлюны, осмеявшие меня, оказались людьми ничтожными и неинтересными. Они и умели только что пить водку по очереди из одного стакана, предварительно" закрыв дверь на крючок, да стучать по столу фишками домино. И я пропал бы там от скуки и одиночества, но меня спасло неожиданное чудо, которое обнаружил я на деревянном крыльце бревенчатого дома отдыха.
Такое чудо с бантиком каждый из нас встречал в жизни в свой урочный час, и это у всех бывало одинаково: самые тончайшие переливы трепетных валёров, акварель чистейшей воды, письмо всего лишь в один красочный слой.
Итак, мне было девять лет, и я носом к носу столкнулся на крылечке со своей первой любовью. Вернее, носом к затылку, а на этом затылке пышно цвел белый шелковый бант. Я обошел этот бант вокруг и увидел бледное большеглазое лицо - и вот уже прошло двадцать с лишним лет, и с того дня подобный тип лица всегда волнует меня, с непонятной властностью притягивает мое внимание. Пристрастие именно к таким женским типам я впоследствии обнаружил у великого Боттичелли: в задумчивой прелести и тайной скорбности его ангелов, граций и Венер таится столько хрупкой нежности и беззащитности, что… Но оставим это.
Как человек проницательный и опытный, я сразу же смекнул, что смогу покорить предмет своей нежданной страсти не иначе, как до полусмерти напугав его при первом же знакомстве. С этой целью я, приблизившись к незнакомке, распялил себе мизинцами рот за углы, а свободными указательными перстами потянул вниз кожу под глазами, отчего они стали красными, чудовищными, как это бывает у старых мопсов и бульдогов. Девочка тихо вскрикнула, отшатнулась от меня и прикрыла бледной рукою рот. Довольный первой удачей, я оглянулся окрест и заметил бегущую зеленую ящерку. Одним прыжком настигнув ее и прихлопнув кепкой, я схватил бедную зверушку за спинку и попытался всунуть ее под вырез платья девочки. В сущности, все это было первой моей попыткой объясниться. На предсмертные вопли девочки выбежала из дома ее мать, Татьяна Васильевна, и я попал в очень тягостное положение - Татьяна Васильевна была учительница моей школы, правда, не нашего класса. Я не знал, что у нее есть дочь моего возраста, - оказалось, что ее только-только привезли с материка. Про Татьяну Васильевну шепотом говорили в школе, что она чахоточная, и это я понимал, как сейчас могу судить, весьма своеобразно: как нечто греховное, точнее же - порочное. Был какой-то порок, казалось мне, отчего длинное лицо ее цвета сильно разбавленной сепии оставалось всегда серьезным, а глубоко сидящие голубовато- прозрачные глаза смотрели на тебя с пригнетающей силой печали. Ко всему этому она еще беспрерывно курила длинные папиросы. Сталкиваясь с нею в коридоре школы, я всегда здоровался робко, прижимаясь спиною к стене. В доме отдыха она выглядела веселее, чем в школе, ко всем относилась с общительным участием и не терпела лишь двоих из всей мужской компании - меня и огромного Игорьяна. Мне она постоянно делала замечания - из-за моего внешнего вида, поведения в общей трапезной за столом. Она же допекла меня до того, что я в один прекрасный день, взбунтовавшись, сжег у оврага чулки. Рыжего Игорьяна, по всем статьям похожего на медведя, она постоянно вышучивала, надоедливо приставала к нему с разными вопросами, на которые он почему- то никак не мог ответить, густо наливаясь тяжелой кровью и неуклюже, по-медвежьи улыбаясь. На малиновом лбу его, круто убегавшем под курчавые короткие волосы, от натужного смущения набухали бледные шишки. Мне было жалко его, он был "инженер" и очень мне нравился. Как мне помнится, за все время я с ним и словом не перекинулся, но такова уж природа необъяснимых симпатий - он мне нравился, пожалуй, единственный из всего сообщества доминометателей.
Итак, первая попытка объясниться в любви не имела успеха. Однако в дальнейшем дела мои пошли значительно лучше. Козочка, как звала ее мать и как будем называть и мы, оказалась существом отходчивым, к тому же общаться ей, кроме как со мной, было не с кем. Хрипуны и кашлюны, с утра и до вечера отбивавшие на столе домино, не могли составить ей общества, а мамочка ее, единственная женщина-союзница, не считая поварихи- кореянки, она же и домоправительница, и кастелянша, - мамочка постоянно была занята шпильками в адрес Игорьяна, желая, наверное, до конца испытать его терпение. Оба высокие, чинные, с плащами через руку, они гуляли себе по роскошной траве Долины гейзеров, удаляясь иногда на самый край ее, а мы с Козочкой были заняты решением своих проблем. Я уговаривал Козочку выйти за меня замуж - не сейчас, потом, когда мы станем большими, - и, дрожа от страха, умолял ее пока что не проболтаться матери. Козочка прямого согласия не давала, осторожничая чисто по-женски, но мои речи выслушивала внимательно и благосклонно. А я рвал и метал, я обещал ей стать в будущем офицером, настоящим кадровым военным с пистолетом на боку. Весь двор у нас будет заставлен пушками и пулеметами, я буду многократно ранен на войне, но выживу и явлюсь к ней с целой охапкой орденов и без одной ноги. Как видно из этого, уже первую же свою возлюбленную я пытался надуть, обещая златые горы, и хорошо, что она не успела тогда решить, как быть ей. А ведь опасность была велика, я ей нравился, даже наряд мой оценила она, единственная, вполне по достоинству: когда я, пригнувшись, подхватывал развязавшиеся тесемки на своем нижнем белье, столь далеко высунувшемся из коротких штанишек, Козочка смотрела на меня с большим уважением. И все же она не произнесла окончательно "да", - может быть, тончайшим инстинктом женщины она сумела постичь, что перед нею всего лишь жалкий болтун, акварелист, паяц мечты… Лик ее тоже был цвета легкой сепии, но куда чуть- чуть подбавили голубизны. Трава ей была нужна самая нежная, богатая витаминами, - на каких-то лугах пасется теперь она, бледнолицая моя Козочка?
И вот в самый накал и дым брачной кампании надо мною встал Афонька, дружок. Мутными глазами, с недоумением воззрился я на него. А он стоял, как суровый ангел укора, и через грудь его наискось струнилась тетива крепкого вязового лука, а в руке он сжимал пучок стрел с жестяными наконечниками. Удивленно оттопырив щеки, смотрел он на то, как я растирал Козочкину ступню, которую свело, когда она перепрыгнула через канавку. Я тут же отбросил, конечно, голубоватую худенькую ножку, не надев даже туфельки на нее, - пришлось Козочке самой скакать к своей обуви на одном копытце. Но мыслимо ли было мне в ту минуту и думать о том суровом мире, откуда явился Афонька? Там певуче тренькали тугие тетивы и со свистом пронзали воздух стрелы, а лохматые медведи валились на землю, страдальчески морщась и обхватывая передними лапами живот. Мир тот был по-своему хорош, когда я был одинок на свете, - но теперь, теперь-то на кой он нужен был мне? Однако Афонька был далек от подобной риторики, он сбежал из дома, чтобы жить в шалаше и охотиться в Долине гейзеров на жирных медведей. И я вынужден был пока что оставить Козочку, я удалился вместе с мрачным другом, поминутно с тоской оглядываясь. Она ушла пряменькой обиженной походкой, перестав даже хромать, и ни разу не оглянулась. Ах ты, Афонька, Афонька! Я уныло показывал ему свои новые владения - Долину гейзеров, на краю которой был расположен дом отдыха "Горячие ключи".
А показывать было что. Огромный естественный котлован, заросший густой красивой травою; вокруг выше неба громоздятся сине-белые зубчатые горы: синее - это окутанные толщей воздуха каменные мышцы, вздувшиеся еще при сотворении мира, а белое - нетающий горный снег на склонах. Дно котлована ровное - лишь на дальнем краю нарушалось чудовищным провалом оврага, - а по всей долине там и сям булькают в пару, обложенные диким камнем, чаши гейзеров. Земля там теплая, обогретая неиссякаемым паровым отоплением природы, и, взошедшие в этом тепле, в Долине гейзеров росли немыслимые, инопланетные деревья, исполинские березы и тополя, до вершин которых не долетит, казалось, и птица. Я думаю, что если задаться целью найти место на земле, где возникла сказка о мальчике с пальчик, то это, конечно, Долина гейзеров: автору сказки пришел в голову этот сюжет в ту самую минуту, когда он стоял под одним из деревьев, запрокинув лицо к небу.
Над черным провалом оврага некоторые деревья выросли наклонно, а одна береза вообще жила лежа, создав собою мост через овраг-ущелье, и по этому желто- белесому взлохмаченному стволу можно было кататься на велосипеде. На другой окраине долины, далеко от оврага, располагалось высохшее горячее озеро, дно которого было все на виду - мертвенно-красного цвета, настоящая английская красная - и все потрескалось, подобно кафельному полу, на ровные плитки высохшей глины. Ни былинки, ни камешка, только эти геометрически правильные, многоугольные, наводящие смутную тоску глянцевитые плитки с чуть загнутыми вверх краями.